Анна Матвеева - Завидное чувство Веры Стениной
Евгению перед самыми осенними каникулами наградили грамотой «Гордость школы» и приняли в школьный хор солисткой. Ясный голос, абсолютный слух. Как будто это у неё бабушка — гениальная пианистка, горевала Вера, пряча с глаз долой нотные тетради, купленные в далёкие счастливые дни.
Глава четырнадцатая
Грустная возлюбленная мёртвых, она ненавидит живых.
ВольтерРентгеновский снимок — истинный портрет человека, думала Стенина на пути в кабинет к рыжему доктору. Ничем не приукрашенный портрет — ни кожей, ни мыслями. Снимок просох не полностью, но Стенина так торопилась, что передала это чувство врачу рентген-кабинета — и та вынесла его в коридор, сама себя удивив неподобающей скоростью. Вера с интересом разглядывала свой череп, но в этом интересе ей было далеко до рыжего доктора. Он прямо-таки вцепился в снимок, как будто это было сообщение о наследстве, которого доктор ждал целую жизнь.
— Всё в порядке, — не без разочарования заявил он минуту спустя. — Сейчас выпишу справку, и пойдёте. А, кстати, далеко вам идти?
— В аэропорт, — усмехнулась Вера.
— О! — обрадовался доктор. — Какое приятное совпадение. Я живу на Тверитина, могу подбросить. Это небольшой крюк.
Вера представила себе этот крюк от улицы Тверитина до аэропорта Кольцово и решила, что у доктора отсутствуют даже минимальные способности к логистике и географии. Хотя направление он указал в целом верное, да и вообще человек приличный — помочь предлагает, и, кажется, искренне. Со времен незабвенного инвалида, который пытался её «завезти», Вера ни разу не сталкивалась с его последователями, и к тому же смешно подумать, будто бы рыжего заинтересовала раненная в голову немолодая женщина в этом смысле. Голова обвязана, кровь на рукаве, фигуру свою Вера давным-давно зевнула, — как в шахматах зевают ферзя, а насчёт лица у неё и в юности были сомнения, не то что сейчас. В общем, она сказала:
— Это было бы очень мило с вашей стороны.
— У меня как раз дежурство окончилось, — объяснил рыжий. И попросил подождать его буквально пару минут.
Вскоре они уже сидели в его машине, довольно-таки чистой. Доктор попросил звать его Сергеем, Вера согласилась. Почему бы и нет, если его и вправду так зовут.
— А можно просто Серёжа, — улыбнулся рыжий. И вот это Вере уже не очень понравилось.
…Первую серьёзную любовь Евгении тоже звали Серёжей, но домашним именем его было Озя. Каким-то образом обращение «Озя» проникло в школу и укрепилось. Вера считала выбор Евгении крайне неудачным. Озя был мелкий и вертлявый, как дворник, моющий заднее стекло машины на максимальной скорости. От одного взгляда на Озю у Веры начинало плыть в затылке. А вот Евгения — влюбилась.
— Он очень умный, тётя Вера. Он любит книги.
Представить Озю с книгой было нелегко — он бегал, орал, крутился на месте волчком, ронял стулья, в общем, делал всё, за исключением того, чтобы тихо сидеть с книгами. Возможно, он любил их на расстоянии.
Евгения ходила за своим Озей, как на невидимом поводке. Мышь надрывалась:
— А учится-то всё равно лучше всех. И поёт, рисует! Не то что наша дурочка.
Бедняжка Лара все свои первые каникулы пролежала дома с ангиной — участковая врачиха сказала, что это ещё и реакция на непомерные нагрузки в школе. Старшей Стениной такая версия приглянулась, и теперь она постоянно рассуждала о том, что ребёнка угробит такая учёба. Лучше бы Веруне не выпячиваться, а отдать Лару в обычную школу — вот хоть в бывшую свою двести шестьдесят восьмую. Вера, как ковбой из вестерна, напрягала жевательные мышцы, но молчала — теперь ссориться с мамой было нельзя. Именно мама сидела с Ларой, пока Вера пропадала в музее — потому что ей пришла в голову мысль взять, наконец, карьерную высоту. Ну, или хотя бы попытаться сделать первый шаг, с которого, как считают китайцы, берут отсчёт любые расстояния.
Вот о чём думала Вера, уставившись невидящим, как у занятого официанта, взглядом в чугунный павильон, и обращая к нему всю мощь своей мысли. Родители, которые бросают все силы на успехи детей, как правило, сами по себе ничего не представляют. Юлька, как бы ни пыжилась со своим еженедельником, ничего особенного там не сделала. «Не Вере такое говорить», — считал каслинский павильон. Но Юлька ведь и вправду даже писать толком не научилась, несколько раз сама же со смехом рассказывала о том, что ответсек ею недоволен — слишком много слов, слишком мало смысла. Вот почему Юльке так хотелось, чтобы Евгения стала успешной — детскими ручками Копипаста начнёт загребать себе славу, которой обнесли её самоё. «Жёстко стелешь, — крякнул павильон. — А что же Лара тогда в арьергарде? По твоей логике, у такой женщины, как ты, должен быть просто суперуспешный ребёнок!»
