Феликс Кандель - Коридор
Каждым летом Манечка посылает к бабушке сына своего Диму. Как только он приезжает‚ бабушка всплескивает в отчаянии руками: "Разве ж это щечки? Разве ж это ножки и ручки?.." – сразу начинает откармливать. Каждое воскресенье покупают на Привозе семь молоденьких цыплят‚ и каждый день Дима ест бульон с домашней лапшой‚ а оставшиеся цыплята‚ привязанные за ножки‚ мирно пасутся у крыльца‚ клюют кукурузные зерна и ждут своего часа‚ так что по их количеству можно определить дни недели. Шесть цыплят – понедельник‚ пять – вторник‚ четыре – среда... Первый месяц кормежки не в счет: "В первый месяц‚ – объясняет бабушка‚ – растягиваются кишочки"‚ – а потом Дима вскипает‚ как на дрожжах‚ набирает за лето свои килограммы‚ и окрестные ребята дразнят его‚ прыгая у забора: "Дима-жиртрест‚ курочку только ест!.." – на что он‚ закормленный цыплятами‚ резонно отвечает: "А какое еще мясо бывает?" Осенью Дима возвращается в Москву‚ сразу худеет‚ а следующим летом бабушка‚ как трудолюбивая пчела‚ опять принимается за работу.
Семен Михайлович Экштат‚ отец Манечки‚ теперь пенсионер. Последние до пенсии годы прожил замкнуто‚ молчаливо: была у него работа в аптеке и любимая коллекция экспонатов‚ характеризующая его‚ Семена Михайловича‚ жизнь‚ чего ему вполне хватало. Появились в аптеке молоденькие девушки‚ окончившие фармацевтический институт‚ заполнили все места‚ стесняясь первое время‚ заворачивали под прилавком интимные изделия. Семен Михайлович‚ потомственный аптекарь‚ презирал девушек‚ презирал их дипломы‚ и в белоснежном халате строго глядел из-под очков на постоянно толпившуюся очередь. Он бы‚ конечно‚ не пошел на пенсию‚ но сломали дом на конце бульвара‚ где размещалась аптека‚ всех сотрудников перевели в другое место‚ а он не захотел. Смотрел‚ как подъехал кран‚ как здоровенным шаром на тросе разбивали стены. Дом старый‚ стены метровые‚ неделю возились‚ по кусочкам отламывали – бьют‚ бьют‚ бьют‚ пока трещина появится‚ а он стоял на тротуаре, глаз не отводил. Взял кусочек кирпича в коллекцию‚ характеризующую его‚ Экштата Семена Михайловича‚ жизнь‚ поехал оформлять пенсию. Был поэт‚ композитор‚ ребе‚ а теперь просто старый еврей. Бродит по бульвару‚ шаркая теплыми ботинками‚ разговаривает сам с собой‚ напевает под нос: "Нет‚ не можем воротиться: годы не вернуть‚ годы не вернуть. Что прошло‚ не возвратится: прошлое забудь. Что прошло‚ не возвратится: прошлое забудь..."
Дебил Гена подружился с чистильщиком ботинок‚ который прилепился со своей будкой к дому на конце бульвара. Когда не было клиентов‚ сидел у него внутри‚ коленками в коленки‚ в теплой тесноте‚ молча слушал радио. Старый‚ старый‚ весь в морщинах‚ мятый‚ будто печеный пирожок‚ ассириец‚ и немолодой уже дебил Гена. Когда приходил клиент‚ Гена вылезал из будки‚ стоял рядом‚ дрожал после тепла на морозе‚ терпеливо ожидал, когда можно‚ сгибаясь в три погибели‚ залезть внутрь и обогреться. И опять сидели молча‚ слушали радио‚ отделенные от мира тонкими фанерными стеночками‚ лишь изредка старик-чистильщик приоткрывал дверцу‚ кричал наружу‚ в пронзительный холод‚ сиплым‚ дребезжащим голосом: "Покупайте теплые стельки! Хорошие‚ мягкие‚ горячие стельки!" Работы не было‚ никто не хотел в мороз чистить ботинки‚ стельки‚ наверно‚ имелись у всех‚ и так они просиживали порой весь день‚ коленками в коленки.
