Владимир Киселёв - Весёлый Роман
Странное дело. На последних выборах в Верховный Совет Украины наш участок выбирал Василия Степановича Бокуна. И повсюду, даже на двери нашего подъезда, висели листки с его портретом в центре и с биографией. Не было там ничего подобного; Там указывалось только: когда родился, где учился, куда избирался…
Может, потому и смотрел он на меня так… Смотрел на меня так потому, что думал, каким был бы его сын, если бы не этот страшный след «свободы воли электрона».
Мне казалось, что так можно идти без конца. Все пригнано, и ботинки по ноге, и настоящая лыжная погода, когда лыжи скользят легко, словно по воздушной подушке, и лыжня накатана, и впереди Николай, а за мной Виля, и в сердце словно что-то звенит серебряным звуком, как бандура, которую сделал дядя Петя из скамьи подсудимых. Ею любовались теперь в далеком Монреале.
Мы вышли на опушку соснового леса, и вдруг откуда-то из-под лыж вынырнул ушастый комок и прыжками понесся к лесу. Виля вложил пальцы в рот. Фьюить — рассекло воздух, а заяц наддал и скрылся между деревьями.
Лыжня свернула в лес, я шел все тем же свободным, широким шагом, лыжи упруго, как хорошие мотоциклетные амортизаторы, отзывались на неровности лыжни. Снег придавил сосновые ветки, они опустились книзу, все сосны стали похожими на ели.
Дятел в красных лыжных штанах и пестрой шапочке, в черном свитере с белым узором отбросил в снег свои лыжи и присел отдохнуть на ветке.
Мне было очень хорошо. Оттого, что все это уже кончено, что нет больше Веры и Виктора, и что не нужно улыбаться и лгать, и говорить неправду, и бояться обидеть Веру, и бояться, что она поймет, что я больше не могу терзать ее и терзать себя…
Все это было уже позади, там, за деревьями, за снегом, а тут были только скорость, морозный воздух, и правда, и свобода.
«Хорошо, если бы пошел снег», — подумал я.
И сейчас же, словно в ответ на мое желание, посыпался прямой и редкий, крупный и бесшумный снег. Хлопья обжигали лицо, и было от этого приятно и щекотно.
Мы вышли на большую поляну. Николай остановился, встал поперек лыжни, воткнул палки в снег и снял перчатки. Его мохнатый красный свитер спереди стал совсем белым от снега. Похлопывая себя по груди перчатками, Николай сказал:
— Передохнем.
Я посмотрел на свою перчатку. На ней лежала снежинка. Звездочка немыслимо точных и прекрасных пропорций. И сейчас же рядом легла другая, еще более красивая. Я с самого детства не рассматривал снежинок. А сейчас удивился — неужели правда, что среди миллиардов миллиардов этих крохотных кристаллов замерзшей воды нет ни одного, который точно бы повторял другой?
Я вдохнул поглубже морозный воздух. Пахло чем-то знакомым и хорошим. Откуда я это знал? Так уже когда-то было. Но что это?
— Послушай, — сказал я Николаю. — Откуда здесь пахнет арбузом?
— Арбузом? — удивился Николай. — Я не чувствую.
— Это снег, — сказал Виля. — Свежий снег в лесу всегда так пахнет.
Я где-то слышал или читал, а может, и сам придумал, что в жизни все происходит в секунды и минуты, а не в дни и годы. В какую-то минуту мы умрем, и в минуту родились, и в мгновения совершаются открытия. И мир Эйнштейна, мир невообразимо коротких мгновений, — это и есть наш реальный мир.
Но теперь я понял: реальный мир человека — это мир событий, которые происходят постепенно, продолжаются долго и поэтому становятся привычными, незаметными.
Скажи человеку, что он будет дружить с каким-то другим человеком, искренне дружить, уважать его и одновременно обманывать его с женой этого же человека, — не поверит. Скажет: не может быть. Но когда это происходит длительное время и постепенно, оказывается, что даже это возможно.
Или скажи Николаю, когда он привязал к багажнику коробку с яйцами и посадил Лену на заднее седло, что это Лена будет его женой, что у них скоро родится дочка Маринка, что он перестанет ездить сначала на кроссовом, а потом и на дорожном мотоцикле, Николай ответил бы, что он интересуется только научной фантастикой, а сказок не любит. Но Маринке уже два с половиной года, а Николай переменился так, что стал совсем другим человеком. И сегодня уезжает. Надолго. В Ялту. С женой. С Леной.
Первый раз я заметил, что с ним что-то не так с месяц назад. Мы возвращались из клуба. Пешком. Я перебирал двигатель, а Николай в те дни уже не ездил на мотоцикле. Но я как-то не придавал этому значения.
Киев — гористый город. Чуть ли не на каждой улице то подъем, то спуск. Мы шли в гору через парк. И вдруг Николай сказал недовольно:
— Ну что ты все бегаешь? Мы ж прогуляться собирались, а не бегать наперегонки.
