Мария Нуровская - Письма любви
Ты пару раз спросил меня, куда я иду. А я отвечала: в костел. Наконец ты обратил на это внимание:
— Ну что ты без конца ходишь в костел, как деревенская баба?
— Я чувствую в этом необходимость.
— Еще чуть-чуть — и станешь святошей, — заключил ты с недовольным выражением на лице.
Я была не в силах тебе объяснять, чем является для меня причастие. Это была близость двух образов, которые я просто не могла увидеть глазами. Каждый раз, когда ксёндз клал мне на язык просфору, меня охватывало состояние необъяснимого счастья. Как тогда, когда я лежала тяжелобольная на носилках и слышала голос отца…
Я решилась наконец поговорить с тобой. Сказала, что хотела бы обвенчаться в костеле. Ты серьезно посмотрел на меня:
— Зачем тебе это нужно?
— Нужно.
— Но зачем?
— Я верю, Анджей.
— Видишь ли, — произнес ты с легким раздражением, — я тебе не запрещаю, но ты прекрасно знаешь, что я неверующий человек.
— Это может измениться.
Ты ничего больше не ответил, но моя деликатность в этом вопросе произвела впечатление. Ты страшно не любил любого рода агитацию. И в один из вечеров сам вернулся к этой теме.
— Ну, не прошло у тебя желание венчаться? — спросил ты.
Я молча посмотрела тебе в глаза и покачала головой. Вскоре я оформила все документы, в том числе разрешение на венчание не по месту жительства. Я бы не перенесла, чтобы тот жирный ксёндз венчал меня с тобой. Ты был о нем такого же мнения. Как-то он явился к нам после распевания коляд. Ты отнесся к нему очень сухо. Я испугалась, что он проговорится о моем крещении, которое наверняка запомнил, поскольку меня рекомендовал сам кардинал. Но он лишь окропил углы, принял деньги и убрался.
— Судя по салу на брюхе, у ксендза достойные прихожане, — бросил ты резко.
— Анджей!
— Не переношу святош!
— Среди них есть прекрасные люди.
— Их днем с огнем нужно искать, дорогуша!
Когда ты раздражался, то называл меня дорогушей, и меня это смешило, поскольку я сразу представляла себя в роли пажа у тебя под боком.
Мы венчались на Мазурах, где недавно у нас появился летний домик. Свидетелями были Михал и бабка Калиновская, которую мы «купили» вместе с этим домом. На мне было светло-лиловое платье, сшитое паном Крупом по модели из французского журнала. Нужно отдать должное, этот портной сумел передать парижский шик. Платье было скроено очень эффектно, может, даже слишком. Ты язвительно заметил, что мое платье подходит к тебе и костелу, как цветок к тулупу. Однако признал, что я прекрасно выгляжу. Вы с Михалом надели костюмы, и вас это одинаково нервировало.
— Это обязательно? — жалобным голосом спрашивал ты. — Ты ведь знаешь, костюм сковывает мою душу.
— Но ты же не пойдешь под венец во фланелевой рубашке? — Я была немилосердна.
— Хотелось бы, — отбрыкивался ты.
Бабка Калиновская тоже нарядилась: платье с фалдами, к нему белый воротничок и манжеты. Только туфли были изношенные и такие же изуродованные, как ее ноги.
С самого утра у меня был комок в горле. А когда мы стояли на коленях перед алтарем, то я почувствовала себя настолько счастливой, что сразу появился страх. Виной тому были моя еврейская натура и убеждение, что за каждую хорошую минуту нужно платить. Потом мы фотографировались на фоне макового поля. Цветы были высокие, почти до колен. Я держала в руках свой свадебный букет из маленьких белых розочек.
— Кристина, — сказал Михал, — молодые пары в Советском Союзе кладут свои цветы у мавзолея Ленина, значит, вам остается Поронин[4].
— А тут как раз есть кладбище русских, — ввязалась в разговор бабка Калиновская, которая случайно услышала, что сказал Михал.
Хорошая была идея с этим домом на Мазурах. Какое-то время мы безуспешно искали дом, и сельский староста в Войнове показал нам большую избу за деревней над озером. От шоссе туда вела полевая дорога, но на одном участке ее перерезали корни старого дуба, не давая подъехать к месту. Мы с Михалом вышли и постарались подтолкнуть машину (тогда у нас уже был «фиат-125»), но ничего не получилось. Решили спуститься в ров и «взять хитростью» корни, другими словами, объехать. Однако на этот раз «фиат» застрял основательно. Оставив его, мы пошли пешком. Дом был старый, как и его хозяйка. Уже издалека он пугал черными дырами в черепице, замшелым и завалившимся забором.
На крыльцо вышла сгорбленная старушка с косичкой, похожей на мышиный хвостик, обернутой вокруг головы. Морщины и борозды на лице почти скрывали глаза, похожие на синие жемчужины. Она была глуховата и долго не могла понять, о чем идет речь. Написать ей о наших намерениях тоже было нельзя, потому что у нее не было очков, а скорее всего, старушка и читать-то не умела. В конце концов мы отказались от этой идеи. Сами осмотрели дом и вокруг него.
