Анна Козлова - Открытие удочки

Напрочь забыв о том, что нужно беречь Любины набойки, я бросилась к гостинице. Мне было наплевать, что я выгляжу как пьяная потаскуха, — после того как я перестала быть таковой, меня уже не волновало внешнее сходство. Я галопом взбежала по лестнице на пятый этаж, у меня промелькнула мысль, что он может быть с проституткой, но я отмела ее — в конечном счете он продолжал надеяться, что я передумаю, — и рывком открыла дверь.

Дауд лежал на кровати и смотрел телевизор. На спинке стула висел черный пиджак, рубашка, придушенная красным галстуком, валялась на ковре, а на тумбочке стояла бутылка виски и один стакан. Я зашла в комнату и закрыла дверь. Несколько секунд мы молчали.

— Что с тобой? — спросил Дауд, по-хозяйски улыбаясь. — Много выпила?

— Нет, — сказала я. — Немного.

— Остаешься?

— Нет. — Я села на пол и сняла туфли. — Это другое.

Он молчал и смотрел на меня.

— Разумом я понимаю, что ничего у нас с тобой уже не выйдет, — сказала я, сидя на полу и разглядывая набойки на Любиных туфлях, — но тело мое тоскует по тебе, и ждет тебя, и сочится кровью. Я царапаю себя по ночам в бесконечной печали по твоим рукам, мой рот кажется мне пустым без твоего языка, я сжимаю бедра на пустоте, и во сне моя рука принимает черную кошку за твою голову. Я думала, я владею собой, но, когда я увидела тебя, я поняла, что я — это не мое тело, и над ним я не властна. Я пришла к тебе, потому что измучилась, вспоминая тот день, когда мы снова встретились, потому что, оставив меня, ты отдавался во мне, как колокол, и сейчас, когда я ехала на свидание к другому, я вернулась к тебе, чтобы лечь с тобой в постель, ведь…

— Заткнись! — заорал Дауд. — Заткни свой рот, или я ударю тебя.

Я изумленно замолчала.

— Зачем ты пришла и говоришь мне все это? — неистовствовал он. — Я любил тебя, я любил тебя больше всех во всей своей ебаной жизни, а ты, сука, говорила Любе: «Я поражаюсь, как такой тупой человек смог освоить русский язык». Я слышал это. Но ведь ты не считала меня тупым, у тебя на лице было написано, как ты меня любишь, так зачем же ты издевалась надо мной, зачем ты каждый день своей снисходительной мордой показывала мне, что я — только эпизод в твоей великой судьбе? Я брал тебя за руку, и ты морщилась — зачем, я спрашиваю тебя? Я говорил, как скучал по тебе, а ты смеялась. Ты признавалась мне в том, что чувствуешь, только среди ночи, когда я ебал тебя, и чем грубее и омерзительнее я это делал, тем громче ты кричала: «Еще, давай, не останавливайся!» Ты считала меня скотом, но знаешь ли ты, что ты сама превратила меня в скота, и в тот день, когда вы с Любой так страшно меня напоили, я сказал, что мне нужно в офис, но на самом деле я просто ушел и блевал за Любиной дверью, а потом уехал домой. Я безумно любил тебя, если бы я узнал, что ты изменяешь, я бы перерезал тебе горло, я хотел жить с тобой, вместе есть и смотреть телик, но ты хотела острых ощущений, ты хотела, чтобы я был подонком и сволочью, которая думает только о том, как бы скорее тебе засадить.

— Ты настолько соответствовал выбранной мною роли, что часто мне было трудно представить тебя в ином амплуа, — сказала я.

— Что такое «амплуа»? — спросил Дауд.

— Неважно, — ответила я, — раздевайся.

Было уже довольно поздно, когда я, шатаясь (как в старые добрые времена), уходила от Дауда и, остановившись перед дверью, спросила:

— Все, что ты говорил, серьезно?

— А ты поверила? — захохотал он. — Ты ведь, дура, поверила?

— Миленький, — улыбнулась я, — рыбак рыбака видит издалека.

Когда я приехала в «День грядущий», я застала только Льва и самых стойких гостей. Ими оказались Розенблюмка, надеявшаяся, что кто-нибудь ее трахнет, и охранник из книжной лавки. На расчищенном от бумаг столе одиноко грелась бутылка водки, рядом стояло пластмассовое корытце с толстыми кусками докторской колбасы и банка майонеза.

— Да у вас тут пир горой! — Я весело плюхнулась на диван.

— Лизавета! — Пьяный Лев полез целовать меня (очевидно, он назвал меня столь атавистичной интерпретацией моего имени, дабы подчеркнуть перед охранником и Розенблюмкой свою верность дремучей русской старине).

Охранник восхищенно посмотрел на меня и поднес стакан водки.

— Двайте-ж-выпьем! — заплетающимся языком предложил Лев.

