Уве Тимм - Ночь чудес

— Показали мне приемчик недавно, так что ты полегче в другой раз. — Бабулечка вышла на перрон. Проходя мимо моего окна, она обернулась и кивнула на прощанье.

— Во сатана бабка! — Парень потер запястье. — А с виду и не скажешь, такая старая вешалка.

Он вытащил из-под скамейки свой баллончик. На его красной футболке теперь была ярко-синяя полоса. Я засмеялся:

— Она тебя покрасила.

— Это я сам, должно. Она ж руку мне вывернула. Ну карга! Bay!

Мальчишки подошли ближе и беззастенчиво воззрились на мой затылок, один в красной футболке, по которой теперь протянулась синяя полоса, и второй, ростом пониже, с золотой серьгой в ухе, оба в широченных штанах с накладными карманами.

— Круто, — сказал парень с серьгой. — Первый класс. Цвет шикарный. Это где вас так покрасили?

— Обошлось недешево, мальчики, — уклончиво ответил я.

— Сколько?

— Шестьдесят, — солгал я.

— Ну, это еще мало.

— А вы купаться едете? — спросил я.

— Не, купаться после. Сперва порисуем.

— Где же?

Парень с серьгой открыл сумку, вынул лежавшее сверху полотенце и показал, что там еще лежит. Перчатки и несколько баллончиков с краской — красной, желтой и черной — цвета государственного флага.

Меня удивило то, что они совершенно спокойно показывали все это и не скрывали своих планов. Все дело, подумал я, в трех моих зеленых полосах, это они помогают мне с такой легкостью устанавливать контакты.

Парень в красной футболке вытащил из кармана два трафарета:

— Сами вырезали.

На одном шаблоне был вырезан силуэт коровы и надпись: «Повидала Берлин, хочу домой, в родное стойло!» На другом трафарете была голова питекантропа с ленточкой, вылезающей из его пасти, на ней были слова: «При Адольфе было клево».

— А где будете малевать?

— Ха, где запрещено, конечно. Где ж еще?

— А перчатки зачем?

— Нам без перчаток нельзя. Вдруг поймают — а на баллончиках никаких отпечатков.

— Они теперь сказали, можно на заборах рисовать, ну на тех, что вокруг стройплощадок, валяйте, говорят, красьте, разрешаем. А нам это надо? Малолетки пускай на заборах рисуют.

— Нам, главное, полированный гранит на Фридрихштрассе расписать. Так нет же, сторожат круглые сутки, охранников поставили. Ничего, мы все равно туда доберемся. А вы что в Берлине делаете?

— Да ничего, поработать приехал. Написать кое-что хочу.

— А о чем?

— О картошке.

Оба недоверчиво засмеялись.

Я тоже хмыкнул.

— Правду говорю. Но по-моему, брошу эту затею. А сейчас я скрываюсь.

— Ну? От кого?

— От торговцев оружием.

— Правда?

— Правда.

— Ух ты! Круто! А сейчас куда?

— Сейчас поплавать хочу.

Объявили станцию Николасзее. Мальчишки объяснили, куда идти. Направо. Потом через мост. У них и там есть на примете одна стеночка, белая, прямо как снег, садовая ограда. Вот туда они и навострили лыжи, прихватив корову и питекантропа.

На берегу озера и в самом деле был светлый песчаный пляжик, узковатый, правда, зато здесь пахло сосновой смолой, сухими травами и — как бы сказать? — синевой, густой синевой, которая медленно вбирает в себя вечерний коричневый аромат, если, конечно, у цвета есть запах. По дорожке между сосен и дубов навстречу мне двигались с пляжа накупавшиеся и загоревшие компании, кто пешком, кто на велосипедах, с подстилками, сумками, полотенцами, раскрасневшиеся, отдохнувшие. На берегу народа было совсем мало. Солнце опустилось низко, ровное оранжевое зарево простерлось по водной глади до того самого места, где оно разбивалось, — там, на мелководье, мальчишки и девчонки устроили сражение. Девчонки сидели на шее у парней, обхватив ногами бока, и старались спихнуть противницу, и, когда это удавалось и кто-нибудь плюхался в воду, все отчаянно вопили. Я стащил туфли и носки, брюки и белую рубашку, медленно зашел в воду. Вода была холодная, но скорее это только казалось, потому что все еще стояла жара, в воздухе пахло водорослями, тиной. Мне вспомнился рассказ Кубина о водяной кровати, о неустанном поиске удовольствий, самых острых и глубоких, какие только возможны, удовольствий, которые всякий раз оборачиваются лишь новыми разочарованиями… ведь чем больше мы его домогаемся, тем верней оно ускользает от тебя — счастье за пределом желаний.

Я поплыл вперед, нырнул, вода была зеленой и бездонной, далеко от берега я долго лежал на воде, точно покойник, и куда-то медленно двигался. Солнце повисло в ветвях деревьев, круглобокое, как апельсин, а над горизонтом показался месяц, изможденный, тощий и бледный.

