Юли Цее - Орлы и ангелы
Кроме того, говорит она, во мне как бы два человека. Одному хочется работать на радио, внушая людям, что ничто на свете не стоит ломаного гроша. Что есть только одно, да и то не полноценное снадобье от великой и всеобъемлющей скуки, и называется оно властью над людьми.
Боюсь, говорю, что человечество об этом уже наслышано.
Тогда ему стоит отбросить лицемерие, говорит Клара.
А другой человек?
Другой человек принадлежит людям вроде моего профессора.
А что тебе от него нужно?
Он должен письменно подтвердить, что я не только столь же интеллигентна, как он сам, но и столь же бескомпромиссна.
Бескомпромиссна по отношению к чему? Или к кому?
К самой себе, разумеется.
И ты наверняка не захочешь ответить, если я спрошу, что в такой бескомпромиссности хорошего.
Совершенно верно.
Когда небо начинает окрашиваться багрянцем, я уже не чувствую разницу между собственным телом и цементным полом. Легкий озноб пронизывает мои конечности, скорее даже одевает их тонким покровом, как будто у меня появилась вторая — и очень тонкая — кожа. И это приятно — самую чуточку озябнуть. Наконец остудиться. Наконец пес спит не ворочаясь. Я ощущаю опустошенность и покой, как на исходе одной из тех ночей с Джесси, когда она в конце концов затихала на матрасе, а за окном в суповой кастрюле туч мало-помалу начинали всплывать равиоли птиц. Я дергал ее за подбородок, заставляя поднять голову, смотри, говорил, смотри, вопреки всему, настал день. Она кивала и засыпала вновь. Тогда я любил предрассветную пору.
И дело не в том, внезапно говорит Клара, что я никогда не задавалась последним вопросом.
А мне казалось, она уснула. Ночь медленно прощается с таинственностью внешнего мира: черная колонна справа от нас обросла корой и превратилась в каштан.
А как, спрашиваю, звучит последний вопрос.
Откуда я пришла, говорит, куда я иду и какого хера все это должно значить.
В виде исключения, говорю, ты не ошиблась. Последний вопрос звучит именно так.
Поднимается и на онемевших ногах шагает к «домику». Дверь за нею захлопывается на замок. У меня в груди начинает пощипывать, это страх. Звук захлопнувшейся двери знаменует окончание ночи. Скоро станет светло и жарко.
Хочу посмотреть, как спится Кларе на новом матрасе — на плоском и дурно пахнущем куске поролона, рулон которого я обнаружил в углу за одной из полуоткрытых дверей.
Для того чтобы уснуть, она легла во весь рост на живот, вытянула руки и вцепилась в верхний край матраса. Правую ногу подогнула, а левая на матрасе не поместилась. Будь здешний пол вертикальным, могло бы показаться, будто она альпинистка, штурмующая отвесную скалу. Может быть, и сновидения нам приходится штурмовать.
Считается, что кое-кто из нас правдиво отвечает на любой вопрос, заданный ему, пока он спит, а назавтра даже не помнит об этом. С Джесси это никогда не срабатывало, хотя у меня был подготовлен для нее целый список вопросов.
Клара, тихо спрашиваю я, а что, если у тебя не хватит упрямства?
Не реагирует. Судя по всему, и с ней это не срабатывает. Или я задал не тот вопрос.
Ложусь в гамак. Заснуть мне сейчас удастся разве что чисто случайно; сон может подкараулить меня в тот момент, когда я забуду о том, что через два часа будет тридцать пять градусов в тени, о том, что в дневное время мне не за что уцепиться, о том, что Клара в том же помещении спит как убитая. О том, что я одинок, о том, что мне не хочется тратить деньги на междугородный разговор по телефону с кем-нибудь из прежних знакомых, например с собственной матерью.
Подбираю с пола один из документов. Это резолюция Совета Безопасности ООН за номером 1101, датированная 1997 годом и adopted by the Security Council at its 3758th meeting.[14] Эти формулы звучат для меня заученно, как детская молитва. Я мальчик хорошенький, мысли мои чисты, taking note of the letter from the Permanent Representative of Albania,[15] Господи Боженька, будь со мной на «ты», reiterating its deep concern over the deteriorating situation in Albania,[16] а если согрешу, то не гляди, прошу, authorizes the Member States to establish a multinational protection force,[17] милость Божья, кровь Христова, condemns all acts of violence and calls for their immediate end,[18] все возрадуются снова. Символ ООН начинает расплываться у меня перед взглядом: земной шар в перекрестье линий оптического прицела превращается в голубую кляксу, вся эта дрянь наводит на меня скуку, я хватаю еще один лист — и он опять относится к албанским делам, беру третий — и вновь о беспорядках в Албании, правда, это уже не ООН, а НАТО, подбираю с пола еще пять листов и понимаю, что вся коробка наполнена документацией по албанскому вопросу, еще раз проверяю дату на коробке, — да, 1997-й. Интересный год: как мне помнится, уродилось несколько хороших вин, Кофи Аннан стал новым Генеральным секретарем ООН, умер Шерша, расширение НАТО приобрело конкретные формы, мы с Джесси вынуждены были покинуть Вену, в Боснии ликвидировали последние концлагеря. Может быть, эти документы имеет смысл проработать мне самому, а вовсе не Кларе.
