Первый нехороший человек - Джулай Миранда

– У вас вообще-то кровь течет, сильно. – Вся рубашка сзади промокла насквозь. Она рухнула в кресло-каталку, внезапно вовсе не нормально. Глаза у нее странно запали. Если что-то изменится, нам позвонят. Мы угрюмо посмотрели друг на друга. Если не уйдем – не примем ужасный телефонный звонок.

– Я побуду, – сказала я, и Кли увезли за дверь.

Я боялась на него смотреть. Рядом имелось еще десять-пятнадцать младенцев, каждый подключен к писклявому прибору, и все они то и дело впадали в панику: сирены накладывались одна на другую, возникал волнообразный хаос. В другом углу реанимационного отделения для новорожденных команда врачей и медсестер окружила что-то крошечное и неподвижное. Родители стояли порознь, чтобы мы все понимали: винить надо другого, и он никогда, ни за что не будет прощен, на веки вечные. Их молитва – ярость. Мать посмотрела на меня; я отвела взгляд.

Без Кли рядом мне некого было держать за руку, и мысли у меня сделались устрашающе разнузданы. Я могла думать о чем угодно. Я могла думать: Что я здесь делаю? Или: Все кончится трагедией. Или: А если я не смогу с этим совладать, а ну как свихнусь? И принялась плакать великанскими мокрыми слезами.

Ха. Я плакала.

Оказалось легко, по-дурацки легко. Я утирала нос руками, сообщая им негигиеничность. Вышла в фойе, вымыла их заново; от горячей воды на руках мне захотелось домой. На обратном пути от меня потребовали заполнения анкеты. В графе «Родственная связь с ребенком» я вписала «бабушка», потому что меня тут все считали ею.

Я заставила себя посмотреть на крохотное серое тело. Глаза у него были закрыты. Он не знал, где находится. Не мог вычислить – из писков, из шороха шагов по линолеуму, – что он в больнице. Все вокруг было новым и непонятным. Как в фильме ужасов, но он и с этим не способен был сравнивать, поскольку ничего не знал о жанре. Или о самом ужасе, о страхе. Он не умел думать «я боюсь» – он даже не знал, что такое «я». Я закрыла глаза и принялась напевать. Дома это давалось легче, когда он все еще был у нее внутри. Тогда это казалось дурацкой телепрограммой: мы втроем плаваем в каком-то оцепенении и верим, что навеки в безопасности. А тут вот – настоящая жизнь. Я пела так долго, что у меня закружилась голова. Когда открыла глаза, он смотрел прямо на меня. Сморгнул, медленно, устало.

Знакомо.

Кубелко Бонди.

Я расправила больничную рубашку и убрала волосы за уши.

Неловко признаваться, но я до сих пор не понимала, что это ты, – сказала я. Он одарил меня тем же теплым взглядом узнавания, какой я встречала с тех пор, как мне было девять, – но усталым, словно у воина, который рискнул всем, чтобы добраться домой, полумертвый на пороге. И невыносимо было теперь, что ему приходится лежать не тронутым никем, а только иголками и трубками. Я открыла круглые дверки и осторожно подержала его за голову и за ногу. Если он умрет – умрет насовсем: я больше никогда не увижу другого Кубелко Бонди.

Смотри, вот как оно бывает, – начала я, – мы существуем во времени. Это и означает «жить»; сейчас ты этим занят в точности так же, как и все остальные. Было ясно, что он принимает решение. Он прочувствовал его и пока ни к каким выводам не пришел. Теплое, темное пространство, откуда он явился, против этого яркого, писклявого, сухого мира.

Все равно что отговаривать кого-нибудь прыгать с подоконника.

Разумеется, «правильного» выбора нет. Если выберешь смерть, я не рассержусь. Я сама хотела ее выбрать несколько раз.

Его громадные черные глаза вперялись вверх, к манившим флуоресцентным огням.

Знаешь, что? Выкинь из головы, что я сейчас сказала. Ты уже часть всего этого. Ты будешь есть, будешь смеяться над дурацкими вещами, будешь не спать всю ночь, просто чтобы прочувствовать, каково это, ты мучительно влюбишься, у тебя родятся твои дети, ты будешь сомневаться, сожалеть, маяться и хранить секреты. Ты состаришься и одряхлеешь, а затем умрешь, усталый от всего этого житья. Вот когда ты умрешь. Не сейчас.

Он закрыл глаза; я его утомляла. Думать потише давалось с трудом. Медсестра-азиатка в очках ушла на обеденный перерыв, ее заместила свиноликая нянечка с короткой стрижкой. Он оглядела меня и предложила отдохнуть.

