Виль Липатов - Житие Ванюшки Мурзина или любовь в Старо-Короткине
– А я вас потеряла! – сердито, но с улыбкой сказала Настя, стоя на верхней ступеньке крыльца. – Боже, где вас носило, если у вас лица, как у кочегаров?
Иван снял Костю с плеча – мать честная! Вся мордашка черная, как у механика Варенникова, а ведь это… Иван захохотал, сообразив, что прощались они с Костей с ребятами за руку, а на обратном пути черными пальцами сгоняли с лица комаров.
– Мыться и мыться! – развеселилась Настя. – Мыться в сенях, а то в дом не пущу даже с милицией…
5
Иван с Костей, выбравшись из дома, как-то забыли, что мама сегодня во Дворец культуры пойдет только вечером, к семи часам, и, значит, готовился грандиозный обед от семи бед, как говорит Костина бабушка, знатная телятница Прасковья, которая Звезду Героя получила, прицепила к лучшему платью, но до сих пор не могла понять, за что Родина даровала ей золото, если она просто работала честно, любила телят и ничего такого особенного не делала, чтобы во всех газетах публиковался Указ. Однако, телятница от звания Героя большого неудовольствия не выражала, если не считать президиумов. «Беда, что не знаешь, как поднадеться, – говорила она со вздохом. – Ежели в областном театре – в шаленке жарко, а в облисполкоме – зал морозный. Вот и не знаешь, как одеваться!»
Мать прибежала запыхавшись, потискав Костю, нацепила фартук с Микки-Маусом на подоле, и пошла шурудить обед вместе с Настей, рассказывая последние новости:
– С уборкой Ничего, бирко идет, но свинья нас зарежет, ежли Яков Михайлович жмых не достанет. Это только в газетах хороша была кукуруза на Оби, так что без жмыху свинья нас зарежет… Ой, чего же не говорю, что вся деревня гудит, как радио: механик Варенников нашего Ивана из гаража за белы рученьки вывел да под зад… Внучек, Костенька, почто ты по свои игрушки не идешь, на кухне толкаешься? Какой тебе интерес мой неграмотный разговор слушать? Иди, касатик мой, иди к своим бирюлькам… А главная новость: председатель-то, Яков Михалыч-то, сам присоветовал Ванюшке в город ехать…
Держа серьезным лицо, Иван только диву давался, как его разговор с председателем стал известен в деревне… Наконец сели за стол, Иван и Костя предъявили матери и бабушке мытые руки, положили салфетки на колени и одинаково молящими глазами посмотрели на Настю – это они просили, чтобы она не заставляла их заниматься разными закусками, а разрешила прямо приступать ко щам двухсуточной выдержки. Они правильно делали: какой вкус у двухсуточных щей, если набьешь живот винегретом, вяленой рыбой да холодным мясом!
– А про мебель-то мы вовсе забыли, – сказал хозяин дома, хлебая замечательные щи, приготовленные Настей по рецепту свекрови. – Кому предложить – не соображу.
Разговор пришелся как нельзя кстати – мебельные дела помогли на время не думать о трудном, словно ампутация, расставании с единственной на свете деревней, затмили полированным своим блеском мысль о том, как выдержать слезы матери…
– А ну ее… – сказал вдруг Иван, рассердившись на мебель, так легко и просто овладевшую застольем. – По ночам, на собственном горбу, с тихой песней на устах стаскаю к матери в чулан всю эту дребедень. Решено и подписано тушью!
– Я тоже буду таскать, – сказал Костя. – Только я днем буду, папа. Ночью мама спать велит.
– Молодец! Передовик!
Не удался, совсем не удался обед в доме Ванюшки Мурзина, хотя голод, конечно, утолили, но вот самого сладкого – медленного и согласного разговора – не получилось, конечно же, по вине этого чутко следившего за людьми гарнитура, купленного некогда на нервной почве и с тех пор бдительного до невозможности…
– Да, слушай, Иван! – сказала Настя. – Получила письмо из областного управления культуры. Наверное, быть мне директором Дома культуры шарикоподшипникового завода…
– Это Никона Никоновича работа, – ответил Иван. – Я только на разведку ходил в облисполком. Тебе известно, что на «Подшипнике» – самый большой зал в области? Московские труппы выступают…
Удивительной женщиной была Настя Поспелова. Три минуты назад, уложив Костю спать после обеда, устало опустилась в кресло, но сказала три слова, услышала десять, и нет в ней уже никакой усталости: сбросила с себя, как хомут. Щеки посвежели, губы помолодели, сделалась вся прямая и стройная.