Глава 15

ГЛУБОКОЕ ДЫХАНИЕ

Я вернулся в пансион — надо было переодеться, рубашка и брюки липли к телу.

Возле моей двери лежала записка, просунутая в щель над полом. «Наберите этот номер и сообщите оператору пароль: I need a boomerangcall. Удачи!»

Я принял душ, натянул джинсы и чистую рубаху. Потом спустился вниз и заказал чай у портье, который сидит внизу во второй половине дня.

— «Дарджилинг» или «Ассам»?

— «Ассам», пожалуйста.

— Располагайтесь в салоне, я принесу. Да, вы знаете, вам тут звонили, два раза.

— Кто звонил?

— Не назвались. Но, определенно, иностранцы. Первый, если я правильно понял, сказал, что еще позвонит. А второй спросил наш адрес.

Я похолодел от ужаса, вспомнив о болгарине и его бежевой горилле.

— Послушайте. Если эти люди опять позвонят, ни в коем случае не давайте им мой мюнхенский адрес.

— Понял. Что, консультанты по вопросам инвестиций?

— Вроде того. — Я прошел в салон, по утрам служивший помещением для завтрака. Высокая балконная дверь была открыта настежь. С улицы доносились голоса, шум автомобилей. На диване перед журнальным столиком сидел мужчина в черном полотняном костюме и перелистывал книгу, в которой Кристо и Жан Клод рассказывали о своем художественном проекте — упаковке здания Рейхстага.

— Вы уже видели Рейхстаг? — спросил мужчина.

— Да.

— Безумная идея, просто фантастика. Мне очень нравится.

— Мне тоже.

— Я уверен, после такой акции что-то изменится, да, обязательно. А в чем секрет? В том, что перемены возможны, оказывается. Между прочим, никто из журналистов не обратил внимания на любопытный факт — упаковка Рейхстага завершается сегодня, двадцать третьего июня, ночью. А ведь ночь-то не простая — на Святого Иоанна. Все сегодня кувырком, путаница страшная, ошибки, недоразумения. Это, так сказать, главная особенность нынешней ночи. В эстетическом смысле — самая выразительная ночь года. Все оборачивается какой-то новой стороной, даже люди. Фрейлейн Врушка и фрау Вертихвостка напомнят о себе. Если хотите с ними повстречаться, сходите сегодня на рэгги, в баре тут, недалеко.

Я хотел сказать, что с фрейлейн Врушкой уже знаком, но раздумал и спросил, где находится бар.

— Музыканты очень недурные, играют смесь хип-хопа и рэгги. Команда с Ямайки, эти ребята мягко так, ненавязчиво все ваши подсознательные желания выудят прямо из спинного мозга… А вы, извините за любопытство, откуда?

— Из Мюнхена. А вы?

— А я из Гамбурга, но родился в Берлине.

— А я в Гамбурге родился.

Он засмеялся:

— Вот-вот, это в стиле перевертышей, которые должны происходить сегодня.

Я спросил:

— Так вы специально приехали посмотреть на упакованный Рейхстаг?

— Нет, случайное совпадение, если, конечно, бывает что-то случайное. У меня завтра премьера.

— Вы актер или режиссер?

— Нет, композитор.

— А что за премьера?

— Если вас интересует жанр, то это реквием. Называется «Аспирация». Экспериментальная композиция с использованием различных инструментов самого широкого спектра, не только музыкальных. У меня там звучит, например, медицинский аппарат искусственного дыхания, воздуходувный мех доменной печи, еще рога старинные, без клапанов, и кислородная установка, больничная, из реанимации. Все это аппараты, которыми качают воздух. Но я и дыхание как таковое тоже записал. Не пение, понимаете, а просто человеческое дыхание.

— Кому же вы посвятили реквием?

— Розе Люксембург.

— Не ожидал, — сказал я. — В наши дни довольно странно. Вот несколько лет назад, когда все кинулись читать ее статьи, а демонстранты таскали по улицам ее портреты… Но сегодня?

— Вот как раз по этой причине. Несколько лет назад ничего не требовалось, она жила — я хочу сказать, ее читали, о ее статьях спорили, в ее честь называли женские союзы и объединения, но не подумайте, что я имею в виду навязанное сверху, официальное поклонение, существовавшее в ГДР. В то время и позже, накануне объединения страны, был интерес, любопытство к ее личности, без всякой указки властей. В то время мне бы не пришло в голову написать такой реквием. А вот потом, года два-три назад, попалась мне в газете одна фотография… Отрубленная свиная голова — кто-то положил ее возле мемориальной доски на том месте, где тело Розы Люксембург бросили в Ландвер-канал. Вот тут-то я подумал — надо поехать в город, из которого я бежал двадцать лет назад, надо написать реквием, да такой, чтобы он стал отходной тому Берлину, городу, разделенному стеной.