Фелисьен Марсо - На волка слава…

Ладно. И потом в течение всего дня:

— Только бы не забыть про столовое серебро.

Или:

— Ростбиф? Но, милый мой дружок, я же занимаюсь столовым серебром. У меня не было времени заняться ростбифом.

И вечером, ложась спать:

— С этим столовым серебром!

Это действовало на нервы. Но в конечном счете это была всего лишь деталь. Служба в министерстве не позволяла мне проводить с ней слишком много времени. Я уходил в половине девятого, возвращался на обед, снова уходил и возвращался в половине седьмого. Я возвращался даже в хорошем настроении. Но это хорошее настроение оставалось где-то на поверхности. Как концы бревна над водой. Как концы плывущего по воде бревна. Чего-то внешнего по отношению ко мне. Я пытался понять почему.

Разумеется, то, что происходит с нами, никогда не бывает слишком уж ясным. Однако мне представляется, что в основе этой истории, в основе моей женитьбы было чувство энтузиазма, которое я испытал, услышав фразу: «Молодежь будет играть в рами». Тогда я что-то почувствовал, что-то испытал. Так вот, мне кажется, после женитьбы это куда-то исчезло. Я потерял ту фразу. Энтузиазм рассеялся. «Молодежь будет играть в рами». Иногда я повторял эту фразу. Но там, вдвоем, в нашей квартире… Прежде всего, в рами не играют вдвоем. В то же время было бы глупо полагать, что все зависит от какой-то определенной игры в карты. Тогда я начал задавать себе вопрос, связано ли у меня представление о молодости с Ортанс, или, может быть, так подействовавшая на меня магия заключалась в совокупности, в той группе девушек, состоявшей из Ортанс и трех ее сестер. Я не знаю, ясно ли я выражаюсь. Вообще-то, я стараюсь говорить как можно проще.

Как бы то ни было, я все чаще и чаще надоедал Ортанс с предложениями сходить к Мазюрам. А это ей не очень нравилось, потому что с некоторых пор она как раз тяготилась именно своей семьей. Но в конце концов она уступала. И мы шли к Мазюрам.

— О! — говорила она, входя. — Это Эмиль настоял на нашем визите.

Мазюры с гордостью восклицали:

— Зять, который питает любовь к семье! Где еще такое бывает?

А госпожа Мазюр, наливая кофе:

— Могу сказать, что я воспринимаю это как награду.

Однако ничто уже не было как прежде. Уже не было: молодежь будет играть в рами. Я думал, что покинул кружок родителей, чтобы оказаться в кружке девочек. А в результате я оказался между теми и другими. С Ортанс. Вместо двух групп теперь было три группы. Свояченицы теперь называли меня Эмилем. Обращались ко мне на «ты». Но в то же время я видел, что в некотором смысле потерял для них часть своего существования. Женатый, я не представлял больше для них интереса. Став зятем, я попал в категорию, где соседствовал с дядей из Монтобана и буфетом в столовой. И для Ортанс все стало иным. Прежде было яйцо. Уголок, где собирались барышни под своей лампой. Уголок, куда я проник, благодаря одной фразе. Ладно. Я думал проникнуть туда еще глубже, женившись на одной из представительниц этого яйца. Но мне удалось только вывести ее ИЗ яйца. Чтобы образовать с ней новое яйцо, яйцо-чету. Которое оказалось для меня пустым. Я женился на ней, чтобы не играть в вист. А на самом деле я лишь привел ее в вист. Теперь она играла с нами. В то время как девочки в своем углу продолжали играть в рами с Раулем, поклонником Элизы.

— О! Рами, — комментировала Ортанс.

Как бы говоря, что она уже прошла эту стадию.

И теперь с просьбой починить оконные задвижки обращались к Раулю. Правда, как-то раз я оказался наедине с Шарлоттой. Я подошел к ней.

— Что это с тобой? — сказала она мне.

Прежде я был господином Мажи, и она гладила мне грудь. А теперь она обращалась ко мне на «ты», но я не мог больше прижать ее к себе. Где логика? Какой абсурдный мир. Я использовал малейшие возможности, чтобы оказаться с ней наедине. Она злилась:

— Я скажу Ортанс.

Сказать — что? Или вконец рассерженная:

— Да оставь же ты меня. Оставишь ты меня в покое или нет?

Крупный желтый локон у нее на лбу. Маленькое личико со страдальческим выражением на нем. Я проявлял еще больше настойчивости. Да, вот уж действительно, человек — это сплошные противоречия.

— Тебе должно быть стыдно.

Стыдно чего? Значит, не было никого, кто мог бы понять меня? Кто мог бы понять, что, преследуя Шарлотту, я пытался приблизиться именно к Ортанс. Чтобы найти ее вновь. Чтобы восстановить разрушенное яйцо. Это возмущало меня. Как? Почему я, взяв часть этого яйца, должен потерять его? Разве это справедливо?