19
КОМНАТНЫЕ МУХИ
Просыпаюсь от звука огнемета и обнаруживаю себя в гамаке среди целой кучи скомканных и смятых листов бумаги. Клара стоит у письменного стола с аэрозолем в правой руке, направив струю в пламя зажигалки, которую держит в левой. Луч огня, почти невидимый в свете дня, бьет горизонтально туда, где уже висит облако сизого дыма. В последний момент, когда кажется, что пламя вот-вот перелетит на козлы, успеваю увидеть на них черного паука длиной в палец. Тельце его посередине туго перехвачено, обе налитые половинки живут как бы по отдельности друг от дружки, в воздух воздеты тонкие лапки. Паук слишком крупный для Европы. Он сидит, словно бы маркируя ошибку, вкравшуюся в систему, словно бы обозначая точку, в которой произошел разрыв реальности.
На долю секунды кажется, будто паук пятится под натиском огня или, не исключено, его сбивает само пламя: лапки стремительно приникают к тельцу, тут же сплавляются, как человеческая прическа, охваченная пламенем, и он валится со стола на пол, там вздрыгивает пару раз и застывает маленьким черным мячиком. Но начиная с этой минуты я всегда буду краем глаза видеть пятно в той точке, где сидел, перед тем как упасть, паук.
Во дворе хлопает дверца машины. Клара входит в комнату с папкой-регистратором и бумажным пакетом выпечки в руке. На ней «пажеский» парик, черная юбка по колено и ботинки на шнурках, которых я до сих пор не видел. Судя по всему, ездила за покупками. Я не знаю, где ее носит в дневные часы, пока я валяюсь в гамаке и исключительно ценой волевых усилий добиваюсь, чтобы время все-таки не остановилось, чтобы одна секунда лениво вытолкала за порог другую и день шажок за шажком удалился в западном направлении. Вполне можно допустить, что Клара, вооружившись фотоаппаратом, посетит экспериментальный дом Хундертвассера.[19] Правда, скорее она, уходя в город, затевает что-то недоброе.
Бросает мне на живот кулек с выпечкой, Жак Ширак подбегает, виляя хвостом, и принимается раскачивать мой гамак носом. От этого пса и этой девицы исходит буквально бешеная энергия, я чувствую себя винной пробкой, которую, навинтив на штопор, вытаскивают из бутылки.
Ура, мы выспались, говорит Клара.
Ничего подобного, однако мне приходит в голову, что содержимое кулька уже через пару минут сможет избавить меня от рези в пустом желудке. Разламываю одну булочку за другой, извлекаю из каждой белый мякиш, скатываю его в шары величиной с мячик для настольного тенниса, становящиеся у меня в руках уже сероватыми. Желудок урчит при этом, как засорившийся унитаз. Клара, присев на корточки, пробивает дыроколом и подшивает в свою папку какие-то листы с напечатанным текстом.
Что это, спрашиваю.
История твоей болезни, отвечает.
Пока она открывает себе бутылку апельсинового сока, я скармливаю остатки выпечки псу, упрашивать которого не приходится. Когда дверца машины хлопает во второй раз и воротившаяся Клара прячет ключи в карман юбки, я понимаю, что она использует «аскону» в качестве запирающегося ящика.
Я бы мог лежать не шевелясь еще сколько угодно, но внезапно меня тревожит мысль о том, что под «домиком» может иметься подвал, наверняка вдоль и поперек заросший паутиной, и пауки сидят там, жирные и пульсирующие, поделив между собой все пространство. А мы с Кларой живем здесь, наверху, ни о чем не догадываясь, как комнатные мухи.
Я навоображал себе, будто и с закрытыми глазами все это время прободрствовал, но когда где-то в периферийных регионах моего тела начинается глухая боль, а я не могу ее точно локализовать, наступает настоящее пробуждение, тяжелое, как от наркоза, и я лишь с трудом соображаю, что там такое с моей нервной системой. Это не столько боль, сколько тревожащее прикосновение, преувеличенное раздражение в какой-то весьма чувствительной точке. Я открываю глаза, Клара отдергивает руку, а означенная точка находится у меня между ног. Клара извлекла мою «штуку» через прорезь в трусах.