Я оглянулся на Николая. Он задыхался, лицо у него как-то посерело и покрылось мелкими капельками пота.
— Что с тобой?
— Да ничего, — отмахнулся Николай. — Нездоровится немного.
И вот теперь ему нужно в Ялту. Врачи установили, что у него туберкулез. Я вообще считал, что эта болезнь уже ликвидирована в нашей стране, да и читал где-то, что туберкулез теперь совершенно не страшен, что есть новые антибиотики, которые его в два счета ликвидируют. Все это я выложил Николаю.
Николай в ответ грустно усмехнулся и сказал, что если ему не поможет Ялта, то в дальнейшем он будет лечиться только у меня.
Родители Лены, как только услышали о туберкулезе, сразу же уехали с внучкой Маринкой в Ессентуки. Может, это и правильно — забрать ребенка, чтоб не заразился. И все-таки…
Я сносил в такси чемоданы, и одна штука показалась мне очень странной. Ну, как бы это объяснить… Николай не старался мне помочь. Он просто стоял и смотрел. Нет, мне не нужна была его помощь. Но если такой человек, как Николай, стоит и смотрит, как его товарищ тащит и укладывает в багажник такси чемоданы, значит, этому человеку очень плохо. Значит, с ним произошло что-то такое, от чего он стал совсем другим.
Николай словно понял мои мысли:
— Так сколько кирпичей ты туда всунул?
— Полный чемодан, — ответил я.
Это он вспомнил, как мы однажды Вилю в колхоз провожали. На сельскохозяйственные работы. Виля взял с собой громадный пустой чемодан, заявив, что к возвращению этот чемодан будет наполнен окороками, домашними колбасами и прочими привлекательными предметами. Я заговорил Виле зубы, отвел его к пивному ларьку, а Николай успел наполнить чемодан кирпичами. Попотел же Николай, пока дотащил этот чемодан до поезда — ведь нужно было делать вид, что там совершенно пусто. Но зато, когда Виля в последний раз сказал «Салют, ребята!» и хотел, подхватив свой сундук, изящно вспрыгнуть на подножку отъезжающего вагона, оказалось, что он не может оторвать чемодан от перрона. Ну и лицо у него было! Мы его еле впихнули в поезд. Вместе с кирпичами.
Я не мог придумать, как мне поговорить с Леной наедине. Она выглядела очень испуганной и растерянной, но это вызывало во мне не сочувствие, а брезгливое какое-то желание встряхнуть ее и сказать; «Да держись же как человек. Ведь от твоей перепуганной рожи у него сердце обрывается». И все-таки я должен был с ней поговорить. И я это сделал.
— Пойдем, — сказал я, — там нужно еще одну штуку взять.
Удивленная Лена пошла со мной к парадному, а Николай, казалось, пропустил мои слова мимо ушей.
— Вот что, — сказал я, удерживая ее в парадном. — Вот что… Я-то уверен, что все это быстро кончится. — Лена посмотрела на меня, как на сумасшедшего. — Николая скоро вылечат. Я говорил с братом, а он, ты знаешь, профессор. Так он говорит, что это все чепуха… Но все-таки, мало ли что бывает. Ну, может, помощь какая-нибудь понадобится. Так ты напиши, мы тут сделаем все, что нужно. Я даже приехать могу. Что стоит на мотоцикле. День — и в Ялте. Ты мой адрес знаешь?
— Нет, — сказала Лена. — Я не помню.
— Николай помнит. Но на всякий случай, куда его тебе записать? Чтоб ты не потеряла?
— Я не потеряю, — рассеянно сказала Лена. — Ты даже не записывай. Ты мне просто скажи, и я запомню. Я хорошо запоминаю цифры. У меня есть такой мнемонический способ. Нужно связать цифру с каким-нибудь событием. Ну, например… какой у тебя номер дома?
— Семьдесят четыре.
— Семьдесят четыре, — повторила Лена. — В семьдесят четыре года умерла моя бабушка. Вот я и запомнила. А квартира?
— Семьдесят семь.
— Две семерки. Две недели. Я запомню, что должна тебе написать через две недели. Будем надеяться… — Она не закончила.
«Что значит — надеяться?» — подумал я. Мама говорит: «Надія є добре снідання, та лиха вечеря».[13] Нужно лечиться, а не надеяться. Но Лене я ничего не сказал.
Как непохожа она была на ту девушку, которую мы с Николаем встретили когда-то на Крещатике, на девушку, которую Николай увез на мотоцикле вместе с коробкой гастрономовских яиц. Как она изменилась! И как все мы изменились!
Через две недели я письма не получил. Я получил его больше чем через месяц. И это было даже не письмо, а записка на бумаге в клеточку из ученической тетради, карандашом.
