Алексей Варламов - Лох
— Я люблю ваша страна. У нее убили мой отец, но я люблю ей. Я хочу, чтобы мой студенты тоже любите ваша страна.
— Да, — пробормотал Тезкин, не зная, что сказать.
Фолькер молча пил пиво, и Саня вдруг подумал, что, пожалуй, он не будет ждать еще неделю, а уедет сегодня же вечером, денег на дорогу у него хватит, и хотя не удастся привезти никаких подарков ни матери, ни деду Васе и бабкам, он все равно уедет.
— Алекзандер, — сказал Фолькер, поднимая голову от стакана, — я хочу просить вам одну вещь.
— Какую вещь?
— Я предлагай вас лекции в мой гимназиум о Россия. Я хочу, чтоб мой студенты знать Россия и не бояться она. Вы мне понимаете, да?
— Да, — ответил Тезкин, — но это невозможно, хэрр Фолькер. Я никогда и никому не читал никаких лекций. Я просто недоучившийся студент, самоучка и трепло, каких в России тысячи, и с тем же успехом вы могли бы позвать любого из русских оборванцев, шляющихся по Европе. Лучше обратитесь в университет.
— О, нет, — покачал головой Фолькер. — Я знаю люди, Алекзандер. Мне не нужно профессор или, как это у вас есть так смешная штука, я никогда не мог понимать? — а, вот — кандидат наука. Мне нужен ви, я очень, очень прошу вам, Алекзандер. И тоже ви может делать объявление на газета о эта женщина. Это важно вас, йа?
— Было важно, Фолькер, — сказал Саня с грустью, — вы немного опоздали. И потом, у меня кончается виза.
— Это мой проблем, — возразил директор.
6
Так неожиданно, в который по счету раз переменилась тезкинская судьбина, и он обрел работу, которой позавидовали бы многие из презирающих или жалеющих его российских умников. И работа эта, как ни странно, пришлась ему по вкусу, принеся успех, какого никогда прежде герой мой не знал. Гимназисты и гимназистки были от него без ума, не сводили крупных арийских глаз, засыпали вопросами, прилежно выполняли все его задания. И была среди этих глаз одна пара, смотревшая на Тезкина особенно нежно и показавшаяся ему знакомой.
Он долго не мог вспомнить, где уже видел эти глаза, пока девушка сама не напомнила ему об их встрече полгода назад в старом доме на Тюркенштрассе, и Тезкин тотчас же догадался: конечно, это была та самая прелестная немочка, что сказала ему об отъезде Катерины. Но, хоть и принесла она ему столь горестную весть, она была связана с его возлюбленной, и Саня частенько разговаривал с Анной после занятий. Пухленькая Анхен ему сочувствовала, рассказывала о том, как Козетта жила в Мюнхене, и Александр не замечал поблескивающих на ее ресницах слез, а если и замечал, то относил исключительно на счет дружеского участия.
— У нее была большая тоска, господин учитель. Иногда она говорила со мной, мы читали книги, гуляли. А когда приезжал ее муж, — Анечка говорила по-русски очень чисто, почти без ошибок, и Саня думал, что так говорить ее научила Катя. Сердце его переполнялось любовью, бедная девушка не знала, как понять его взгляды, краснела и терялась, не смея остановиться, — он работал где-то на севере и жил там, то она замыкалась и не выходила из комнаты. Я слышала, как она плачет, и однажды он сказал ей, что увезет туда, где много солнца и гор. Наверное, она туда и уехала. Она ничего не сказала мне, когда прощалась. Только поцеловала.
— А что еще? — жадно спрашивал Тезкин, воображая свою милую Катерину и снова не зная, то ли ему радоваться, то ли печалиться ее страданиям.
— Однажды, незадолго до отъезда, она была очень больна. Несколько дней не выходила. Я волновалась и, когда она поправилась, купила ей цветы. Она почему-то заплакала, и мне стало неловко. А потом она уехала, герр Тезкин.
— А она говорила тебе что-нибудь обо мне? — спросил Саня, облизнув пересохшие губы.
— Нет, — покачала головой Анечка, глядя на своего учителя с немым упреком. — Она, по-моему, не смогла привыкнуть к Мюнхену. Но ведь это очень красивый город, и я его очень люблю. А вы, герр Тезкин?