По субботам они ходили в Палашевские бани. Гена быстро с себя всё сбрасывал и ждал‚ переминаясь с ноги на ногу‚ дрожа от озноба несуразно большим‚ морщинистым телом‚ а старик неторопливо снимал‚ как капустные листья‚ одну одежду за другой‚ и банщики всякий раз считали вслух‚ сколько на нем надето штанов‚ рубах и кофт. Раздевшись‚ старик аккуратно складывал вещи‚ брал Гену за руку‚ и они медленно шли в моечный зал‚ осторожно ступая по мокрому‚ мыльному полу. И мылись там долго‚ не спеша‚ натирая спины чуть не до крови. Когда начали ломать дом‚ первым делом снесли будку чистильщика. Гена волновался‚ бегал вокруг‚ искал старика. Сорвали железо с крыши‚ кран уже разбивал стены‚ а он всё бегал кругом‚ не мог отыскать будку‚ а потом вдруг появился на чердаке‚ между голых стропил‚ что-то кричал машинисту крана‚ грозил кулаком. Хотели везти его в лечебницу‚ да вовремя пришел старик-чистильщик. Взял Гену за руку‚ повел за собой. Исчез Гена‚ не появляется больше в их краях‚ не бродит по бульвару‚ изумляя прохожих голубыми бретельками.
А на бульваре полно детей. Бабушки-пенсионерки со своими внуками‚ и кое-где гордые от исключительности своей профессии, ошалевшие от обилия предложений няньки. Дети бегают‚ стреляют из пластмассовых пистолетов и автоматов. Сколько времени с войны прошло‚ а до сих пор играют в наших и немцев. Долго теперь продержится эта игра – в наших и немцев‚ как весь прошлый век играли дети в наших и французов. Ходят по бульвару модницы в синих‚ розовых‚ ядовито желтых синтетических шубах. Химия. Капрон‚ нейлон‚ прозрачные блузки‚ за которыми давятся в очередях. Стали приезжать иностранцы‚ толпами бродят по центру‚ скупают матрешек‚ фотографируют Василия Блаженного. Летают уже спутники‚ люди с непривычки кидаются к радио‚ когда Левитан объявляет об очередном запуске‚ и уже слетала в космос собака Лайка. Скоро‚ видно‚ человека пошлют.
Их дом на бульваре вычистили‚ сняли полувековую грязь. Отремонтировали парадный вход и черный‚ все чердаки открыли‚ разрешили на них белье сушить. Нет теперь правительственной трассы‚ и "топтунов" на бульваре тоже нет. Во дворе дома снесли домоуправление‚ сожгли стенгазеты, управдом товарищ Красиков ушел на заслуженный отдых. Теперь управдома нет‚ а есть контора на сотни домов. Сносят аварийные строения‚ жильцов на край города переселяют‚ но работа эта‚ видно‚ на долгие годы. Одни арбатские переулки чего стоят! Гниль‚ старье‚ скученность жуткая. Тронь один такой домик – двух пятиэтажных не хватит‚ чтобы каждому дать по девять метров‚ по санитарной норме.
Жена Лопатина Николая Васильевича сутками из комнаты не выходила‚ курила‚ пронзительно глядела в потолок‚ в который раз перечитывала любимого Бунина. Вышла как-то на кухню‚ увидала в соседском тазу живого карпа‚ утащила тайком в комнату и не отдала‚ сколько ее ни просили. Назвала рыбу Манькой‚ и когда бегала бесконечно по комнате или лежала на диване‚ часто-часто восклицала: "Манька моя... Манька моя... Манька моя..."‚ – чтобы рыба знала‚ что она здесь‚ чтобы рыба не чувствовала одиночества. Садилась на пол возле таза‚ опускала в воду руку и поглаживала Маньку‚ беседовала с ней‚ читала стихи или просто молчала, покачивая головой‚ будто слушала рыбу. Жизнь человеческая – хитрая штука. Ее не разложишь по нотам и не напишешь‚ как на нотах‚ на любой вкус: "Быстро‚ весело"‚ "Оживленно"‚ "Умеренно‚ неторопливо"‚ "Медленно‚ с чувством" или хотя бы "В темпе вальса".
