Ричард Форд - Трудно быть хорошим
Июль в городке — это серое шоссе, и фордовский стоговоз, желтая полоса соломы над ним, словно желтая лента в пасти разыгравшейся собаки, а вверху на верблюжьем горбу — Билли Эйуолт, восемнадцатилетний, потный, чумазый, приперченный и окрапленный соломенной пылью, с комком жвачки, прилипшим под нижней губой эдаким лишним большим пальцем. Его голубые глаза скользят по рекламе молочного шоколада, по хорошенькой девочке, слизывающей бледную струйку тающего мороженого с вафельного стаканчика, и Билли, хлопнув себя по сердцу, восклицает:
— Сражен наповал!
Поздний октябрь, оранжевый внизу и голубой вверху — хлебные элеваторы словно столбики белых покерных фишек и высокая серебристая водонапорная башня, как-то вечером приниженная татуировкой, которой ее украсил выпускной класс школы Джорджа У. Норриса. Пониже элеваторов и башни — оголенные вершины деревьев, чьи серые сучья все еще воздеты в безмолвной аллилуйе, а желтые листья жмутся к станционной ограде и послушными овцами бегут по тротуарам, подгоняемые пастухом-ветром.
Или январь, когда снегопады перегораживают равнину, выбеливают шоссе, и рощи, и пастбища, пока все не сливается в единый широкий простор, а окна покрываются ледяными узорами, и хромой малыш Нордстромов кое-как бредет через снег, проваливаясь чуть ли не по пояс, такой беспомощный в жесткой скорлупе меховой курточки и шапки, вроде бы лиловой, но теперь снежной, и падает, и не может встать, пока девчушка Шумахеров на застекленной веранде ложкой во рту и миской кукурузных хлопьев на коленях не говорит деловито: «А там мальчик!» — и ее мать не поворачивается поглядеть ка тротуар.
Дома большие, белые, двухэтажные, каждый в близком родстве с соседним — на чердаках гнездятся голуби, в окнах верхнего этажа двойные рамы с зелеными стеклами, зеленая застекленная веранда, обставленная мягкой мебелью, точно гостиная, или превращенная в спальню подростка, который затем станет военным моряком и будет жить на корабле, один из экипажа, численностью превосходящего население его родного городка, среди серых вод, вздымающихся волнами, как поля кукурузы, свеклы, сои, пшеницы, остающиеся здесь и зовущие на своем языке: «Останься!» Дома, отвернувшиеся от вечной земли к преходящему, чинно примостились друг против друга, точно нарядные детишки, приглашенные на день рождения днем, и родители посматривают на них с надеждой и радужными чаяниями. Разросшиеся ильмы и платаны крадут солнечный свет у газонов, сохраняющих из-за них снежные оборки до первой недели апреля. На задних дворах колышутся сохнущие белые простыни, пришпиленные к туго натянутой проволоке, участки с клумбами разделены живыми изгородями из дикого зеленого и лилового винограда или мелкоячеистой металлической сеткой. Плодовые деревья посажены так тесно, что под ветром их ветки переплетаются. Яблоки и вишни осыпаются, гниют в сладости, пока от них не остаются только бурые бугорки, но груши не уступают ветру и лишь когда подвядают, как стручки перца, их страсти и печали снискивают надлежащее внимание, и они исчезают с веток.
В конце дорожки, вымощенной голубоватым сланцем, — гараж. Створки его дверей мнут бурьян и скрипят по камешкам, поддаваясь слабым толчкам старика, который чуть было не теряет равновесия, когда они, наконец, распахиваются. И Виктор Джонсон, стараясь не порвать и не запачкать серый свитер и сапоги, принимается шарить среди банок с краской, сломанных электромоторов, железных и деревянных граблей, серпов и пары вил, а над головой у него — на балках, — лежат некрашеные двери, старый патефон и толстые твердые пластинки двадцатых годов (на одной из них сопрано поет «Я одинокая мелодия»). Под зеленым брезентом — деревянный кинопроектор, который он выкрасил серебристой краской, и большие коробки со светло-коричневыми целлулоидными лентами, во многих местах ставшими оранжевыми и зелеными от времени, но одна катушка бережно сохранилась: военный летчик в галифе перепрыгивает из одного биплана на верхнее крыло другого. Сельские жители, заплатив, завороженно смотрели, как при прыжке летчика крылья чуть покачиваются, как хлопает его кожаная куртка, но теперь, поднеся катушку к окну и отмотав ленту на пол, Виктор сумел различить только двадцать кадриков прыжка, а потом — изображение за изображением военного летчика, вцепившегося в крыло биплана. И все-таки больше не отматывает ленту, словно он заплатил свои пять центов за этот кадр человека, остающегося в живых.
