Эдуард Тополь - Любожид
– Да это же этот… как его… артист! Герцианов! – узнал его кто-то в другом конце зала.
Но Герцианов, предупреждая оживление по поводу этого узнавания, поднял руку и пошел меж столиков, словно спустился со сцены в партер.
– Правда, некоторые из нас пытаются уйти от своего еврейского происхождения, скрыть свое еврейство и для этого меняют фамилии, имена и отчества. И в паспорте, в графе «национальность», им за большую взятку пишут в милиции, что они русские, украинцы или узбеки. Но ведь это не помогает! Как говорит поговорка, вы же нас бьете не по паспорту, а по морде, правда?
– Это провокация! – громко сказала татарка с алыми губами.
– Нужно милицию позвать!
– Пусть говорит! – возразил кто-то.
– Говори, пахан! – разрешили студенты. – У нас свобода слова! Пусть говорит!
– Спасибо! – усмехнулся им Герцианов и повернулся к татарке: – А насчет того, что вы нас бьете не по паспорту, а по морде, так это не провокация, а поговорка, которую все знают. А поговорки, как известно, – это выражение народного опыта. Но представляете, друзья, какой большой опыт мордобоя нужно иметь, чтобы родилась такая поговорка!
В баре засмеялись, из компании шабашников крикнули:
– Иди сюда, артист! Мы те стакан нальем! А ты нам всю правду скажешь – с ленинской прямотой!
Губы Герцианова тронула тонкая улыбка удовлетворения – теперь его узнали действительно. А возникший с кружками пива Кольцов негромко позвал:
– Ефим, кончай. Не надо…
– Подожди. Надо, – тихо и вбок ответил ему Герцианов и громко обратился к слушателям: – А недавно со мной вообще смешной случай случился. В Киеве. Ехал я там, знаете, в трамвае по улице имени нашего главного интернационалиста товарища Жданова. И вдруг в трамвай вошла женщина с собачкой. И собачка, извините, взяла и пописала. Прямо в трамвае, ага. Пассажиры, конечно, стали возмущаться – мол, безобразие, запах плохой и вообще почему разрешают собакам в трамваях ездить. И тут поднимается один гражданин и говорит: «Ну шо вы шумите? Як шо мы жидов терпим, шо воны з нами у трамваях издють, так собак тем более можно терпеть!»
Герцианов переждал хохоток слушателей и сказал:
– Так что, как видите, быть евреем в Советском Союзе легко. Для этого ничего делать не надо, нас и без этого от людей отличают!
– Нет, это безобразие! – снова возмутилась татарка, хотя публика предпочла посмеяться.
Но Герцианов умело подхватил свой конфликт с татаркой:
– Отчего ж безобразие, дорогая? Мне, например, уже в семь лет мои уличные друзья объяснили, что я еврей. Они поймали меня, когда я шел из школы, окружили, повалили в снег и стали мазать губы салом, говоря: «Вот тебе, жиденок! Жри наше сало! Угощайся!» Но это, конечно, были пацаны, шпана. А вот потом, во время войны, когда я на Южном фронте с концертами выступал, пришел к нам за кулисы один полковник…
– Ефим, не надо! – уже настойчиво и громко попросил Кольцов.
– Отстань! Мне надо! – ответил ему вбок Герцианов и снова повернулся к аудитории: – Да, так вот. Пришел к нам за кулисы один полковник с такими, знаете, красивыми бровьями…
Одного этого слова, произнесенного с поразительно точной брежневской интонацией, оказалось достаточно, чтобы слушатели поняли, о ком идет речь, и притихли в оторопи. А Герцианов продолжал как ни в чем не бывало:
– Поговорил он с нашими артистками, значит, а потом пригласил меня «у свой кабинет». И там собственноручно налил мне, сами понимаете, стакан и говорит… –
Тут Герцианов совершенно непонятным образом – без всякого грима – полностью перевоплотился в Леонида Брежнева и продолжал его голосом: – Ну до чего ш вы, жиды, талантливый народ, мать вашу удушу! Если б я могх так смешно выступать, я б усех телефонисток Южного хронта употребил!
Публика громко расхохоталась – все, даже офицеры.
