Евгений Гришковец - Сатисфакция (сборник)
И в последний день двадцатого века вы с самого утра бегаете, суетитесь. То режете лук на кухне, то выясняется, что что-то закончилось, масло или майонез. И вы бежите в какой-то магазин. А в каком-то магазине толпа. А другой магазин закрыт. А в третьем масло и майонез не такие, какие надо. И вот вы бегаете по городу. А по городу бегает много таких же, как вы. А потом мечетесь по дому, потому что надо всё успеть. Мечетесь и всё время пытаетесь дозвониться друзьям и родственникам, которые живут в других городах. А у всех занято, потому что все тоже кому-то звонят. И до вас никто не может дозвониться, потому что вы звоните кому-то. И на полную громкость дома работает телевизор, и вы периодически замираете возле него, потому что по телевизору идут самые любимые фильмы. Но часов в семь в доме вырубается электричество, потому что все соседи, как сумасшедшие, стали стирать напоследок. И вы с соседями крутите какие-то пробки в подъезде… И в последние минуты уходящего тысячелетия вы успеваете накрыть стол, воткнуть ёлку в розетку и замереть в торжественной позе возле стола. Дорогая зажигает свечи, гасит свет, а по телевизору очередной человек, назначенный самым главным в стране, вам что-то говорит, а вы думаете про себя: «Чего я его слушаю? У меня двадцатый век заканчивается. Мой двадцатый век! Мой век, в котором я родился. Он же сейчас закончится. И назад не отмотать. Назад не вернуть. Он же вот-вот закончится. Это надо почувствовать. Чувствуй же, чувствуй! Чувствуй скорее!.. Ой! Не получается. Надо бы тогда загадать желание. Если сейчас загадаю, оно непременно сбудется. Чего же я хочу? Чего хочу, чего хочу?..» А в этот момент дорогая почти кричит: «А шампанское-то не открыто!» На экране уже стрелка отсчитывает последнюю минуту уходящего двадцатого века, а вы судорожно хватаете бутылку шампанского… И проволочка, конечно, сломалась. И тут уже не до шуток. И в последние секунды изо всех сил, вскрывая бутылку, вы царапаете ладонь, но успеваете открыть, и, заливая скатерть пеной, наливаете ей и себе, и, запыхавшись, без всякой торжественности говорите: «Ничего, успели, дорогая!» Чокаетесь, целуетесь, и в этой суете заканчивается двадцатый век, и вы ничего не почувствовали.
И так на всей планете. Везде ждали, надеялись что-то почувствовать. А задача-то ещё для всех усложнялась тем, что нужно было почувствовать этот миг в своём часовом поясе, что само по себе странно. И вот каждый в своём часовом поясе ждал именно своего миллениума. Кто-то собрался возле Эйфелевой башни, кто-то возле Биг Бэна, кто-то у своей ратуши, кто-то у Кремля. Правительства всех стран потратили тыща-миллион денег, чтобы везде устроить в общем-то одинаковые фейерверки. А китайцы у себя в Китае, где Новый год вообще в другое время, всем эти фейерверки изготовили. И наверное, если тогда можно было бы посмотреть из космоса на Землю, то выглядело всё приблизительно так. В том месте, где тот самый первый часовой пояс — бах-бах-бах, салют, ура-ура! Через час — в другом часовом поясе — бах-бах-бах, ура-ура! Через час — в следующем. И так каждый час: бах-бах, ура-ура! А кто-то из одного часового пояса в другой звонил по телефону и кричал радостно в трубку: «Привет! Звоню тебе из нового тысячелетия. Я уже в будущем!» А другой отвечал ему: «Молодец, красавец! Ну и как там?!.»
И вот это бах-бах, ура-ура прокатилось по планете. Все покричали, посмотрели на вспышки фейерверков, и никто ничего не почувствовал. Зато выпили нормально. Представляете, сколько выпили в те сутки на планете? Было весело. Но никто ничего особенного не почувствовал.
А утром первого дня нового тысячелетия ветер на площадях носил цветные бумажки, и обрывки серпантина, и кружочки конфетти из хлопушек. Позёмка заметала брошенные бутылки. А возле главной городской ёлки стоял в тулупе зябнущий милиционер.
А вы просыпаетесь даже не утром, а часика в два дня. Просыпаетесь у себя в постели одетый. Проснулись, полежали, подняли голову, тут же поняли, что зря это сделали, и обратно положили. И ещё полежали, разлепили пересохший рот, пошелестели во рту языком, и, нащупывая голос, прошипели: «Дорогая! Дорогая!» Ещё полежали, вслушиваясь в тишину квартиры. И вдруг поняли: её нету. Слава тебе господи! Через некоторое время вы сели. Привели горизонт в норму.
И вот вы сидите в первый день нового тысячелетия в своей комнате и не видите никаких признаков того, что хоть что-то в этом мире изменилось. Всё как было. Ни единого признака нового тысячелетия. И в комнате не светло. Потому что шторы задёрнуты, да если их и отдёрнуть, всё равно не будет светло. Там, за окнами, январь, холодные, низкие тучи, и весна ещё не скоро, и ясное солнышко ой не скоро покажут.