До главной улицы всего квартал. Пикапы останавливаются на ней так, чтобы шоферы могли перегнуться через загорелую левую руку и обсудить виды на урожай, похвалить погоду или сочинить фразу, единственный смысл которой в простоте. И тут подъезжает скотовоз, и они едут дальше, притронувшись к козырьку или хлопнув дверцей. По субботам обтянутые джинсами школьницы собираются в одном каком-то месте и смотрят, как мимо медленно крейсируют машины, набитые шумными парнями с фермы, и порой останавливаются — девочек угощают сигаретами, глотком шипучки из бутылки и шуточками над их губной помадой. А когда машины отваливают, девочки оценивают парней и сплетничают о Донне Мориерти — что она позволила Рэнди, когда он вернулся из учебного лагеря.
В этом городке все знамениты и все необходимы. Жители отправляются в бакалею Вона за последними новостями или в ресторан «Домашний» — особенно вечером, когда пожилые люди едят тушеное мясо и лимонное безе, спокойно запивая его кофе из чашек, которые подносят ко рту обеими руками. Там же во вторник вечером заседают члены Кивенис-клуба — обнародуются надежды, мелкие грешки аккуратно заглаживаются, доходы от автоматов, торгующих жевательной резинкой, точно подсчитываются и вносятся на содержание площадки для игр. В единственной витрине скобяного магазинчика Ютслера выставлены наборы для пикников и кухонные принадлежности — в манере преуспевающих дельцов, которые предпочитают приобретать известность своими увлечениями. Имеется одна белая крахмальная протестантская церковь со шпилем, из тех, что изображаются на календарях, а также католический храм Непорочного Зачатия, серо скалящийся на городок, как готический волкодав. Имеются еще страховое агентство, следственный судья и мировой судья, лавочка старьевщика, красавец хиропрактик по фамилии Коч, тренирующий местную бейсбольную команду, почта, приютившаяся в дешевом сборном домике, куда поднимаются по некрашеным деревянным ступенькам, пивная «Козодой», где поят бочковым пивом «Фальстаф», зеленый бильярд, сумасшедший, которого снисходительно терпят, седая женщина с косящим глазом, мальчик в очках со стеклами, выпуклыми, как пресс-папье, плотник без одного указательного пальца, пухленькая официантка, подрабатывающая днем в полуподвальном косметическом салоне, старуха, подкрадывающаяся в восемь часов к черному ходу, чтобы купить рюмочку виски.
Тем не менее залетный, но наблюдательный гость замечает только, чего в городке нет — а нет в нем книжного магазина, аптеки, химчистки, приемов с коктейлями, крайних мнений, ювелирного магазина и магазина музыкального, мотелей, отелей, больницы, штаб-квартиры какой-либо политической партии, бюро путешествий, художественных галерей, европейских мод, философских теорий о Бытии и Душе.
Важность придается лишь практической стороне жизни, и потому там есть Погребальный приют Бетчелера, где выставлен на обозрение благородный старец в темно-коричневом костюме — пожелтелые ногти окончательно вычищены, захватанные очки покоятся в нагрудном кармане, внучек у гроба встает на цыпочки, чтобы увидеть губы, которые более не шевельнутся, цыплячью, грудь, которая не дрогнет. Есть еще и бензоколонка Томми Сеймура с ремонтной мастерской — над кассой болтается зеленый надувной динозавр на веревочке, под старым тополем — груда старых покрышек, сбоку во дворе с табличками «продается» стоят кейсовский трактор, дировская жнейка, сенокосилка, красный навозоразбрасыватель и ржавый транспортер для зерна, а на них ведет наступление бурьян, исподтишка старающийся унаследовать механизмы и предать их земле.
А дальше — роща, луг на косогоре, шесть пустых загонов для скота, дорога, вымощенная дробленым известняком, и дом, где Элис Соренсен листает Детскую географическую энциклопедию и задерживается на описаниях Калифорнии, Кейптауна, Кипра, Колорадо, Копенгагена, Корпус-Кристи.
Вдова Дворак в дождевике нараспашку и в фартуке поливала газон, но в девять ведет зеленый шланг к крану и завинчивает наконечник так, что струя образует туманную хрустальную чашу и нежно творит обряд крещенья над плющом. Вдова спрашивает: «Как насчет чайку из каломели?» И нагибается отключить воду.
Ночной поезд «Юнион Пасифик» громыхает по городу в самом начале одиннадцатого, когда шестидесятилетний Адольф Скули вновь чувствует себя в постели мальчишкой, а чудовищный вес сорока, если не пятидесяти вагонов трясет его комнату на втором этаже, словно мотор, в который он опустил двадцатипятицентовую монету. И в трудолюбивых вздохах состава он слышит, как вагоны твердят — Небраска, Небраска, Небраска, Небраска. И не может уснуть.