Розенблюмка принялась разливать водяру и налила себе больше всех — я еще в первую нашу встречу обратила внимание на то, что она любит выжрать. В мнимом воодушевлении три стакана взмыли вверх, и я, перепугавшись, что они начнут кричать «Долгая лета», спросила, чем мне запить.

— Закусите колбаской, — Розенблюмка с издевкой кивнула на заветренное корытце.

— О нет, — я поморщилась, — я вегетарианка.

Услужливый охранник полез в какой-то ящик и достал начатую бог весть когда бутылку «Колокольчика». Я поняла, что, если осмелюсь произнести в святых сенях «Дня грядущего» слово «пепси», меня начнут выкуривать ладаном — в конечном счете любовь к России в понимании этих уродов выражалась в предпочтении водки виски, «Колокольчика» — «пепси» и патриотических штанов с ширинкой на пуговицах — джинсам. Не дожидаясь тоста (к тому же никто не собирался его произносить, а Розенблюмка уже ополовинила стакан), я опрокинула в себя водку и, не глотая, залила ее выдохшейся водичкой.

Лев лег на живот и положил голову мне на колени. Потом он взял мою руку и начал целовать ее. Так продолжалось минут пять, пока я не спросила:

— Ты что, полагаешь, что этими слюнявыми поцелуйчиками доведешь меня до состояния дикой кошки и я брошусь на тебя в сексуальной истоме?

— Конечно нет, — обиженно ответил Лев и оставил мою руку. — Ты мне не по зубам, с тобой справится только какой-нибудь озверевший чеченец.

— Прости, что ничего тебе не подарила, кроме дочери, — злобно сказала я, — хотя, разумеется, этот подарок еще более бесполезен, чем книга.

— А я как раз подарила книгу, — оживилась Розенблюмка.

— Какую? — тупо спросил охранник.

— Свою, — скривилась она. — Свои стихи.

— Вы все продолжаете… — зевнула я.

У меня даже возникла идея вытребовать у Льва Розенблюмкину книгу и начать с пафосом, раскачиваясь, читать ее стишки, но, поразмыслив, я решила, что это совершенно лишнее, — в конечном счете, она не сделала мне ничего плохого.

— Злая ты сегодня. — Лев встал с дивана и разболтанно двинулся к креслу, где упокоила свои жиры Розенблюмка.

Он сел на грязный, протоптанный русскими патриотами пол у нее в ногах, а она сказала, что купила новые туфельки. «Бесподобная!» — Лев снял с ее ноги туфельку и начал гладить ступню. Розенблюмка победительно взглянула в мою сторону.

— Ты даже не спросишь, как твоя дочь. — Я понимала, что то, что я говорю, бессмысленно и даже глупо, но подлый бес, примостившийся на моем левом плече, шептал, что Льва я вижу скорее всего в последний раз и совсем не лишним будет сказать ему все, что я думаю о бесславном конце наших пафосных отношений. — Тебе просто наплевать на нее, и я гарантирую тебе, что дьявол не поленится и собственной персоной явится, чтобы препроводить тебя в ад.

— Когда ты выпиваешь, ты начинаешь оскорблять меня, — устало произнес Лев. — Как я могу общаться с ребенком, если у его кровати стоят две мегеры с ядовитыми языками?

— А почему вы вообще считаете себя вправе навязывать другим своего ребенка? — встряла Розенблюмка.

Охранник заснул в углу.

— Во-первых, это и его ребенок, — возразила я, — а во-вторых, неужели я похожа на человека, который кому-то что-то навязывает, и тем более Льву? Посмотрите на меня и посмотрите на него. Как вы полагаете, много я могу взять с человека, который ест докторскую колбасу с майонезом, лижет вам ноги и протирает на дощатом полу свои единственные штаны?

— Поймите, — воскликнула она, — не все люди похожи на вас! Дети — это еще не все, что есть в жизни. Таким людям, как я и Лев, нам все это не нужно, мы живем литературой, творчеством… — Судя по всему, Розенблюмка вознамерилась представить меня эдакой расплодившейся мещанкой, а себя — затянутой в черный шелк Зинаидой Гиппиус.

— Наверное, вы правы, — сказала я. — Просто за все время нашего знакомства Лев сотворил только две статьи на колонку, и я не смогла составить должного представления о действительной глубине его творчества. Хотя позвольте, — я решила еще выпить перед уходом и подошла к столу, — в пьяном угаре он признался мне, что пишет роман под названием «Дефлоратор», но, поскольку об этой книге еще не говорят по телевидению, я вынуждена сделать вывод, что она так и не была закончена.

Я выпила водки, запила «Колокольчиком» и двинулась к двери.

— Куда ты? — подскочил Лев.

— Домой.

— Я провожу тебя. — Он наклонился к Розенблюмке и что-то прошептал ей на ухо (наверное, что скоро вернется и будет ее ебать).