Нина Воронель - Секрет Сабины Шпильрайн
Утром я проснулась с тяжелой головой и не сразу сообразила, где я нахожусь. А когда сообразила, обрадовалась: «Ах, да, я уже в клинике! Теперь надо постараться, чтобы не разоблачили и не выгнали». Я осторожно перевернулась на бок и из-под смеженных ресниц огляделась: сквозь облака светило неяркое солнце, судя по торчащим за окном верхушкам деревьев моя палата находилась на втором этаже, а может, даже и на третьем. На стуле у двери, уронив голову на стоящий перед ней маленький столик, спала женщина в белом халате. «Ага, значит, ко мне приставили сиделку! С ней надо вести себя осторожно».
В дверь заглянула молодая женщина в белой косынке и, встретив мой взгляд, спросила по-немецки: «Завтрак подавать?» И я вдруг осознала, что теперь вся моя жизнь перейдет на немецкий язык. «К черту ваш завтрак!» - заорала я по-немецки и бросила в нее подушку. Женщина ловко увернулась от подушки, спокойно сказала: «Отлично! Сейчас принесут», и скрылась в коридоре. От шума проснулась сиделка, подперла лицо руками и сделала вид, что вовсе не спала. Что ж, придется начинать скандалить, а не то они решат, что я здорова и отправят меня домой к маме.
От одной мысли о маме во мне проснулась прежняя боевая прыть и я приготовилась к атаке. В палату вкатили столик на колесиках, на котором был красиво сервирован скромный больничный завтрак: кофе с молоком, две булочки, масло и яйцо. Яйцо, отлично! Это как раз то, что мне нужно! Я схватила яйцо и запустила им в сонную сиделку. Она спросонья не успела отшатнуться, яйцо расквасилось у нее на щеке и растеклось по лицу желтыми потеками.
Бедняжка вскочила со стула и бросилась к умывальнику. В этот момент дверь распахнулась и в палату вошла группа молодых людей в белых халатах, которых вел за собой пожилой человек с бородкой. Позже я узнала, что это был ежедневный утренний обход директора Бургольцли профессора Блейера. Но тогда я решила, что они явились такой гурьбой, чтобы связать меня и выпроводить из клиники как самозванку.
Через пару месяцев, когда я освоилась в клинике, я поняла, как наивны были мои опасения. Психбольница Бургольцли была не частной, а общественной, и находилась на содержании кантона Цюриха. А это означало вечную нехватку денег, и такие частные пациенты, как я, на лечение которых богатые родственники не жалели затрат, были на вес золота. Меня бы не изгнали из Бургольцли, пока мой папа за меня платил, даже если бы я по секрету призналась профессору Блейеру, что все мои истерические выходки - просто симуляция.
Но я не собиралась признаваться, - наоборот, я хотела как можно лучше разыграть партию истерички. При виде входящей в мою палату толпы я сорвалась с кровати и, вскочив на подоконник, стала с напором отчаяния пытаться открыть окно. Окно не открывалось и не могло открыться - естественно, что в психбольнице все окна наглухо запечатаны.
«Что вы делаете, фройлин Шпильрайн?» - ласково спросил профессор, который, как потом выяснилось, никогда не поднимал голоса, разговаривая со своими пациентами, что бы они ни вытворяли. Зато я голос подняла, да еще как! «Выпустите меня отсюда! -заорала я, зная, что все психи утверждают, будто они здоровы. - За что вы заперли меня в больницу? Я совершенно здорова! И не нужен мне ваш отвратительный завтрак!»
«Неужели яйцо оказалось тухлым?» - простодушно спросил профессор, взмахом руки указывая на заляпанную яичным желтком сиделку. Мне на миг стало неловко, но я постаралась это скрыть и опять рванула на себя окаменевшую оконную ручку: «Отпустите меня немедленно!» - «Девушка из России с таким замечательным немецким языком не может надеяться выйти из больницы через окно третьего этажа» - промурлыкал профессор с такой нежностью, что я прикинула, не стоит ли мне разбить стекло. Но под рукой не нашлось предмета, подходящего для этой цели.
Пока я решала, что же еще такое отколоть, профессор приказал одному из студентов снять меня с подоконника. Студент, высокий крепкий парень, схватил меня подмышки и безо всякого усилия перенес на кровать. «Как пушинка», - сообщил он профессору. «Что, очень легкая?» - спросил тот, и велел меня взвесить. Я отказалась идти. Тогда все тот же студент взвалил меня на плечо и понес по коридору, а я орала и била его по спине. Вся гурьба во главе с профессором последовала за нами.
