Джон Ирвинг - Отель «Нью-Гэмпшир»
— Разве это не великолепно — иметь детей? — спрашивал он. — Господи, разве не здорово смотреть, как они взрослеют, правда ведь?
Все согласились. И тогда техасец сказал:
— А почему бы вам всем не придвинуть стулья к моему столу и не выпить всем вместе!
Мать взволнованно замерла в дверях кухни вместе с миссис Урик и Максом Уриком, отец за стойкой бара стоял неподвижно, но уверенно; Фрэнк выбежал из своей комнаты; Фрэнни взяла меня за руку, и мы затаили дыхание; Айова Боб выглядел так, будто собирался от души чихнуть. И один за другим пары и одинокие гости начали подниматься со своих мест и пытаться пододвинуть свои стулья к столу техасца.
— Мой не двигается! — сказала женщина из Нью-Джерси, которая слегка перебрала, у нее был резкий писклявый смешок, бездумностью напоминающий усердие хомячка, накручивающего милю за милей в своей клетке с колесом.
Мужчина из Коннектикута даже покраснел, пытаясь оторвать свой стул от пола, пока его жена не сказала:
— Он прибит. Вон гвозди, которые уходят прямо в пол.
Мужчина из Массачусетса опустился на колени прямо у стула.
— Привинчены, — сказал он, — тут шурупы — по четыре или пять на каждый стул!
Техасец тоже встал на колени и уставился на свой стул.
— Все здесь привинчено, — внезапно выкрикнул Айова Боб.
Он ни с кем еще не разговаривал после игры с того момента, когда сказал «разведчику талантов» из университета Пенсильвании, что Младший Джонс может играть где угодно. Его лицо непривычно раскраснелось и блестело, словно он позволил себе выпить на одну рюмку больше обычного или наконец-то осознал, что уходит в отставку.
— Мы все на большом корабле, — заявил Айова Боб. — Мы в большом кругосветном круизе!
— Ура-а-а! — закричал техасец. — Я за это выпью! Женщина из Нью-Джерси вцепилась в спинку своего привинченного стула. Некоторые начали снова садиться.
— Нас в любой момент может смыть за борт! — сказал Айова Боб.
И Ронда Рей с шуршаньем прошла между Бобом и застывшими на своих привинченных стульях родителями; она начала раскладывать подставки и салфетки для коктейлей, водить влажным полотенцем по краю столов. Фрэнк выглядывал из дверей холла; мать и Урики, казалось, навсегда застыли в кухонных дверях; отец не потерял своего блеска, впитанного от зеркал, он уставился на своего отца Айову Боба так, словно боялся, что отставной тренер скажет какую-нибудь безумную вещь.
— Конечно, стулья привинчены! — сказал Боб, вознеся руки к небу, как будто говорил последнюю речь между таймами и это была игра его жизни. — В отеле «Нью-Гэмпшир», — сказал Айова Боб, — когда дым пойдет коромыслом, с места никого не сдует.
— Ура! — снова закричал техасец, но остальные, похоже, затаили дыхание.
— Просто держитесь за свои места! — сказал тренер Боб. — И можете ни о чем не беспокоиться.
— Ура! Слава богу, что стулья привинчены! — закричал великодушный техасец. — Давайте все за это выпьем!
Было слышно, как жена мужчины из Коннектикута с облегчением вздохнула.
— Ну что же, мы все должны говорить громко, раз мы собираемся стать друзьями и поговорить друг с другом, — сказал техасец.
— Да! — сказала женщина из Нью-Джерси с небольшим придыханием.
Отец продолжал с удивлением смотреть на Айову Боба, но Боб был просто великолепен: он повернулся и подмигнул Фрэнку, заглядывающему в дверь из холла, и поклонился матери и Урикам, а Ронда Рей снова прошла через весь зал и весело потрепала старого тренера по щеке. Техасец наблюдал за Рондой так, словно вообще забыл про стулья, привинчены они там или нет. «Кому какое дело, что стулья нельзя двигать?» — подумал он про себя, глядя на Ронду Рей, которая порхала почище Гарольда Своллоу, проникшись, как и все, праздничным настроением.
— Ура! — прошептала Фрэнни мне в ухо, но я следил за баром, наблюдая, как отец смешивает коктейли. Он сосредоточился на своих движениях, как никогда прежде на моей памяти. Усиливающиеся голоса плыли надо мной, и мне казалось, что так будет всегда: я должен запомнить ресторан и бар в этом отеле «Нью-Гэмпшир» как место, где всегда громко разговаривают, даже если там и не очень много народу. Как сказал техасец, каждый должен говорить громко, раз они сидят так далеко друг от друга.
И даже после того, как отель «Нью-Гэмпшир» просуществует достаточно долго, чтобы мы начали воспринимать многих наших посетителей из города как «постоянных» — тех, что приходят в бар каждый вечер и остаются там до закрытия, как раз до того момента, когда Айова Боб появляется, чтобы перед отходом ко сну пропустить стаканчик, — даже в эти семейные вечера, в этом семейном кружке он будет всякий раз откалывать свою шутку.