— Я не знаю, — признался он, — мне, Анна, все равно. Однако постепенно он начал привыкать к этой размеренной жизни, утром ходил на занятия, днем гулял по мюнхенским паркам, вечерами читал или шел в гости к Фолькеру, пил с ним пиво, толковал о Бердяеве и Павле Флоренском и даже пробовал что-то писать. Но с этим у Тезкина ничего не получилось. Он познакомился еще с несколькими семьями, в том числе и русскими, подружился с колоритным мужичком, сбежавшим в войну по велению Богородицы от большевиков и построившим церковь возле олимпийского стадиона, и говорил с ним на божественные темы, перемежая беседу возлияниями Бахусу, но счастья так и не было. Счастье осталось далеко в России, не то в Автозаводском сквере, не то в краснокир-пичной школе, где ходили по этажам Серафима Хренова и Ирочка Раевская, не то в Крыму возле Гурзуфа, не то на Онеге, не то на Березайке, а здесь его не было и не могло быть. И, значит, права была светловолосая смеющаяся девушка в сером платье с янтарными бусами, сказавшая ему на прощание: «А с чего ты взял, что человек должен быть обязательно счастлив?».
Но он по-прежнему не мог успокоиться и давал объявления во все немецкие газеты, не жалея своего щедрого заработка. И Бог знает кому они попадались на глаза вперемешку с брачными объявлениями, сведениями о скупке и продаже недвижимости и подержанных автомобилей, — но Козетта не откликалась, точно письмо ее ему пригрезилось, а женщина, о которой рассказывала Анна, была совсем другой.
— Алекзандер, — сказал ему однажды Фолькер, — я уважаю ваш чувство, но думаю, что эта фройлен ви не будет найти. Она нет в Германии. Женитесь с Анхен и живите сюда. В России ви делать нечего.
Фолькер курил дорогую сигару, по телевизору показывали несчастную, корчившуюся в судорогах распада страну, где убивали уже прямо на улицах, открыто и не таясь, где шли стенка на стенку, врывались в дома, где грохотали танки, стояли в переходах вереницы профессиональных нищих, а вокзалы и аэропорты были забиты профессиональными беженцами, и побежденная Германия посылала победительнице-России ящики тушенки и сухого молока, разворовывавшиеся профессиональными коммерсантами.
— Ви увндет мир — Грец, Италь, Франц. Я знаю, ви патриот, ви любит Россия, но Россия сейчас не любит ви. Потом, в будущем, когда Россия будет, как Германия, вам позовут и ви будет вернуть там. Но теперь ваш место здесь. Верите мне, Алекзандер, верите.
Тезкин ничего не ответил, подошел к окну и, поглядев на чистый и красивый город, пробормотал: «Ну услышь меня, откликнись. Пусть ты больше меня не любишь и то, что ты написала, было лишь минутной слабостью, и ты нарочно уехала туда, где тебе теперь хорошо, хоть я и знаю, что хорошо тебе быть не может. Дай мне знак, скажи, что с тобой, и я перестану тебя искать. Я, быть может, смогу о тебе забыть и успокоюсь, если ты этого хочешь. Но пока ты меня не отпустишь, я буду тебя ждать.».
Снова наступила весна, он чувствовал себя так же скверно, как осенью, когда ночевал на улицах. Сильно кашлял, его лихорадило, и Анна умолила его сходить к врачу. Визит оказался неутешительным. Аккуратный, коротко стриженный доктор, чем-то напомнивший Сане отца, долго рассматривал снимки, слушал его, а потом сказал, что легкие его запущены и ему надо срочно лечиться, пока процесс не принял необратимого характера. Испуганная девушка просила его все бросить и немедленно ехать в горный санаторий, но Тезкин вяло возражал:
— Анна, на что я тебе?
Она плакала, и Тезкин поддавался на уговоры, соглашался с тем, что она будет его сопровождать. А в России говорили о голоде и войне — и теперь никто уже не верил, что этот кошмар когда-нибудь кончится.
— Если ты вернешься туда, ты умрешь, — говорила Анна Тезкину. — Там нет лекарств, нет продуктов, там нет для тебя работы.
Тезкин вдруг вспомнил Машину, которая велела ему когда-то уезжать, и сказал:
— Хорошо, мы дождемся лета и поедем. И в это самое время позвонил Сане человек и на самом обыкновенном русском языке, от которого преподаватель и лектор отвык, спросил:
— Господин Тезкин?
— Да, — ответил он, и сердце у него екнуло, а голос незнакомца показался страшно холодным и чужим, куда более чужим, чем ломаная и резкая речь его учеников.
— Вы давали объявление в «Зюддойче Цайтунг»?
— Да.
— В таком случае я хотел бы с вами переговорить.
7
Они встретились в небольшом кафе возле вокзальной площади, и ощущение холода в тезкинском сердце и груди стало настолько невыносимым. что он плотнее запахнул куртку, с трудом скрывая дрожь.
— Где она?
— Она находится в частной клинике, — ответил его собеседник, не спуская с Тезкина задумчивых и спокойных глаз.
— Что с ней? — проговорил Саня хрипло, не узнавая собственного голоса.
— Что ж вы на меня так набросились? — усмехнулся мужчина. — Почему вы думаете, что я должен перед вами отчитываться? Ну хорошо, кажется, это называется депрессией. Полгода назад она пыталась покончить с собой, и полагаю, это была не последняя попытка.
