Владимир Шаров - Старая девочка
Потом Ерошкину приходило в голову, что, наверное, о том, чего требовал Берг, можно было догадаться и так, но только догадаться; здесь же он разом всё понял четко и ясно. Берг требовал главного — информации, не этого ублюдочного, кастрированного пересказа, а каждой детали, каждой мелочи; абсолютно всё, что знал Ерошкин, ему нужно попробовать на ощупь, почувствовать фактуру, вкус, увидеть цвет, запах. Только тогда, кричал он Ерошкину, он сможет им помочь.
Сейчас они влипли в мерзкую, гнусную историю: ему, Бергу, давно, еще до брака Веры с Иосифом, было ясно, что с ней не всё просто, что ее не надо попусту трогать. А они, мудаки, не удержались, им море по колено, и вот сейчас на ровном месте просрут революцию. «Педерасты, придурки, импотенты херовы, — орал он Ерошкину, — толком ничего сделать не можете, только рушите всё под корень». Буквально заходясь в крике, он стоял прямо над Ерошкиным, открывая и закрывая свою огромную пасть.
Ерошкину во что бы то ни стало надо было сказать ему, что больше он не будет таиться, расскажет Бергу всё, что ему известно по этому делу, расскажет до последней мелочи, но он боялся, что Берг не даст ему, что он больше не станет его слушать, потому что поставил на нем крест. Он боялся и за себя, и за революцию, потому что теперь был убежден, что помочь им сможет не Пушкарев, не Корневский, один Берг, и страшился, что тот, обезумев от горя, сделает что-нибудь непоправимое.
Ища выход, Ерошкин лихорадочно перебирал варианты. Наконец ему стало казаться, что всё дело в нем, в Ерошкине; пока Берг не сломал его, пока в нем осталась хоть капля памяти, что следователь он, а Берг — подследственный, Берг не сможет ему верить и, значит, слушать не станет. Не зная, что делать, не зная, как сделать так, чтобы Берг поверил, что дальше, он, Ерошкин, будет говорить ему одну только правду, Ерошкин от напряжения вдруг заплакал. И тогда Берг остановился.
Он перестал на него кричать, перестал бегать из угла в угол и, словно для страховки, прислонился к двери. Впрочем, это могла быть простая случайность, вряд ли Бергу тогда могло прийти в голову, что Ерошкин попытается бежать. Так он стоял минут десять; Ерошкин всё еще размазывал по лицу слезы, а Берг молча стоял у двери и чего-то ждал. Потом Ерошкин заговорил. В ту ночь он давал показания ровно десять часов, то есть почти до обеда следующего дня, и навсегда запомнил, что не было ни чувства тревоги, ни усталости, вообще ничего плохого. Все неприятности забылись, будто их никогда не было, осталось лишь ощущение, что на этот раз всё хорошо, правильно, всё точно так, как и должно быть. До утра Берг слушал его до крайности внимательно, лишь иногда, если что-то не понимал, перебивал вопросами да время от времени коротко матерился. Впрочем, Ерошкин видел, что обращать на это внимания не нужно.
Но к полудню Берг стал сдавать и скоро, сам это заметив, сказал: «На сегодня всё. Теперь мне надо отдохнуть, обдумать то, что я от вас узнал. Сокамерники меня бьют, поэтому для пользы дела лучше перевести меня в одиночку. Впрочем, я ваших правил не знаю». Ерошкин хотел сказать, что, естественно, переведет его в другую камеру. Но Берг не остановился и продолжал: «Не позднее чем завтра утром вам надо пойти и переговорить со своим начальством. Можете сказать, что пока я ничего определенного обещать не могу. Произошла настоящая катастрофа, еще хуже, что и последствия запущены.
Год, что Вера без помех уходила, — срок огромный. Найти способ убедить ее повернуть назад будет теперь нелегко. Всё это предисловие, а идти к начальству надо совсем по другому поводу. Вы скажете, что конкретно с вас я буду снимать показания еще четыре, может быть, пять дней, а дальше для самостоятельного изучения мне необходимо получить протоколы допросов каждого, кто проходит по данному делу.
Кроме того, я сам и независимо от вас должен буду допросить всех, кто еще не допрошен, но тоже так или иначе связан с Верой. Особенно меня интересует жена Нафтали Тася: как я понимаю, ее доносы были вашим главным источником о жизни Веры и Иосифа в Грозном. Надо, чтобы ее доставили в Москву и она была у меня под рукой. С Тасей разговор будет долгий. Я вижу, — продолжал он, — что, несмотря на добрую волю, сами вы эти вопросы решить не в состоянии. Однако тем, с кем будете разговаривать, передайте, если мы не найдем общего языка, я в этом деле, — закончил Берг, — никакого участия принимать не стану. Вот и всё, — добавил он, — а теперь вызывайте конвой».
