Марина Юденич - Дата моей смерти
— А разве мне требуется помощь?
— Требуется. Если бы ты только могла сама это понять. Послушай! — вдруг оживляется он — Но ты же умная девочка, ты же очень умная. Ты так хорошо всегда все понимала, даже то, чего я понять не мог. Ну, постарайся! Подумай!
Ты должна сама все понять, ты обязательно должна! — в его словах мольбы и приказ одновременно. Теперь я вижу в нем почти прежнего Егора, но не могу понять, о чем он ведет речь.
— Я не понимаю тебя В ответ он испускает мучительный стон. И, задрав голову, смотрит на меня. В глазах его безысходность.
— Уходи, — говорит он после долгой паузы. — Не мучь меня. Я и так страшно виноват перед тобой, но я хотел хоть как-то исправить свою вину, а выходит, что только обрек тебя на новые страдания… Но я не могу, больше я ничего не могу сделать, и, если бы ты знала, как мне от этого страшно и больно!…
— Но скажи хоть что — ни — будь еще! — умоляю его я. — Может, я все же сумею понять…
— Не могу! — крик его, как вой больного зверя далеко разносится в морозной тишине. — Не могу! Как это ужасно! Уходи! Но умоляю… Нет, прощенья я не прошу. Я сам себя не прощу никогда. Умоляю тебя: попытайся все же спасти себя! Попытайся понять!
— Хорошо — говорю я, только для того, чтобы успокоить его, потому что вид его страданий мне невыносим. На самом же деле, я совершенно не понимаю, о чем он просит меня, и что я должна сделать такого, чтобы спасти себя.
Очевидно, время нашей встречи, как и она сама, все же были запланированы кем-то свыше, и теперь он решил, что сказано все, что должно было быть услышано.
Небо над альпийскими вершинами, по-прежнему, ясное и безоблачное, но меня подхватывает какой-то мощный вроде бы воздушный поток, и увлекает ввысь, стремительно оттаскивая от петляющей трассы.
Вот уже она едва различима внизу.
Ели, колючие лапы которых, только что касались моего лица, сливаются в сплошное густо — зеленое полотно, небольшой заплаткой темнеющее на белом склоне горы.
Но скоро и сам склон скрывается из виду.
Исчезают, словно растворяясь в белизне островерхие вершины.
Только бескрайняя, искрящаяся плоскость простирается внизу, а из нее, словно прозрачная стена волшебного света, вырастает и рвется в бесконечность лазурная гладь небес.
Проснувшись, я долго лежу, боясь пошевелиться.
Словно могу даже малым движением спугнуть воспоминания о своем сне. Он дорог мне потому, что впервые за очень долгое время, я снова видела Егора — ни разу не снился мне он с момента нашего расставания, сколько ни молила я Всевышнего об этой малости.
Но главное, он скрывал в себе тайну, разгадать которую умолял меня Егор.
И мне казалось, что если я сейчас, наяву, снова вспомню и повторю те немногие слова, сказанные им, восстановлю в памяти выражение его глаз и интонации его голоса, тайна откроется мне в ярком свете солнечного утра.
Так повела я около часа.
Сон теперь не забудется уже никогда, потому что за это время я прокрутила его в памяти тысячу раз, фиксируя и запоминая самые незначительные мелочи.
Но вот тайна мне так и не открылась.
И даже смутного образа ее не сумела я слепить, сколько не пыталась. Не смогла сформулировать даже намека.
Надо было вставать и… начинать действовать.
Теперь я решила для себя это совершенно.
Потому, что томимый неведомой тайной, Егор страдал. Страда сильно. И там, в моем загадочном сне, и в своей виртуальной бесконечности.
И выходило так, что положить конец его страданиям могла только я.
Моему раннему звонку Муся не удивляется, не пугается, и вообще не проявляет никаких эмоций.
Она все еще обижена, и очевидно, обида эта сильно бередит ей душу, потому что даже внешне она не пытается ее скрыть.
Ну и пусть.
В другое время, услышав ее сухой, бесцветный голос, я, наверное, растеклась бы возле телефона вязким булькающим болотцем стыда и раскаяния, но теперь Мусины эмоции и моя перед ней вина — дело девяносто девятое.
После короткого пустого приветствия, я деловито начинаю — Помнишь, ты говорила о каких-то людях: то ли экстрасенсах, то ли ясновидящих, ну словом тех, кто занимается всякими пара нормальными явлениями и нетрадиционными методиками. Ты еще рассказывала, что таких очень мало, но, в отличие от массы шарлатанов, они действительно могут помочь.
— А что у тебя случилось? — осторожно спрашивает Муся. Но в голосе ее я отчетливо слышу лукавство, с некоторым даже оттенком тихого ( как и все в Мусе ) внутреннего торжества: ей доподлинно известно что у меня случилось.