— Шарлотта, подари мне свой платок.

Она нервно теребила свой маленький розовый платочек.

— Зачем?

— Как сувенир.

Она посмотрела на меня.

— Я вас ненавижу.

Она снова обратилась ко мне на «вы». Это дало мне некоторую надежду. Напрасно.

— Оставь меня, или я закричу.

А ведь я был ее зятем. Муж сестры — это ведь почти брат, разве не так?

А потом как-то раз, когда мы оказались втроем, поскольку госпожа Мазюр не захотела играть, мы позвали Шарлотту. Она сказала:

— Я сяду на свой платок. Это принесет мне удачу. — И засмеялась.

Ладно. Когда партия закончилась, я украдкой положил платок в карман. Потом начались прощания. Ортанс как раз надевала галоши, потому что на улице шел Дождь.

— А где мой платок?

Шарлотта стала искать его. Я сделал вид, что тоже ищу.

— Это ты, — сказала она внезапно. — Это ты взял его.

Ее маленькое лицо под крупным желтым локоном сразу стало сердитым. А Мазюр:

— Ну, Шарлотта, зачем ему нужен твой платок. У него есть свои платки.

В этот момент я мог бы еще сказать, что это была шутка. Но события опередили меня.

— Это он. Я ЗНАЮ, что это он.

Она дрожала от гнева.

— Он все время терзает меня.

Она кричала:

— Он преследует меня в углах. Чтобы прижаться ко мне. Делает мне всякие предложения.

Это слово «предложения» было у Мазюров в ходу.

— И вот теперь мой платок.

Все смотрели на нас. Грудь госпожи Мазюр заколыхалась от возмущения.

А Ортанс произнесла невинным тоном:

— Но почему платок?

— Чтобы иметь что-нибудь мое. Он мне это сказал. На днях.

Затем Мазюр:

— Это свыше моего разумения.

А госпожа Мазюр:

— Такие мерзости! Внутри семьи…

Вот еще пример их рассуждений. Зять и его свояченица, где это еще должно происходить, как не в семье? Разве не так?

— Платок! Но это же самое настоящее извращение.

— Я подозревала это, — кричала Элиза.

Крики поднимались и затихали. Язвительные комментарии. Оскорбления. Какие-то мелочные намеки.

— Я ведь говорила тебе, Мазюр, чтобы ты навел справки.

— Негодяй, месье. Вы негодяй.

И все это из-за какого-то платка. Такая пошлость!

Мазюр, немного успокоившись:

— Ну, Эмиль, верни этот платок.

На что я глупо:

— Какой платок?

Мазюра понесло. Я что, издеваюсь надо всеми? Тогда нужно так прямо и сказать. Короче говоря, расстались мы тогда как-то непонятно. Но, когда я снова заговорил о визите к Мазюрам, Ортанс сказала, что отныне она будет ходить одна, что так будет лучше. При этом не назвала никаких причин. Еще одна особенность Мазюров: когда что-то их смущало, они об этом не говорили. Молчание. Гробовой камень. Жалкий маленький платочек. Погребенный в молчании. Словно он никогда и не существовал. Я не знал, что с ним делать. В шкаф его положить я не осмеливался из опасения, что он попадется на глаза Ортанс. В конце концов я бросил его в водосточную воронку. И вернулся к Розе.

ГЛАВА XXIV

Я вернулся к Розе, вот и все. Без объяснений, без причин, без подготовки. Я был весь в причинах-Мазюрах, в системе-Мазюре, а к тому же была еще эта женщина. И стоило мне только подумать о ней, как не осталось больше в окрестностях ни одной причины. Надо сказать, что все это время я совсем не думал о Розе. Когда я женился, мне казалось совершенно естественным, что я ее больше не увижу. И она тоже была в этом уверена. Она занималась моим приданым. Супружеская пара подарила нам кофейный сервиз. Ладно. А потом Роза исчезла из моей жизни. Я могу повторить, что больше я ее не видел. Но однажды, сидя после обеда в министерстве, некоторое время спустя после эпизода с платком, я вдруг подумал о ней. Не знаю, как рассказать об этом: у меня появилась мысль, и скачала она была как бы передо мной, но внезапно, причем непонятно как, она оказалась во мне, внутри, как боль в области грудной клетки, и даже кожа грудной клетки, могу поклясться, втягивалась внутрь. Может быть, это покажется невероятным, но я нисколько не преувеличиваю. При мысли о Розе, кожа у меня западала внутрь. И в шесть часов я побежал на улицу Монторгей. Нет, я пошел туда. Поскольку это мне не нравилось. В некотором смысле у меня было ощущение досады, я чувствовал себя униженным. Но у меня было такое чувство, будто огромный бык мягко и медленно подталкивает меня в спину, наваливается на меня своим весом. Не говоря уже об обильной слюне.