Когда Берга увели, Ерошкин остался в кабинете один. Преображение Берга своей стремительностью, да и не только, походило на чудо, оно сразу же изменило весь расклад Вериного дела, смысл произошедшего пока не был ясен. Ерошкину даже не было понятно, должен ли он вообще пытаться в этом разобраться или так и надо принять это как чудо и отойти в сторону.
И ему всё, что касалось Веры, представлялось почти безнадежным. Как и Берг, он считал, что болезнь чересчур запущена, помочь ничем нельзя. Разве что сама Вера одумается и повернет; если же нет, чем бы они себя ни тешили — всему конец. Иногда, чаще другого после допросов Димы Пушкарева и особенно Корневского, надежда в нем просыпалась, но ненадолго, вообще же и он, и Смирнов были убеждены, что лучшее, что органы теперь могут сделать, — это, не трогая Веру, молиться, чтобы она повернула.
Думая обо всем этом, он ни минуты не сомневался, что завтра с утра пойдет к Смирнову, расскажет, что было сегодня, и постарается умолить выполнить требования Берга, включая право самому допрашивать подследственных. Он прекрасно понимал, что на такое серьезнейшее нарушение порядка дознания не только он, но и Смирнов сам дать санкцию не сможет; оставалось надеяться, что влияния Смирнова на Коллегию, на их наркома Ежова и на этот раз хватит. Дело считалось таким важным, а с другой стороны, странным, что Ерошкин надеялся, что Ежов всё подпишет, но до конца уверенным не был. Здесь везде надо было по десять раз подстраховываться, даже со Смирновым могли возникнуть сложности.
Правда, как подойти к Смирнову, Ерошкин знал. Ведь еще вчера он, Ерошкин, считал, что допрос Берга — пустая трата времени, и если бы не хваленая смирновская интуиция, если бы не фактический его приказ довести всё с Бергом до конца, ничего бы этого не было. То есть и вправду отцом и матерью сегодняшнего успеха был Смирнов, и Ерошкин рассчитывал, что, если в нужный момент он это подчеркнет, Смирнов станет действовать с максимальным рвением. Пока больше надеяться было не на что.
Ерошкин еще час провел в своем кабинете, выстраивая, по многу раз проигрывая каждый кусок завтрашнего разговора со Смирновым, потом понял, что и так подготовился уже достаточно хорошо, теперь для успеха куда важнее не шлифовать фразу за фразой, а пойти домой выспаться.
Он вышел с Лубянки, но садиться в свой третий номер трамвая не стал, как и два дня назад, дошел до Бульварного кольца и там повернул в сторону Яузы. Это были места, которые он любил, те места, что Вера поминала почти на каждой странице своего дневника: здесь проходила едва ли не половина ее свиданий, и сейчас, после сегодняшнего допроса Берга, ему показалось, что он должен сюда пойти. Он не знал — для чего; к мистике он всегда был равнодушен и решил, что так и так перед сном будет полезно пройтись. Он гулял и гулял по Яузскому бульвару, сидел на скамейке, на которой Берг любил сидеть с Верой, ничего особенного за это время не произошло, но теперь он окончательно убедился, Берг — единственный, кто может им помочь.
На следующий день ровно к девяти часам утра Ерошкин был в Управлении. Он отлично выспался, первый раз за всю неделю, был бодр, пожалуй, что и весел. У Смирнова на этот час не было назначено ничего срочного, и он сразу согласился принять Ерошкина. Это был добрый знак, Ерошкин даже подумал, что к двенадцати часам, когда должны будут привести Берга, дело уже сладится.
К сожалению, разговор с самим Смирновым Ерошкин провел не блестяще. То ли чересчур долго готовился — ему вообще лучше удавались импровизации — и перегорел, то ли сбило, что, когда он вошел, Смирнов был не один: с ним за чаем сидел другой заместитель Ежова, Гагулия. Гагулия прослушал только начало — ничего важного, — потом ушел, но Ерошкин занервничал и верно подать роль Смирнова не сумел. Все-таки Смирнов согласился, что необходимо использовать этот шанс, обещал, впрочем, без энтузиазма, в течение недели переговорить с Ежовым. Пока же посоветовал вообще не вызывать Берга. Правда, настаивать на этом не стал.
Рекомендацией Смирнова Ерошкин пренебрег, и в двенадцать часов Берг был в его кабинете. Когда конвой ушел, они оба, будто вдруг застеснявшись, обменялись несколькими ничего не значащими фразами, потом Ерошкин начал пересказывать Бергу свой разговор со Смирновым, закончил и печально добавил, что шансов на успех вряд ли больше половины. Он еще что-то хотел сказать, но тут увидел, что Берг уже давно готов его допрашивать, что он ждет. Это было, как на вокзале: не зная, где поезд, Ерошкин засуетился, заметался, боясь, что Берг уедет один; слава богу, тот наконец его окликнул.
