Булат Окуджава - Упраздненный театр
‑ "Возвращайся в Тифлис, ‑ сказал Шалико насмешливо, ‑ там сейчас самый разгар овощей и фруктов, и мачари[ 21 ] много..." Вано сказал: "В Тифлис нельзя: Лаврентий сожрет. Ты разве не знаешь?.. Между прочим, меня пригласили в Москву строить метрополитен... все‑таки Москва..." ‑ "Ага, сказал Шалико, ‑ это, наверное, интересно... Москва!.."
"Ашхен, ‑ сказал он жене, когда они остались вдвоем, ‑ Вано едет в Москву, будет строить метрополитен". ‑ "Как?! ‑ изумилась она. ‑ Он что, с ума сошел? Полгода здесь проработал..." ‑ "Не знаю, Урал его угнетает, это все вокруг угнетает, ‑ сказал Шалико, ‑ он хороший парень, ты ведь знаешь, но это все вокруг..." ‑ "Эээ, ‑ сказала Ашхен, подражая Сильвии,обыкновен‑ный трус! Разве он большевик? А мне что, легко? Трус! Противно!.."
Шалико смотрел на свою красавицу, на ее полные, обиженно опущенные губы, которые она еще пыталась поджимать, словно боялась, что эта соблазнительная полнота позволит окружающим усомниться в ее суровом и непреклонном отношении к происходящему. Конечно, не сладко, думал он, глядя на нее, как это все видимое не соответствует тем картинкам, которые рисовались в юности, думал он, но ведь движение продолжается. "Скоро карточки хлебные будем отменять, представляешь?" ‑ сказал он Ашхен без энтузиазма. Главное, думал он, не поддаться соблазнительному отчаянию. Глубже вдумываться не хотелось. Он усмехнулся и дотронулся ладонью до ее щеки... Как она вздрогнула! Как приникла к нему, зажмурившись! Как мгновенно расплавилось ее неодолимое железо...
...И вот уже укатил Вано Бероев и написал из Москвы, как он трудится на строительстве метрополитена, а Шалико в один из вечеров отправился по хлебным магазинам, чтобы присмот‑реть, как идет подготовка к бескарточной торговле хлебом. Уже лежал снег. Он прихватил с собой Ванванча. В магазинах было людно и шумно, и ярко сияло электричество, но были приготовлены и свечи на случай его внезапного, привычного уже исчезновения. Грузчики разгружали машины и сани. Пахло горячим хлебом. Приход парторга повышал оживление. Все почему‑то становились крикливее, что‑то такое восклицали задорное, лихое: "Ничего, ничего!.. Вон оно как!.. Теперь уж пошло, пошло!.. Давай, давай!.." Ванванчу вручили мягкую горячую ватрушку. Папа сказал: "Надеюсь, к открытию магазина вы управитесь..." Все громко подтвердили это. Прошли еще по нескольким магазинам. Везде было то же самое. Шалико сильно волновался. Сын твердо ступал рядом. "Ну, мы с тобой хорошо поработали, да?" ‑ спросил отец. Ванванч кивнул, но мысли его были далеко. Он шел и видел, как Нерсик бежит по тифлисскому дворику, утирая рукой нос, как Жоржетта ест на кухне коричневое печеное яблоко маленькой серебрянной ложечкой и еще наполняет ложечку и протягивает ему. Вкусно. Покойно. За окнами ‑ зимний Арбат. Жоржетта в туманной дымке. Ни грусти, ни сожаления. А вот Нинка Сочилина ‑ чуть четче. Мокрый нос. Слюнявая горбушка в руке. Валенки на босу ногу и хриплый смех. Четче, конечно, но тоже что‑то искусственное в ее слипшихся волосах, и смеющийся большой рот словно нарисован. "Да ну тебя!.. Да ну тебя!.."
Зато горячее плечико Лели Шаминой, вот оно, совсем под боком. Плечо. Рука. Локоть. И ни одного слова.
У Ашхен взлетели шамаханские брови, когда сын рассказал об этом. "Мы сидим в темноте, вот так, мамочка, а у нее такое плечико горячее!" То есть ее удивило не само по себе его признание, а это вот "горячее плечико". Она никак не могла успокоиться и рассказывала об этом Шалико, нервно посмеиваясь, но когда он рассмеялся, ей стало как‑то полегче, словно ответственность за сына теперь уже поделена на двоих. "Бедный Кукушка, сказала она, ‑ тут не то что оперы нет, тут даже кино бывает раз в полгода". ‑ "Скоро приедет Елена Колодуб, ‑ сказал Шалико, ‑ будет петь арии у нас во Дворце культуры". ‑ "А, ‑ сказала Ашхен отрешенно, интересно..." Она вновь как‑то внезапно и потерянно улыбнулась ему и представила себе Арбат, извозчиков, трамваи, фонари, легкий снежок и ярко освещенный Вахтанговский театр. Она вздохнула, но Шалико этого не услышал он мельком заглянул в комнату тещи. Там спал, раскинувшись, его сын, наоткровенничавшись вволю о горячем плечике русой своей соученицы. "Этто что такое? ‑ спросила как‑то Ашхен. ‑ Ты что, тоже думал так в детстве?" "Мне было одиннадцать лет, ‑ тихо засмеялся Шалико, ‑ и я был влюблен в Ксению". Ашхен пожала плечами, сделала большие глаза, но на губах ее застыла улыбка: ей было приятно все это знать и слышать. "Через месяц я уже влюбился в Дарико, ‑ сказал Шалико, ‑ и даже попрыгал перед ней в лезгинке, как сейчас помню, лица ее почти не помню, а как прыгал и как сгорал помню, и она поцеловала меня в лоб!.. ‑ и он рассмеялся. ‑ Представляешь?.. ‑ потом он помрачнел и выдавил с трудом: ‑ ...Она пришла, знаешь, ко мне в двадцать первом году, когда я уже был начальником милицейским в Кутаисе... Ну, она была такая здоровенная девица с большим носом, и я ее уже плохо помнил..." ‑ "Зачем она пришла? ‑ спросила Ашхен без особого интереса. Поцеловать в лоб?" ‑ "Какой там лоб... Мы арестовали ее отца... ну, как тогда было... чуждый элемент и все прочее, и она пришла просить, вспомнила, что я целовал ее и что я лезгинку перед ней плясал... ну, во имя этой детской любви, мол... я ей сказал: во‑первых, гражданка, это вы меня поцеловали в лоб, а не я, во‑вторых, ваш отец ‑ ярый враг рабоче‑крестьянской власти, и мы с ним чикаться не будем!.." ‑ "А потом?" спросила Ашхен. "Ну, что потом? Потом его подержали и выпустили... а потом они, по‑моему, уехали в Турцию или в Грецию..."