Меня внесли в комнату, полную всяких приборов, и поставили на весы. «Всего сорок девять килограммов? - удивился профессор. - Не удивительно, что при таком истощении у нее нервный срыв. Что, родители морили вас голодом?» - обратился он ко мне. - «Мои родители - звери и кровопийцы! - обрадовалась я предлогу зарыдать. - Не только морили голодом, но за любую мелочь шлепали по голой попе!»
Кто-то из студентов хихикнул, но профессор цыкнул на него и спросил у меня: «Обратно пойдете сами или отнести?» - «Никуда я не пойду!» - огрызнулась я, и меня понесли назад в палату.
Мне были запрещены визиты родственников, прописано усиленное питание и постельный режим. Запрет визитов был мне очень кстати, а от постельного режима я через пару дней начала лезть на стенку. И уж конечно, я постаралась напроказить, как могла. Пользуясь тем, что я могла отоспаться днем, я по ночам изображала приступы страха, умоляла зажечь свет и выгнать страшного черного кота, который прятался у меня под кроватью. Однажды, когда сиделка пошла пописать, я удрала из палаты, незамеченная промчалась по коридору и спряталась в той комнате, где меня взвешивали. Они два часа искали меня по всей больнице, чуть с ума не сошли от страха, а когда нашли, чуть не бросились меня целовать за то, что я жива.
Тогда я притворилась пай-девочкой и кротко попросила их дать мне какую-нибудь книгу, пообещав им за это больше не убегать. Строгая медсестра отменила сиделку и принесла мне книгу Августа Фореля про гипноз. Я погрузилась в чтение и так увлеклась, что не заметила, как кто-то вошел в мою палату. Почувствовав на себе чей-то взгляд, я подняла голову от книги и увидела стоящего в дверях высокого молодого человека.
Его лицо поразило меня тем, что не было похоже ни на еврейские, ни на русские лица, окружавшие меня всю жизнь. В этом лице не было ни одной округлой линии, оно было составлено только из прямых линий и прямых углов. Прямые надбровья под прямым углом переходили в прямой нос, под котором четко обрисовывались жесткие узкие губы и квадратный подбородок. Но особенно поразил меня его взгляд - твердый, проницательный и недобрый. Ни в лице, ни во взгляде не было никакого следа мягкости и снисходительности. Это было лицо сурового властелина, встречи с которым жаждала моя душа.
Но внешне ничего не произошло: небо не упало на землю, не сверкнула молния, не загрохотал гром. Молодой человек сказал ровным, хорошо поставленным голосом: «Добрый день, фройлин Шпильрайн, я - ваш лечащий врач. Меня зовут Карл Густав Юнг».
2.
Это было прекрасно. Он был мой лечащий врач! Это означало, что он будет посещать меня каждый день и проводить со мной несколько часов. Мое отношение к нему было в точности описано в письме Татьяны к Онегину: «Чтоб только слышать ваши речи, вам слово молвить, а потом все думать, думать об одном и день и ночь до новой встречи». Однако мое положение было лучше, чем положение Татьяны - если Онегину было скучно в поместье ее родителей, и он мог неделями там не появляться, то мой Карл Густав обязан был посещать меня каждый день. А моя задача сводилась к тому, чтобы ему со мной никогда не было скучно.
Мы были не просто врач и пациентка - он был мой первый врач, а я - его первая пациентка. Первая пациентка, пробный камень, первая ступенька предстоящей ему блистательной карьеры! Он хотел сделать из меня специальный случай: он решил впервые применить к лечению истерии новый, почти никем не признанный тогда метод психоанализа. Психоанализ был посвящен лечению подсознания - этой вновь открытой области человеческой души.
Понимаешь, в те времена человека воспринимали таким, как его видели, и если у него было нервное расстройство, его лечили от тех проявлений, которые были заметны снаружи. Но где-то в конце прошлого века венский врач-психиатр Зигмунд Фрейд догадался, что в глубине человеческой души таятся чувства и переживания, не только невидимые посторонним глазом, но неведомые и ему самому. Он назвал эти скрытые эмоции подсознанием, о котором сознание ничего не знало. Именно травмам подсознания учение Фрейда приписывало причины многих психических расстройств.
Как и положено при возникновении каждой великой идеи, коллеги и современники встретили ее в штыки. Она разрушала привычную гармонию, к которой все они привыкли и приспособились. Фрейда травили в научных журналах, над его статьями издевались. И только отдельные редкие профессионалы поняли суть его теории и восхитились. Ведь это было настоящее открытие: догадаться о существовании скрытого в каждой душе тайного царства, о котором никто не подозревал. Для признания правоты Фрейда в те времена нужна была большая смелость. Карл Густав Юнг был одним из таких смельчаков. А мне повезло: я оказалась первым объектом, к которому он собирался этот метод применить.