– Поешьте что-нибудь, прогуляйтесь по кварталу. Он никуда отсюда не денется.

– Точно?

Она кивнула. Я не хотела зарываться и спрашивать, будет ли он жить в принципе, а не до тех пор, пока я не вернусь. А если я не уйду, он все равно будет жить?

Я сейчас уйду, но ненадолго. Оставить его не получалось совсем.

Я его оставила.

Вину остудило облегчением: приятно было оказаться вне той ужасающей, оглушительной палаты. Я двинулась по указателям к «Предродам-и-Родам», ошарашенная тихими коридорами, где все шло своим чередом.

На медсестринском посту произошла сумятица.

– Как вы сказали, ее зовут?

– Кли Стенгл.

– Хм-м-м. Хм, хм, хм, хм-м-м-м. – Пухлая медсестра покопалась в компьютере. – Вы уверены, что она в нашей больнице?

– Ей сказали спуститься сюда, из реанимации для новорожденных, она… – Я показала себе на брюки сзади – обозначила кровотечение. Вспомнила ее запавшие глаза и внезапно почувствовала, что Кли в большой опасности, сию секунду борется за свою жизнь. Медсестра постарше читала журнал и наблюдала издали. Я склонилась над стойкой.

– Вы применяете широкий… поиск? – Я имела в виду, что, может, она в операционной или в реанимации, но не хотела это произносить. – Стенгл. Может, ей добавили гласную между «г» и «л»? Там нет гласной, она отчасти шведка. Очень светлая. – И на всякий случай – вдруг поможет – добавила: – Я ее мать.

Женщина постарше отложила журнал.

– В приемном, – сказала она тихо другой медсестре, встав у нее за спиной. – Два ноль девять, кажется. Домашние роды.

Дверь в 209 была приоткрыта. Кли лежала на механической больничной койке, облаченная в халат. От руки к подвешенному мешку с жидкостью тянулась трубка. Кли спала – или же нет: веки трепетали.

– О, хорошо, – сказала она, когда заметила. – Это ты.

Я села с ней рядом, чувствуя себя до странного робко и нервно. Волосы заплетены в две косы – я такого у нее никогда не видела. На ум пришел Уилли Нелсон[17] или же кто-то из коренных американцев.

– Кажется, он пока хорошо. Медсестра сказала, что мне надо уйти.

– Они мне сообщили.

– А.

Казалось, она в этой палате от начала времен и все знала о больничных порядках, а я тут отираю стены, как нищенка.

– Что это за пакет?

– Соляной раствор, у меня обезвоживание. Доктор Бинвали меня осмотрел. Сказал, что со мной все в порядке.

– Так и сказал?

– Ага.

Я минуту глядела на потолок. Теперь плакать стало легко – слишком легко.

– Я подумала, может… – Хохотнула. – …ты умираешь.

– С чего это мне умирать?

– Не знаю. Ни с чего.

Подобного разговора между нами раньше произойти не могло, но теперь мы вместе прокатились на «скорой», послушали сирену изнутри. И тогда же она впервые вцепилась мне в руку.

Вошла медсестра.

– Вызывали?

– Можно еще воды? – попросила Кли.

Медсестра удалилась с графином, оставив по себе странный металлический запах.

Я почувствовала, что нам ничего нельзя говорить – зная, что она вернется. И она ввалилась обратно, с графином, медный запах удвоился. Я подождала – сначала пока медсестра уйдет, а потом пока ее запах не последует за ней.

– Можешь подать мне вон то? – спросила Кли. – «Таппервер».

Спагетти Кейт. Контейнер лежал на пластиковом стуле.

Кли отлепила крышку и опустила голову, зарылась ртом в содержимое. Ладонь сложила лопаткой и принялась запихивать еду в рот. Не спагетти. Конечно, не спагетти: Кейт была у нас в гостях много месяцев назад. Я встала и отвернулась к окну, чтобы не смотреть. Я все еще видела Кли в отражении, но не кровавое нечто, которое она ела. Что произойдет, если съесть столько себя самого? Она откинулась и жевала, жевала, жевала. Слишком много напихала в рот и теперь пришлось справляться. У стекла был янтарный оттенок или пленка на нем, и в отражении Кли выглядела старомодно. Завораживало, до чего сильно эта женщина отличалась от Кли. Вот она тщательно закрыла контейнер – щелк – вытерла руки о салфетку, выпила стакан воды и откинулась на приподнятое изголовье кровати. Косы легли ей на грудь, и казалось, что Кли исполнена печали, как на фотокарточке времен Пыльного котла[18]. Сразу виделось, что вся ее жизнь будет тяжела, каждая секунда ее.