— Картина нищеты и печали, — изрек Михал.
— Но как прекрасно крутом, посмотрите, — вставила я свое веское слово.
— Действительно красиво, — поддержал ты меня.
Мы вернулись в деревню. Староста дал нам лошадь, чтобы вытащить машину, а потом вместе с нами направился к старушке в качестве переводчика. Жестами он объяснил ей, что мы хотим купить дом. Она обрадовалась.
— А вам будет где жить? — спросил ты.
— Пойдет к старшему сыну в другую деревню, — ответил за нее староста.
Мы подписали договор купли-продажи и вернулись в Варшаву. Ты по очереди с Михалом ездил в деревню проверять работу строителей. Снаружи мы решили оставить интерьер старого дома, а внутри — все переделать. Внизу камин, лестница наверх, где хватало места на три небольшие комнатки — все из дерева. Бабка Калиновская на время работ перешла в сарай, а к сыну собиралась перебраться зимой. Но когда мы приехали на Рождество, то застали ее в кухне. Она притащила туда из сарая старый матрас из сена и какое-то одеяло. Мы спросила ее, как и староста, жестами, что с переездом к сыну.
— А… они не захотели. Сказали, что я старая, для работы не гожусь, много ем… вот я и осталась в насиженном углу. Я вас не стесню…
Мы переглянулись. Увидев наши лица, бабка Калиновская добавила:
— Я недолго проживу. Мне уже девятый десяток идет.
Кончилось тем, что мы отдали ей одну из комнат наверху. Я боялась, что хождение по лестницам для нее будет тяжело.
— Я бы еще до неба долезла, если бы святой Петр мне лестницу спустил, — проговорила она. — Что для меня такие ступеньки…
И Михал, видя, как она бегает, сказал:
— Бабка Калиновская скачет, как серна.
С этих пор мы ее так и называли.
Потом мы приехали на лето и уже радовались ее присутствию. Она рассказывала нам, что за это время произошло. Наиболее драматичной была история про куницу, которая летом жила на чердаке, а когда мы из чердака сделали этаж, попробовала жить в камине. Когда бабка разожгла камин, бедняжка подкоптилась. Камин забился, дымил. Бабка вызвала трубочиста, заверив, что «они заплатят».
— Кто это — они? — недоверчиво спросил трубочист.
— Городские.
Так она постепенно стала членом семьи. Когда обещали сильное похолодание, мы беспокоились, что она может замерзнуть. Собираясь на следующее Рождество, взяли для нее пуховое одеяло. Мы удивились, что в окнах темно, даже дым не шел из камина.
— Может, ушла к сыну? — предположила я.
— Или умерла, — добавил Михал.
Мы нашли ее наверху, лежащую скрюченной на кровати.
— А я не встаю, — сказала она. — Что-то не хочется вставать.
В комнате было холодно, как на дворе. Михал пошел рубить дрова, а ты — за своей сумкой к машине. Вынул стетоскоп. Бабке не понравилось, что ты заставил ее раздеться.
— Это не шутки, — проговорил ты. — Похоже на воспаление легких.
Мы отвезли ее в ближайшую больницу, но, несмотря на твои требования, больную не собирались там оставлять. Не хотели даже сделать ей рентген. Дежурный врач сказал:
— Не знаю, что там пан слышит, но я не слышу ничего.
Ты разозлился. Но это лишь усугубило ситуацию, так как ты заставил деревенского врача почувствовать себя никчемным.
— Если больная умрет, — скандалил ты, — вы будете отвечать.
— Тут вам не Варшава, — отбивался врач, — здешние люди больше могут выдержать.
Тогда ты решил отвезти ее в свою больницу.
— Может быть, завтра? — спросила я. — Ведь уже ночь.
— Нельзя ждать, — ответил ты.
Мы предупредили Михала, что едем в Варшаву. Рентген показал двустороннее воспаление легких. Мы даже засомневались, возвращаться ли назад, но бабка Калиновская, которая все время оставалась в сознании, твердо заявила:
— Пусть возвращаются, они мне ничем не помогут.
Ей не понравилось в больнице. Но оказалось, что это был последний звонок. Вскоре она потеряла сознание и лежала в кислородной маске. К нашему возвращению после Рождества состояние больной не улучшилось, но, к счастью, и не ухудшилось. Она болела очень серьезно, однако выкарабкалась. В больнице провела шесть недель. Сразу же хотела вернуться в деревню, но об этом не могло быть и речи. Бабка Калиновская была так слаба, что при ходьбе держалась за стены. Мы взяли ее к себе. Она жила в комнатушке около кухни, где в свое время пан Круп держал запасные манекены. Жаловалась, что в городе скучно, но постепенно привыкла. Ждала Михала, когда тот придет с работы, потом ждала тебя.
