Орхан Памук - Снег
17
"Родина или платок"
Пьеса о девушке, которая сожгла свой чаршаф
После Ка ведущий, делая размашистые движения и растягивая слова, поскольку это было самое главное в представлении, объявил название пьесы, которую должны были сыграть: "Родина или платок".
Из рядов сзади и посередине, где сидели студенты лицея имамов-хатибов, послышались протестующие крики, несколько раз свистнули, послышался легкий шум, оттого что несколько людей сказали: "Фу!", а среди чиновников из передних рядов раздалось несколько одобряющих хлопков. Толпа людей, битком набившая зал, наблюдала за происходящим отчасти с любопытством, отчасти с уважением, ожидая, что произойдет. Предыдущие «фривольности» актеров, неприличные пародии на рекламу Фунды Эсер, ее танец живота по поводу и без повода, то как она вместе с Сунаем Заимом изобразила женщину, бывшего премьер-министра и ее мужа-взяточника, не вызвали у людей неприязни, как у некоторых чиновников из первых рядов, а, напротив, развлекли их.
"Родина или платок" тоже развеселила толпу, однако постоянные протесты со стороны студентов из лицея имамов-хатибов, их бесконечные выкрики были удручающими. Из-за шума в зале диалоги на сцене совсем невозможно было разобрать. Но у этой незатейливой и «немодной» пьесы продолжительностью в двадцать минут была такая точная драматическая структура, что даже глухие и немые все понимали.
1. Женщина в черном-пречерном чаршафе шла по улицам, разговаривала сама с собой, размышляла. От чего-то она была несчастлива.
2. Сняв чаршаф, женщина объявляла о своей свободе. Сейчас она была без чаршафа и была счастлива.
3. Ее семья, ее жених, ее близкие, бородатые мужчины-мусульмане хотели опять заставить женщину надеть чаршаф, по разным причинам выступая против ее освобождения. В ответ на это женщина в минуту гнева сжигала свой чаршаф.
4. В ответ на это мракобесы с окладистыми бородами и четками в руках реагировали свирепо, и когда они уже собрались ее убить и тащили за волосы…
5. Ее спасали молодые солдаты республики.
Эта короткая пьеса очень много раз игралась в лицеях и Народных домах Анатолии в период с середины 1930-х годов до Второй мировой войны, демонстрируя поощрение европейски настроенных властей, желавших отдалить женщин от чаршафа и от религиозного давления, а после 1950 года, когда сила кемалистской эпохи и демократия вместе ослабли, она была забыта. Фунда Эсер, изображавшая женщину в чаршафе, рассказала мне, когда много лет спустя я разыскал ее в Стамбуле, в одной студии звукозаписи, что гордится тем, что ее мать играла ту же роль в 1948 году в лицее Кютахьи, но, к сожалению, не смогла испытать ту же заслуженную радость из-за событий, которые произошли позже. Я очень настойчиво просил, чтобы она рассказала мне о том, что произошло в тот вечер, несмотря на то что она все забыла, что, впрочем, было характерно для запуганных, усталых и износившихся от наркотиков актеров. Я расспрашивал очень многих людей, которые были свидетелями того вечера, и поэтому я рассказываю о произошедшем подробно.
Зрители Карса, заполнившие Национальный театр, во время первой картины были в замешательстве. Название "Родина или платок" подготовило их к тому, что они увидят современную и политизированную пьесу, никто не ожидал увидеть женщину в чаршафе, кроме нескольких стариков, помнивших содержание этой старой пьесы. Они ожидали увидеть платок — символ политического ислама. Увидев загадочную женщину в чаршафе, решительно, ходившую туда-сюда, многие обратили внимание на ее горделивую и несколько высокомерную походку. Даже «радикальные» чиновники, презирающие религиозные одеяния, почувствовали к ней уважение. Один бойкий подросток из лицея имамов-хатибов догадался, кто в чаршафе, и расхохотался, так что разозлил передние ряды.
Во время второй картины женщина в порыве жажды свободы и просвещения начала снимать с себя черный платок, и в первый момент все этого испугались! Этот страх можно объяснить тем, что светские сторонники европеизации испугались результатов своих идей. В действительности они давно были согласны, чтобы в Карсе все шло по-прежнему, потому что они боялись политических исламистов. Им и в голову не приходило, заставлять кого-то снимать чаршаф при помощи силы власти, как это было в первые годы республики, и думали только: "Лишь бы те, кто не носит чаршаф, испугавшись исламистов, не закрылись чаршафами, как в Иране, и этого будет достаточно".