Однажды вечером‚ когда все были дома‚ потянуло дымом по коридору. Постучали‚ подергали‚ взломали дверь‚ а жена Лопатина сидит на полу‚ сжигает на паркете старые бумаги‚ а в тазу кверху брюхом плавает дохлая Манька. Позвонили Лопатину‚ вызвали неотложку. Врач сделал успокаивающий укол‚ созвонился с психлечебницей, все сидели до ночи на кухне‚ жались друг к другу‚ тихо переговаривались. Пришли дюжие санитары‚ а она кинулась на них с кулаками‚ зарычала: "Я графиня! У меня справка есть..." Подхватили под руки‚ быстро провели по коридору‚ вниз по черной лестнице‚ к санитарной машине. Она закричала пронзительно‚ на весь двор‚ уцепилась рукой за деревце. Санитары рванули‚ деревце обломилось. Запихнули в машину‚ уехали. До утра никто в квартире не спал. Трясло всех‚ как от озноба. Был человек‚ нет человека...
10
– Эй! – вскакивает Костя. – Перерыв кончился...
Бегут в отдел, Толя Кошелкин подкатывается к секретарше‚ а она ключом кипит: "Я вам не курьер... Я не обязана к телефону звать..." И волком смотрит. Око за око‚ враг навеки. Закуривают с тоски‚ ползут в курилку‚ а там уже полный комплект. Стоят кружком инженеры и техники‚ в мирной беседе пищу переваривают‚ выкуривают законную‚ послеобеденную.
Стоят инженеры и техники‚ небогатый народ‚ и настроение у всех веселое. Сегодня зарплата‚ сегодня квартальная премия‚ и по сему случаю после обеда уже не работа. Пока получишь деньги‚ пока перекуришь‚ туда-сюда‚ то да се – там и звонок. Сговариваются махнуть в "Загородный": водочка с огурчиками‚ салатик с майонезом‚ традиционный шашлык с премии. А пока‚ в предвкушении‚ затевается увлекательный разговор‚ кто бы что стал делать за оклад в три тысячи. Поклоны бить‚ дерьмо возить‚ на смерть стоять. Старый разговор‚ многолетний‚ постоянно волнующий.
Вдруг слух прошел: секретарша за деньгами ушла. Ребята выскакивают из курилки: точно‚ ушла! А следом за ней начальник по коридору бежит. Раз бежит‚ значит директор вызывает. К директору он всегда спешит‚ боится опоздать‚ хоть и вредно бегать для его здоровья. Очень печальная картина: бежит по территории завода пожилой человек‚ прижимает к груди папку с чертежами‚ задыхается‚ кашляет на бегу. Директора боятся все. Бывший токарь‚ бывший мастер‚ бывший начальник цеха‚ держит завод в кулаке и со всеми подчиненными разговаривает на "ты". "Если каждого на "вы" называть‚ план не выполним. План на "вы" не выполняют". К директору всегда бегом‚ а к главному инженеру – шагом. Главный тоже кричит‚ да у него крик не тот. Директора боятся все‚ главного инженера – никто. Опытные люди уверяют‚ что так оно везде. Один сильный‚ другой слабый. То ли сильный не хочет при себе сильного держать‚ то ли не так много их у нас‚ сильных‚ чтобы густо было. А может‚ это природа такое предохранение устроила: ежели кругом полно будет сильных‚ куда же нам‚ слабым‚ деваться?