– Так что, как видите, проблем насчет сохранения своей национальности у нас, у евреев, нет. Больше того, наше правительство проявляет о нас заботу и постоянно закаляет нас для борьбы. Например, при царе была пятипроцентная норма приема евреев в институты, а теперь – полпроцентная. На экзаменах всем абитуриентам дают решать школьные задачи, а евреям – только такие, которые кандидаты наук могут решить, да и то не все. То есть если ты, жиденок, хочешь попасть в институт, то с первого класса учись лучше всех. Чтоб тебя ни один профессор срезать не смог! Но это же прекрасно, друзья мои! – Герцианов впервые за все свое выступление повысил голос: – Это значит, что наше правительство с детства воспитывает в еврейских детях азарт борьбы, дух бойцов и победителей! – И тут же вернулся к нормальной, бытовой интонации: – А кто не хочет принимать участия в этой борьбе и записывается русским или там украинцем – того все равно рано или поздно разоблачают и – бац по физиономии! Ну-ка, жидовская морда, хотел скрыть, что ты еврей, и пофилонить, как русский? Не выйдет! Давай-ка, становись лучше всех, а то не выживешь!…
Он снова переждал смех, но тут продавщицы, стоявшие за стойкой, заорали:
– А ну кончай выступать! Тут те не театр!
Однако никто – ни Герцианов, ни публика – не отреагировал на этот крик, и потому одна из продавщиц вытащила из-под прилавка телефон и стала резкими, срывающимися движениями накручивать диск.
– Не надо, девушка, – попросил ее Кольцов. – Это же Герцианов. Вы его в кино сто раз видели. Ну, выпил человек…
– А выпил – пусть домой идет и там выступает! А тут я отвечаю! – Продавщица решительным жестом откинула волосы от уха и приложила к нему телефонную трубку: – Алле! Товарищ капитан! Это Соловьева из пивного бара. Тут у нас один артист с антисоветскими речами выступает…
Кольцов бессильно вздохнул и посмотрел на Герцианова. Тот был явно в ударе, и – Кольцов это прекрасно знал – никакой силой, кроме милицейской, его уже нельзя было увести с этой «сцены».
– …И до того у нас в стране дошла забота о евреях, – вещал Герцианов, негромко, но умело посылая свой голос по всему павильону, – что никого не отпускают жить за границу – если какой-нибудь узбек или украинец напишет заявление, что желает уехать в Канаду, так его за это сразу в дурдом! – а нам, евреям, опять же привилегии! Хочешь в Америку – катись! В Австралию – скатертью дорога! В Израиль – вали, сука! Ну, разве это не привилегия? Но я вам больше скажу: сейчас в России наступил исторический период обращения русских в евреев! Ага! Русские, литовцы, калмыки и даже украинцы дают взятки, чтобы в архивах случайно «нашлись» данные, будто их бабушки были еврейками. Один мой друг, художник по фамилии Иванов, пришел в ОВИР и потребовал, чтобы его отпустили в Израиль, потому что он еврей. «Как так? – изумился начальник ОВИРа. – Какой же ты еврей? Ты же Иванов, русский!» «А я, – говорит Иванов, – чувствую, что я еврей!» «Но у тебя же по документам видно: отец – чистокровный русак и мать – русская!» «А я, – говорит Иванов, – чувствую, что я еврей!» Ну? Разве это не исторический период? Веками нас заставляли отказываться от еврейства, громили, мазали губы салом, крестили, убивали в газовых камерах, загоняли в мусульманство, христианство и католичество, отняли еврейские школы, лишили языка и называли «жидовскими мордами», и вдруг – наступило историческое событие: русские записываются евреями! Украинские антисемиты платят взятки, чтобы им прислали вызов из Израиля! Грузины мечтают выдать своих дочерей не за грузин, а за евреев!… Кольцов посмотрел на часы. С момента телефонного звонка продавщицы прошло уже шесть минут, милиция должна вот-вот приехать. Он вернулся к их столику и нагнулся за портфелем Герцианова. Но под столиком было пусто. И под стулом тоже.
– Портфель ищешь? – спросил кто-то по соседству. – Алкаш тут один крутился, «раб КПСС». Он и сфиздил портфельчик. Я сам видел!
– А что ж ты не задержал? – спросил Кольцов.
– А на фуя мне? – пожал плечами сосед. – Как твой-то начал выступать, так у него портфель и сфиздили! А фули? И правильно! Не фуй народ мутить супротив советской власти!
Слушая эту выразительную родную речь, знаменитый русский кинорежиссер Виктор Кольцов, лауреат Каннского фестиваля, бессильно обвел глазами павильон. Хотя все продолжали слушать Герцианова, но Кольцов уже не сомневался, что ни один из них не заступится за своего любимого артиста, когда милиция явится с наручниками.
Вздохнув, Кольцов пошел к своему тестю…
В милиции их обоих оформили в вытрезвитель, а Герцианова еще и побили – не сильно, но больно. И били не по лицу, а чтоб следов не осталось – по почкам, по печени и по ребрам. Затем, перед отправкой в вытрезвитель, дежурный старлей предупредил:
– И скажи, бля, спасибо, что яйца не отшибли! Но больше чтоб не выступал, ты понял? А еще раз выступишь – гоголь-моголь жене принесешь. Усек, артист?