Но теперь она торжествует свою маленькую победу. Ибо, отказавшись от ее искренней помощи, я так и не справилась в одиночку со своей бедой, и теперь ищу избавления у каких-то загадочных мастеров, в существование которых еще совсем недавно не очень-то верила. По крайне мере, выражала сомнение в истинности того, о чем полушепотом рассказывала мне Муся. Вот о чем думает сейчас Муся, и мысли ее я различаю так же отчетливо, как ее легкое дыхание в трубке.
— Ничего особенного. Но последнее время мне часто снится Егор, и он какой-то странный… Я бы хотела посоветоваться. А других специалистов по этим вопросам не существует, насколько мне известно.
— Снится? — недоверчиво переспрашивает меня Муся. Впрочем, сомнения ее обоснованы: я тысячу раз жаловалась прежде на то, что Егор никогда не приходит ко мне во сне.
— Да, теперь снится. И я хочу, чтобы кто-ни-будь разъяснил мне, что это означает?
— Ну, хорошо — довольно неуверенно соглашается Муся, — я попытаюсь разыскать адрес одной женщины, мне о ней рассказывали наши пациентки, но это очень серьезно. Надеюсь, ты понимаешь?
— Да, да, понимаю теперь. А когда ты сможешь все узнать?
— Постараюсь сегодня. А, помимо снов, у тебя все в порядке? — голосе Муси снова звучит сомнение. Я быстро анализирую все сказанное ей: не проскочило ли чего лишнего, но быстро убеждаюсь, что — нет, ничего такого, что могло навести Мусю на след моих нынешних приключений, я не произнесла.
Впрочем, интуиция у нее всегда была развита чрезвычайно высоко. Поэтому я отвечаю как можно более спокойно:
— Абсолютно. Так я позвоню тебе в конце дня или, может, после обеда?
— Хорошо. Но если информация будет у меня раньше, я сама тебе позвоню.
Ты ведь будешь дома?
— Конечно — я произношу это быстро и уверенно, чтобы еще раз дать понять Мусе: у меня все по — прежнему.
Впрочем, в этом я вовсе не лгу: идти мне совершенно некуда и потому я, конечно же, останусь дома ждать ее звонка и очередного послания от Егора с указанием, когда состоится наше следующее свидание во всемирной паутине.
Я варю себе кофе на кухне, наслаждаясь тишиной, одиночеством и… ожиданием.
Да, наступили в моей жизни такие удивительные дни, когда состояние ожидания внезапно оказалось приятным.
Природа этого замечательного явления мне понятна: с каждым днем я все более привыкаю к тому, что все мои ожидания неизбежно сбываются, причем в точно назначенное время.
За кофе меня занимает одна лишь, незначительная, по существу, мысль: кто первым свяжется со мной сегодня: Егор или Муся?
Первым оказывается Егор.
Я еще допиваю вторую чашку кофе, когда раздается телефонный звонок. "
Муся" — почти уверена я, поднимая трубку, но в ней звучит незнакомый молодой голос.
— Служба "Alarm servis " городской телефонной сети, сорок восьмая — механически представляется собеседница — вы просили сделать звонок в 11 часов 13 минут за две минуты до 11. 15.
— Спасибо — почти радостно благодарю я сорок восьмую, хотя до сей минуты понятия не имела о службе побудки в системе городской телефонной сети, и уж конечно не делала никаких распоряжений относительно 11 часов 13 минут.
Но теперь, в отличие от первых двух вариантов, мне моментально все становится ясно.
То ли Егор, на сей раз, оказался не очень изобретательным, то ли я начала привыкать к его зашифрованным посланиям, но компьютер, вне всяких сомнений, следовало включить ровно в 11. 15.
В моем распоряжении оставалась только одна минута.
На этот раз ждать пришлось ему, по крайней мере, табло сообщило мне, что в чате уже находится один посетитель.
И зовут его Гор.
— Привет! — сразу же отреагировал он на мое появление, и по тому, как нервно побежали буквы по синей мерцающей поверхности монитора, я поняла, что он чем-то взвинчен. Не раздосадован, и не взволнован, а именно взвинчен.
Было у Егора такое состояние, и, как правило, он впадал в него перед лицом опасности.
— Привет. Ты чем-то встревожен?
— А ты не знаешь, чем?
— Сном?
— Вот именно.
— Но почему?
— А понравиться ли тебе, если ты начнешь разговаривать во сне, а я получу возможность слушать и даже беседовать с тобой. При этом, подчеркиваю, ты совершенно не отдаешь отчета в своих словах и не помнишь их потом?
