Александр Кабаков - Камера хранения. Мещанская книга
А потом он сам пережил превращение из полукриминального археолога – ведь по закону любая находка на территории СССР принадлежала государству, нашедшему же полагалась четверть официально назначенной стоимости – в настоящего преступника. Он свел знакомство с мелким чиновником, по службе имевшим доступ к планам сноса старых домов. Нищий писарь после нескольких обильных ужинов в лучшем – и едва ли не единственном в городе – рыбном ресторане «Якорь» на углу улицы Горького и Большой Грузинской согласился сообщать о ближайших разрушениях в центре стремительно хорошевшей столицы. Поиск кладов сделался индустрией, во главе которой стоял У. Он владел информацией, которая в любом предприятии есть половина успеха. Вершиной его деятельности стала находка в Сокольниках, куда постепенно переместилось буйство сносов. Рабочие раскатали бревенчатый барак, У. без особого интереса принялся бродить по засыпанному обломками чьей-то жизни прямоугольнику фундамента. Что-то притягивало его взгляд, он не сразу понял что: на одном из бревен были довольно ясно видны распилы – из бревна была вынута и вставлена на место четверть толщины примерно в полметра длиной. У. молча взял у одного из разрушителей топор, поддел, поддел еще раз… За месяцы кладоискательства он приобрел порядочные навыки физической работы. Деревяшка вывалилась, У. отреагировал мгновенно – никто из рабочих не успел рассмотреть находку, а он уже засунул тяжелый полотняный мешочек в старый докторский баул, с которым всегда ходил на дело. У него было достаточно опыта, чтобы сразу понять, что он нашел: немедленно поехал домой, в метро ничего не мог с собой поделать – смотрел по сторонам со страхом. Баул глухо звякал…
В полотняном мешке тесно лежали тридцать столбиков в плотной светло-коричневой бумаге, в каждом столбике – по десять николаевских золотых десяток…
После этого еще примерно год он работал как одержимый, и ему везло, как не везет обычным людям. Однажды из картонной коробки с оленями на крышке от шоколадного ассорти, съеденного четверть века назад, он вынул горсть колец и серег. Прикормленный ювелир, оглядываясь, абсолютно точно сказал, у кого они не были найдены во время обыска: «Вот это я сам ей продал…»
Наконец У. принялся искать надежный канал и нашел его довольно быстро. Посол некоего микроскопического государства был известен в Москве тем, что постоянно собирал на пьянки – впрочем, с официальными приглашениями на дорогой бумаге – наиболее заметных персонажей столичной полудиссидентской богемы. Скорей всего, работал посол не только на свою страну и еще три-четыре других, но и на известное советское учреждение, оно и позволяло ему сомнительные сборища. У. это отлично понимал – тем не менее решился: он верил, что деньги пересилят всё. Попал в число приглашенных как известный коллекционер, послонялся в нервной толпе с хайболом джина в руке и, выведя посла в садик позади резиденции, ясно и просто сделал свои предложения. Как и предполагал, они были так же ясно и просто приняты. Полотняный мешочек, а также несколько свернутых в тугие трубки полотен с оглушительными подписями, десяток затертых томиков с автографами, которым нашлось бы место во многих музеях, и, наконец, бархатный кисет с камнями, слишком крупными для настоящих, но, без сомнения, настоящими, пересекли границу в дипломатических вализах. В обратном направлении проследовал номер счета, заведенного на имя У. в достойнейшем цюрихском банке. Счет был не миллионный, но вполне приличный, достаточный для открытия маленькой антикварной лавки – посол обещал помочь советами и знакомствами…
– Я лечу завтра, – сказал У., – теперь я еврей, так что сначала туда. Говорят, там прекрасная торговля мусором…
Я не знал, что ответить. Честно говоря, я просто боялся – провожавших в Шереметьево демонстративно фотографировали со всеми вытекающими в отдел кадров последствиями.
– Все это продано, – он обвел рукой карельскую березу, – а комнату каким-то образом переписал на свою дочь управдом. Я чист, прощайте, мои любимые развалины…
Мы оба уже были порядочно пьяны, но У. достал из буфета очередную бутылку коньяка…
Утром было сыро, с похмелья трясло. Он выглядел как актер, одетый к какому-то историческому эпизоду: твердая шляпа слегка набок, пенсне, трость, из багажа – только баул. «Пусть найдут там что-нибудь, кроме зубной щетки и подштанников…»
Подъехало такси…
Боже, чего и кого только не было в той нашей стране!