– Я отца встречала днем, с «Пролетарием», – сказала Настя. – Подходит пароход, смотрю на отца, а вижу тебя, Иван, с рюкзаком, с которым ты в армию уходил. Отец набросился на меня, рычит: «Ты жива или в столбняке?» Ну посмеялись, поболтали на ходу до квартиры, и вдруг отец останавливается, смотрит на меня, как на своего главного технолога, которого до аллергии не переносит, но говорит, что лучшего технолога природа не сотворяла. «Дочь, – говорит отец, – дорогая Настасья Глебовна, на каком языке изволите объясняться? Что значит «плысть»? Объясните, сделайте одолжение!» Я на него глаза вытаращила, а потом вспомнила, какой фразой встретила отца: «Устал! Знала бы, велела бы тебе «Метеором» плысть»… Смех! Папа первые дни двумя делами занимался: внуком и оханьем на мои словечки… Представляю себе, какой эффект произведу я на столичную труппу!… Ты меня слушаешь, муженек?
– Но! Кого мне еще слушать?
– Смешная вещь получается, Иван! – продолжала Настя. – Ты от рождения чалдон, но, если нужно, разговариваешь только по словарю Ожегова и, кажется, никогда у тебя случайно родное слово не вырвется, а я сорок местных слов знаю, а себя контролировать не могу. Ну не комедия ли?
Иван задрал обе брови на лоб, нерешительно помялся, послушал, как за тонкой дверью похрапывает Костя, и сказал прямо:
– Привыкла ты к Старо-Короткину, сильно привыкла, хотя никак не хотела превращаться в деревенскую жительницу. Вот она правда, Настя! – добавил он веско. – Утешься! Не ты первая, не ты последняя от города прикипела к деревне и к Оби. У нас трое учителей в Ромск уезжали, один – пост в облоно занял, а все вернулись, да так, что землю чуть не целовали…
Славно и уютно было в их доме. Сентябрьское солнце щедро лилось в окна, пригревало сквозь стекло; нежная голубизна безветренной Оби заглядывала в гостиную, и вместе с солнцем все, на что падал взгляд, кажется, поднималось вверх и вверх. Хорошо дремать в низких и мягких креслах, слегка закрыв глаза, чтобы не исчезало нежно-розовое свечение. Думай не думай, а жизнь у Ванюши Мурзина была хорошая. Спал в соседней комнате сын-богатырь, сидела рядом жена – добрая, умная и красивая, где-то в собственной голове жила математическая шишка, ходила по ферме мать – Герой Труда, а в городе Ромске жену и мужа Мурзиных ждал с нетерпением завод, Дом культуры, самый большой в области, университет с всегда шумящей под ветром тополевой и березовой рощей…
Вот и жить бы так дальше, дальше и дальше на виду у нежноголубой Оби и сентябрьского солнца, всегда с чистой совестью, без вранья и обмана, с душой нараспашку… Ведь можно так жить, наверняка можно, если сильно захотеть, и уж с этой дорожки, как с рельсов, никуда не сворачивать!
– Кто это? – лениво и с досадой спросила Настя, когда в двери аккуратно постучали. – Ну если это мои киномеханики опять пришли три рубля занимать…
Настя пошла к дверям, а Иван даже и не пошевелился с полузакрытыми глазами, хотя подумал: «Киномеханиками я сам займусь. Давно уж пора пужнуть разочек да так, чтобы без купанья в Оби не очухались». Но вдруг Иван не только открыл блаженно смеженные глаза, а подпрыгнул в кресле.
– Здравствуйте! – сказали в прихожей, и сказано это было голосом заразы Любки, то есть не ее, конечно, голосом, но таким похожим, что Иван еще раз подскочил в своем кресле: «Это Любкина мать – вот кто!», а похожий голос продолжал: «Вы очень любезны. Спасибо, спасибо, я пройду…»
В гостиную – жена Настя позади – царственно вошла Любка Ненашева, поправляя на груди какой-то бантик. Белая блузка, длинная, ниже колен юбка, сабо на платформе; волосы зачесаны гладко, как у учительницы начальной школы, на лице ни пудры, ни помады, а губы сжаты культурным бутончиком, глаза постно опущены.
– Простите за беспокойство, Настасья Глебовна, – продолжала Любка. – Извините за неожиданное вторжение, Иван Васильевич!
Это все произошло так быстро, что Иван от удивления даже забыл покраснеть и растеряться, хотя мысли лихорадочно наскакивали одна на другую и только одна – трусливая – внятно стучалась в висок: «От Любки всего можно ждать, ляпнет вдруг такое…»
– Садитесь, Любовь Ивановна, – говорила между тем спокойно Настя. – Сюда, пожалуйста!
«Сюда» – это значит на второе кресло, от которого до Ивана полтора метра, не больше, и, как только Любка села, наплыло облако ее особенных духов, увиделись вблизи страшные красотой глазищи, потом, как всегда, померещилось, что Любка Ненашева сидит абсолютно голая – нитки на ней нет, заразе!
– Прекрасная погода, вы не находите? – спросила зараза Любка. – Вы не поверите, даже Торнтон Уайлдер не читается!