— Эй, давай-ка сдвинем наши стулья, — говорил он кому-нибудь, и тот всегда попадался на этот трюк. На миг забыв, где он находится, жертва шутки попробует поднять стул, покряхтит, скривится в лице, и Айова Боб засмеется и громко воскликнет:
— Ничто не двигается в отеле «Нью-Гэмпшир»! Мы привинчены здесь на всю жизнь!
В тот первый вечер, после того как бар и ресторан закрылись и все пошли спать, мы с Фрэнни и Фрэнком встретились у панели уникальной громкоговорящей системы и с ее помощью устроили проверку каждой комнаты. Мы могли расслышать, кто спит беззвучно, а кто храпит; мы могли обнаружить, кто еще не спит (читает), и мы были удивлены (и расстроены), обнаружив, что ни одна из пар не разговаривает и не занимается любовью.
Айова Боб спал как поезд метро, громыхающий милю за милей по тоннелю. Миссис Урик оставила на плите кастрюлю, а Макс по-прежнему издавал только эфирное потрескивание. Пара из Нью-Джерси читала, или один из них читал: медленное переворачивание страниц, частое дыхание бодрствующего. Пара из Коннектикута сопела, хрюкала и вскрикивала во сне; их комната была паровым котлом звуков. Пары из Массачусетса, Род-Айленда, Пенсильвании, Нью-Йорка и Мэна — все блаженствовали в мире и покое кто во что горазд.
Затем мы переключились на техасца.
— Ура-а-а! — сказал я Фрэнни.
— Агу-у-у, — прошептала она мне в ответ.
Мы ожидали услышать, как его ковбойские сапоги стучат по полу; мы ожидали услышать, что он пьет из своей шляпы или спит как лошадь: ноги дрыгаются под одеялом в ритме галопа, большие руки вцепились в кровать. Но мы не услышали ничего.
— Он мертвый, — сказал Фрэнк, заставив нас с Фрэнни подпрыгнуть.
— Господи, Фрэнк, — сказала Фрэнни, — может быть, он просто вышел из своего номера.
— У него сердечный приступ, — сказал Фрэнк. — Он слишком грузный и слишком много выпил.
Мы прислушались. Ничего. Ни галопа. Ни скрипа сапогов. Ни дыхания.
Фрэнни переключила комнату техасца с приема на передачу.
— Ау? — прошептала она.
И тут до нас дошло, мы все трое (даже Фрэнк), похоже, ухватились за эту мысль. Чтобы переключить систему на «дневную комнату» Ронды Рей, Фрэнни хватило всего лишь секунды.
— Ты хотел узнать, что значит «дневная комната», Фрэнк? — спросила она.
И тут раздался незабываемый звук.
Как сказал Айова Боб, мы все в большом кругосветном круизе и нас в любой момент может смыть за борт.
Мы с Фрэнком и Фрэнни вцепились в стулья. — О-о-о-о-о-о! — стонала Ронда Рей.
— Ух, ух, ух, — выкрикивал техасец. Позже он сказал:
— Я действительно тебе благодарен.
— Фу-у-у, сказала Ронда.
— Нет, правда. Я правда благодарен, — сказал он.
Мы услышали, как он мочится, словно лошадь. Это длилось целую вечность.
— Ты не представляешь, как трудно управиться с этим маленьким игрушечным туалетом на четвертом этаже, — сказал техасец. — Мне приходится сначала хорошо прицелиться, а потом стрелять.
— Ха! — усмехнулась Ронда Рей.
— Ура-а-а! — сказал техасец.
— Противно, — сказал Фрэнк и пошел спать, а мы с Фрэнни остались до тех пор, пока единственными звуками, доносящимися из системы внутренней связи, не стали звуки сна.
Утром шел дождь, и я задерживал дыхание каждый раз, когда пробегал мимо площадки второго этажа, не желая потревожить Ронду и учитывая, что она думает о моем «дыхании».
С посиневшим лицом я пробежал мимо техасца, который взбирался по лестнице между третьим и четвертым этажом.
— Ура-а-а! — сказал я.
— Доброе утро! Доброе утро! — крикнул он. — Очень хорошо! Знаешь — твое тело будет служить тебе до конца дней!
— Да, сэр, — сказал я и пробежался вверх-вниз еще несколько раз.
Пробегая раз в тридцатый, я начал припоминать Черную Руку Закона и вид сорванного ногтя Фрэнни — сколько, казалось, боли собралось в этой небольшой точке на кончике ее пальца и, возможно, отвлекало ее от остальных частей тела, когда Ронда Рей преградила мне дорогу на площадке второго этажа.
— Тпру, мальчик, — сказала она, и я остановился. На ней была одна из ее ночных рубашек, и если бы светило солнце, свет, пронизав материал, показал бы ее мне, но в то утро свет был тусклым, и в сумрачном лестничном пролете мне открывалось очень немногое. Только ее движения и ее прилипчивый запах.