Позднее Тургут-бей сказал Ка: "На самом деле все эти сторонники Ататюрка в передних рядах — не сторонники, а трусы!" Все испугались того, что женщина в чаршафе на сцене выставит себя напоказ и это взбесит не только религиозных людей, но и безработных, и всех, кто стоял в зале. И все же именно в этот момент один учитель, сидевший в переднем ряду, встал и начал аплодировать Фунде Эсер, снимавшей чаршаф изящным, но решительным движением. Некоторые посчитали это не политическим поступком в поддержку европеизации, а решили, что он сделал это из-за того, что ему понравились обнаженные и полные руки актрисы, ее прекрасная шея вскружила ему голову, одурманенную алкоголем. Этому одинокому и бедному учителю гневно ответила горстка молодых людей из последних рядов.
Это также не понравилось и республиканцам в передних рядах. Появление из чаршафа, вместо деревенской девушки в очках, с просветленным лицом и твердым намерением учиться, Фунды Эсер, исполнявшей, извиваясь, танец живота, заставило растеряться и их. Это означало, что чаршаф снимут только проститутки, безнравственные женщины? Тогда спектакль был посланием исламистов. В передних рядах услышали, как заместитель губернатора вскричал: "Это неправильно, неправильно". Остальные сделали то же самое, что и он, возможно, из подхалимства, но это не вразумило Фунду Эсер. Пока передние ряды с волнением и одобрением наблюдали за просвещенной девушкой республики, защитившей собственную свободу, из толпы молодых людей из числа имамов-хатибов послышались угрозы, но это никого не испугало. Сидевшие в передних рядах заместитель губернатора, смелый и трудолюбивый помощник начальника Управления безопасности Касым-бей, который в свое время уничтожил основной состав РПК, другие крупные чиновники, начальник Кадастрового управления области, начальник Управления культуры, в обязанности которого входило организовать сбор кассет с курдской музыкой и отправить их в Анкару (он пришел со своей женой, двумя дочерьми, четырьмя сыновьями, которых он заставил надеть галстуки, и тремя племянниками), некоторые офицеры в штатском со своими женами совершенно не испугались шума, который подняли несколько безрассудных молодых людей из лицея имамов-хатибов с намерением устроить провокацию. Они, видимо, полагались на полицейских в штатском, рассредоточенных по всему залу, на полицейских в форме, стоявших по бокам, на солдат, которые, как говорили, находились за сценой. Но самым важным было то, что трансляция спектакля по телевидению давала им ощущение того, что их смотрит вся Турция и Анкара, хотя это была местная передача. Государственные чиновники в первых рядах, как и все в зале, наблюдали за происходившим на сцене, помня о том, что это показывают по телевизору, и только поэтому банальности, политические ссоры и глупости на сцене казались им изящнее и очаровательнее, чем они были на самом деле. Были те, кто стоял, забившись в самые дальние уголки зала, даже не двигаясь на своих местах, боясь, что на них смотрит объектив телекамеры, и те, кто, то и дело поворачиваясь, смотрели в камеру, чтобы понять, работает ли она все еще или нет, как и те, кто махал руками с задних рядов, чтобы их увидели в кадре, у большинства жителей Карса «показ» вечера местным телевидением вызвал гораздо большее желание пойти в театр и понаблюдать за тем, как происходила съемка, нежели следить по телевизору за происходящим на сцене, сидя дома.
Фунда Эсер положила чаршаф, который только что сняла, словно белье в медный таз, стоящий на сцене, аккуратно вылила на него бензин, словно воду со стиральным порошком, и начала тереть. Бензин по случайности был налит в бутылку из-под средства для стирки белья «Акиф», которым в то время часто пользовались домохозяйки в Карсе, и поэтому не только весь зал, но и весь Карс решил, что свободолюбивая девушка-мятежница передумала и благоразумно стирает свой чаршаф, и все странным образом успокоились.
— Стирай, доченька, хорошенько три! — прокричал кто-то с задних рядов.
Послышались смешки, чиновники впереди обиделись, но это было мнение всего зала.
— Три как в той рекламе "Омо"! — прокричал кто-то другой.
Это были молодые люди из лицея имамов-хатибов, но так как они смешили зал настолько, насколько и беспокоили его, на них особенно не сердились. Большинство в зале, вплоть до государственных чиновников в передних рядах, хотели, чтобы эта немодная, затасканная, якобинская и провокационная политическая пьеса поскорее закончилась без неприятностей. Очень многие люди, с которыми я разговаривал спустя много лет, говорили, что испытывали те же чувства: от чиновника до нищего курдского студента — большинство жителей Карса, находившихся в Национальном театре в тот вечер, хотели пережить какое-то разнообразие, как обычно в театре, и немного развлечься.