‑ "А потом, ‑ спросила Ашхен, усмехаясь, ‑ кто еще целовал тебя в лобик?" ‑ "Ну, кто же, кроме тебя, Ашо‑джан?" ‑ засмеялся Шалико.
С Ашхен что‑то произошло. Она стала исподтишка, как бы между прочим, приставать к Ванванчу, выспрашивать у него, какая Леля, да что она, почему... Что‑то материнское вдруг заговорило в ней, что‑то такое проснулось, ранее неведомое. Конечно, никаких назиданий, никаких нравоучительных бесед, никаких хитроумных подходных маневров. "А Леля красивая девочка?" А сама вглядывается, вглядывается, что он ответит и как при этом себя поведет. "Да, мамочка".
‑ "А о чем вы с ней разговариваете?" ‑ "Ни о чем..." ‑ "Что же, все время молчите?" ‑ "Да". ‑ "И что же?" ‑ "Ну, я же тебе рассказывал: сидим рядом..." Да, да, думала она, рассказывал и про рядом, и про горячее плечико, так хочется спросить: ну, что ты при этом испытываешь? Но это уже иные сферы...
Мария сказала ему как‑то: "Балик‑джан, ты позови Лелю к нам, поиграйте у нас... Помнишь, как Ниночка приходила и вы играли?"
Он, конечно, помнил. Однажды она пришла к нему со Славкой Зборовским. Это был маленький мальчик с лицом кролика, добрый и восторженный. Ванванч предложил играть в гражданскую войну. Они, конечно, согласились. Взяли в руки палки, закричали "ура!" и начали палками сдирать со стены обои. Потом запели:
На бой кровавый,
Святой и правый,
Марш‑марш вперед,
Рабочий народ!..
Ванванч знал все слова, Нинка подпевала некоторые, Славка же по малолетству выкрикивал "Ля‑ля‑ля!.." Клочья обоев трудились на полу. Бабуся маячила в дверях с побелевшим лицом. О возмездии никто не думал.
Он предложил Леле поиграть у него дома. Она зарделась и сказала: "Я у мамы спрошусь..." На следующий день сообщила, отводя глаза: "Мама говорит: нечего по начальникам ходить..." Она стояла перед ним в серой юбочке, штопаной вязаной кофточке и в серых подшитых валенках. Темно‑русая челочка спадала на лоб, веснушки насмешливо толпились возле носа, она произносила чужой приговор как чужая, не придавая ему значения и не вникая в смысл, и улыбалась по‑свойски, показывая белые зубки. А его тоже это нисколько не задевало: видимо, потому, что была это бабусина затея, а у него опять оставались, как и прежде, внезапные отключения электричества, мышиное скольжение в наступившей темноте и горячее Лелино плечо, и шумное ее дыхание.
Наконец, явилась долгожданная Колодуб. Она приехала из самого Свердловска. Это был громадный город, столица Урала, затерявшаяся где‑то в таежных пространствах, далекая, но вполне конкретная в отличие от Москвы уже теперь слишком таинственной и слишком потусторонней, почти придуманной, куда не предвидится возврата, от которой в памяти только и осталось: бесформенный, звенящий трамвай, арбатский двор да коридор арбатской квартиры, где что‑то оставлено, чего никогда уже не будет... И вот приехала Елена Колодуб, они всей семьей отправились во Дворец культуры на ее концерт. Афиши висели уже так долго, и так много было возвышенных и пылких разговоров о ее выступлении, что казалось ‑ наступил долгожданный праздник. Ванванч даже слышал мельком на улице, как мужчина сказал женщине: "Ну, чего разоралась, будто Колодуб?!"
Все говорили только о ней. И вот она вышла на сцену, высокая, темноволосая, в светло‑зеленом длинном платье и кланялась, покуда ее возбужденно приветствовали. И толстая аккомпа‑ниаторша уселась за пианино. Низким меццо‑сопрано Колодуб запела арии из опер, широко раскрывая большой рот, сверкая белыми зубами и странно откидывая руку над головой, словно посылала последний привет.