И так вы посидели, встали и пошли на кухню. А идти недалеко. Но вы дошли. И первым делом к чайнику. Берёте его, а он тяжёлый. И вы из носика начинаете даже не пить, а как-то заливать в себя воду. И она прекрасно заливается. И как приятен в такой момент отчётливый вкус давно не чищенного чайника. Это вкус стабильности, спокойствия и дома. От кипячёной воды становится лучше. Но никаких признаков двадцать первого века не видно. И хоть шторы на кухне не такие плотные, как в спальне, всё равно не светло. Потому что за окном хмурый, зимний день. Но вы подходите к холодильнику, открываете его, а оттуда свет!!!
И там, в холодильнике, всё осталось. Всё! Вот на полочках стоят салаты, их много, и от них совсем немного отъедено. И они от того, что постояли в холодильнике, стали только вкуснее. Они как бы сели и дали сок. Вот тортик стоит. От него совсем немного отрезано. А вот на тарелочке лежат пельмешки. Они ночью были горячие, но их не хотелось. А теперь они лежат на тарелке в самом нужном своём состоянии. В таком состоянии, что если один зацепить вилкой, остальные за ним потянутся.
А ещё дорогая, прежде чем куда-то уйти, перемыла всю посуду и навела порядок на кухне. Дай ей бог здоровья!
А в дверце холодильника стоят бутылки. Всё холодное. Вы берёте бутылку шампанского, потому что она самая высокая и за ней не надо сильно наклоняться. Шампанского осталось немного, оно всё выдохлось, но холодное. Вы прикладываете бутылку ко лбу и думаете: «Какое же чудесное шампанское делали в прошлом тысячелетии!»
И, не торопясь, потому что торопиться невозможно, вы достаёте из холодильника всё, расставляете прямо на кухне, садитесь у кухонного стола и делаете именно так, как хочется. Именно так, как хочется!!! То есть берёте столовую ложку, и в любой последовательности… Сначала салат, прямо из салатницы, потом торт прямо от торта, или сначала торт, потом салат… И к дурацкому серванту за глупым фужером не пошли. А вылили остатки шампанского в любимую чашку с треснутой ручечкой. И сделали три дли-и-и-нных, ки-и-и-слых, хо-о-о-лодных глотка…
И вдруг ка-а-ак почувствовали: вот он, новый век! Хорошо!!!
А по телевизору любимые фильмы, которые всегда показывали первого января в прошлом веке. И песни прошлого века. И вы сидите, и никто не звонит. Потому что все так же где-то сидят или ещё не проснулись. И так хорошо. И так ясно, что никаких техногенных катастроф не случилось, и никакого конца света. И всё продолжается. И где-то в небе летят самолёты, а за ними остаются длинные, белые следы.
А в тех фильмах прошлого века играли любимые артисты, которые там, в прошлом веке, умерли. Но любовь-то к ним осталась. И значит, всё продолжается. И новое тысячелетие уже идёт. Хорошо!………
А я хорошо помню, как был влюблён в первый раз в жизни. Я был влюблён в иллюстрацию в книжке. Книжка была детская. Да и я был маленький. Эту книжку родители не купили, а взяли у кого-то, чтобы почитать мне. Её нужно было непременно отдать. Я читать тогда не умел. Читали мне родители, я только рассматривал картинки. И вот на одной картинке я увидел женщину. Причём, подчёркиваю, именно женщину, не фею, не снегурочку, не русалку. И я рассматривал эту картинку часами, не в силах оторваться и очень опасаясь, что кто-нибудь застукает меня за этим занятием. Хотя картинка была пристойная. А какая ещё?! Это же была детская книжка! Я не понимал, что внутри меня происходило, но понимал, что не могу жить без этой картинки. А книжку нужно было отдавать. Но у меня и в мыслях не было выдернуть картинку или спрятать книжку и соврать, что я её потерял. Я впервые в жизни мужественно готовился к расставанию. А когда книжку забрали, я какое-то время страдал. И никому не мог объяснить своих страданий. Как страдал, не помню, а женщину помню, она была прекрасна.
Когда я учился в средних классах школы, у меня появилось три фотографии, на которых были совсем голые женщины. Они хранились у меня в потайном месте, и я с ними встречался. Каждый миллиметр тех фотографий был подробнейшим образом изучен. Потому что это была важнейшая информация на тот момент моей жизни. Женщины были голые. И вроде всё было видно, но ничего не понятно. А женщины смотрели с фотографий на меня серьёзно. Они так серьёзно на меня смотрели! Вокруг в жизни было много настоящих женщин, но, во-первых, они были одетые, во-вторых, совершенно непохожи на тех, с моих фотографий, и, в-третьих, никто не смотрел на меня серьёзно. Рядом с настоящими женщинами можно было стоять в трамвае или автобусе, от них приятно пахло. Я тогда не понимал, какой из них восемнадцать лет, какой сорок восемь. Они просто были взрослые женщины. Они могли погладить меня по голове, дать мне конфету, задать мне какой-нибудь детский вопрос, но никто не смотрел на меня серьёзно. А женщины с моих фотографий смотрели. Я так благодарен им за эти взгляды. Потому что всё внутри меня звенело и вибрировало от этих взглядов. Как же много было фантазий и мечтаний связано с этими женщинами с тех самых фотографий! Я их прекрасно помню. Эти женщины были прекрасные.