А теперь ее вспоминают тоскливо-серой и пустой, как сплошное дождливое воскресенье.
«Самострок под лэйболами»
Внимательный – и даже не очень – читатель наверняка уже заметил, что эта книга сильно перекошена в мужскую сторону. Как сказал бы более современный автор, в книге не выдержан гендерный баланс, а я к этому добавлю: потому и не выдержан, что автор не современный и, соответственно, подвержен мужскому шовинизму, сексизму и вообще политической некорректности. Признавшему эти пороки, если не преступления, уже ничего не страшно. И я решительно заявляю: книга потому получается мужской, что, вопреки расхожему мнению, мужчины связаны с вещами гораздо теснее женщин. Женщины наряжаются – мужчины одеваются. Женщины создают уют – мужчины создают стиль. Женщина ездит на «такой большой красной» машине – мужчина знает про свой автомобиль всё…
Одно из самых мужских явлений в истории сосуществования советского человека и вещи – стиляги, и в особенности их отдельный вид – штатники. Обычные стиляги отделяли себя от нашего единообразного общества пятидесятых-шестидесятых, придерживаясь неопределенной «западной», яркой, шокирующей, гротескной манеры одеваться. А штатники до мелочей следовали определенному стилю: они выглядели как студенты или молодые профессора самых лучших американских (поэтому «штатники») университетов, входивших в так называемую Лигу плюща, Ivy League. На московской, ленинградской, киевской или рижской улице непосвященный не мог определить штатника в скромном молодом человеке с короткой стрижкой. В неприметном синем или в елочку пиджаке, в немного мятой рубашке с узким галстуком в косую полоску, в мешковатых брюках с манжетами, давно вышедшими из европейской моды, в тяжелых туфлях со странноватыми, выстроченными носами – настоящий штатник никак не выделялся в толпе. Распознавал его только такой же штатник, они, словно масоны, определяли друг друга лишь по им известным приметам.
Как добывалась соответствующая экипировка? Как и всё, чего не было и не могло быть в обычных советских магазинах: комиссионки; знакомые, имевшие недостижимую для обычного человека возможность бывать за границей; иностранцы, с которых скупщики-«фарцовщики» едва ли не на улице снимали ношеную одежду, расплачиваясь иногда рублями, а иногда – сувенирными матрешками и меховыми ушанками… Сами же штатники иногда занимались фарцовкой, но не все – многие платили большие деньги за аутентичные американские вещи, располагая деньгами обеспеченных высокопоставленных родителей. Родители же и привозили вещи из зарубежных поездок – если хватало бедных командировочных…
Но среди штатников – точнее, как бы среди – существовала уж совсем экзотическая разновидность: носители просто «самострока» и «самострока под лэйболами». То есть в переводе на русский с тогдашнего сленга золотой и близкой к ней молодежи – подделок и подделок с этикетками. Происхождение уже встречавшегося в этой книге слова «самострок» несложно определить – состроченное, сшитое самостоятельно. Что же до «лэйболов», то это от lable, именно «этикетки» по-английски.
Изготавливали любой самострок и носили его молодые люди из бедных семей, фанатически преданные «штатническому» стилю, но не имевшие ни малейшей возможности платить большие деньги за настоящие вещи. Не слишком поношенный американский блейзер, синий пиджак из шерстяной диагонали, с бронзовыми пуговицами, украшенными гербом Гарварда или Йеля, стоил от 200 до 300 рублей («новыми», после реформы 1961 года), туфли – 150–200, рубашка – до 100… А зарплата начинающего инженера была 110, врача – 90, учителя 70–80…
Начнем с нижних конечностей самодельного русского американца.
В центральном «Военторге» на Воздвиженке, неудачный макет которого недавно поставили на то же место, был отдел форменной военной обуви. Там следовало дожидаться случайного морячка, раньше срока износившего черные полуботинки, полагавшиеся к брюкам навыпуск. «Товарищ капитан-лейтенант! Купите и мне эти туфли по вашему удостоверению, а? Ну купите, пожалуйста, мне носить нечего. Они же дешевые, а хорошие… Ну купите, пожалуйста!» Советские военно-морские «утюги» были неотличимы от американских башмаков университетского стиля… На их нос накладывалась прозрачная бумага, на слух называвшаяся «пиргамин», с точечным рисунком в виде крыльев – в оригинале подобные ботинки так и назывались: wings tipes brogues, крыловидные «утюги», – и этот американский рисунок переводился сапожным шилом с «пиргамина» на кожу…