А я, разозлилась Вера, ещё успею сделать себе имя, будь спокоен, чугунок! «Да я и так спокоен, — загрустил павильон, — сколько лет уже на одном месте. Хорошо хоть собрали — а то годами лежал разобранным по ящикам после той выставки… В Париже-то все любовались, купить хотели…»
Вера не вслушивалась в старческое бормотание павильона — она лихорадочно строила планы скорейшего взлёта. Где строить взлётную площадку и с каким материалом работать, Стенина не знала — но голь на выдумку хитра. В заначке — три года учёбы в университете и значительный стаж близкого общения с картинами, но кому всё это может понадобиться?
Евдокия Карловна уже дважды прошла мимо Веры покашливая — но та не понимала намёков, увлечённая смелыми мыслями.
Во-первых, решила Вера, надо вернуться в университет. Она ведь так и не довела тогда до конца начатое дело — нашла работу, а планы доучиться оставила. Во-вторых, разобраться с треклятой завистью. Недавно мама рассказывала про знакомого врача-психолога, которая одновременно с этим ещё и знахарка, и чуть ли не экстрасенс. Вот и пойти к ней — хоть что-то из врачихиных умений, да сработает. Вера не любила экстрасенсов, но китайцы правы — надо с чего-то начинать.
Начала с университета. Восстанавливаться оказалось делом канительным, но Вера в последние несколько лет поневоле усердно работала над теми душевными мышцами, что отвечают за стойкость и терпение, и теперь могла поигрывать ими не без удовольствия. Её приняли на вечернее, и поначалу пришлось изрядно напрягаться, чтобы заставить себя ходить на лекции — но в целом она довольно быстро вписалась в процесс. Главное — дипломная работа, как ей объяснила милейшая сотрудница-методист, странным образом запомнившая ничем не примечательную бывшую студентку.
Тема дипломной работы — «„Ужин для каннибалов“: разрушение канона тела в творчестве Гюстава Курбе», продолжение давно забытой курсовой «Реализм Гюстава Курбе: натурализм видения и символизация изображений».
Творчество Курбе Вера всё так же не любила, кроме того, её целиком захватило другое исследование — собственной зависти.
То ли возвращение в университет стало тому причиной, то ли просто пришло время выяснить, наконец, отношения с угнездившейся внутри заразой — но Вера вдруг пожелала узнать всё, что только можно было, об этом позорном чувстве. Как любой студент, неважно, сколько ему стукнуло, она пошла стандартным путём — рыскала по закоулкам чужих премудростей с помощью университетской библиотеки. Великие умы охотно делились с Верой мыслями, которые она выписывала в специальную тетрадку. Шеридан с порога заявил, что «нет другой страсти, так прочно укоренившейся в человеческом сердце, как зависть». Стениной понравилась откровенность Шеридана — сразу ясно, что с этим чувством злоязычный ирландец был знаком не понаслышке. Вопрос только в том, на какой он при этом пребывал стороне: Шеридан завидовал или же завидовали Шеридану? Вера не сомневалась в том, что признаться в собственной зависти («страсти робкой и стыдливой» — спасибо, Ларошфуко) способны немногие — этого чувства принято стыдиться безо всяких оговорок. Но и рассуждают о нём умные люди с упоением, кого ни возьми — всяк высказался. Ницше снисходительно объяснил Вере понятие «ресентимента» — бессильной зависти к врагу. И не стоит, фрау Вера, обманываться «сентиментальным» звучанием термина — ничего общего, какие уж там сантименты. Ещё одно милое слово — Schadenfreude, «злорадство», — спорхнуло со страниц очередной книги: Schadenfreude лучшая подруга зависти, с которой летучая мышь могла бы подолгу пересвистываться по вечерам, как это делают подружки по телефону.
По-латыни Верина мышь-зависть звалась invidia, но это красивое имя не оправдывало роли, которую ей отводили в христианстве. Один из семи смертных грехов, по мнению Канта, — худший из прочих. Из недолгого университетского знакомства с великим философом Вера помнила только про звёздное небо над головой и нравственный закон внутри. Сейчас, сунув нос не в торопливую шпаргалку, а в «Метафизику нравов», Стенина узнала, что зависть принадлежит к тому же отвратительному семейству, которое произвело на свет неблагодарность и Schadenfreude. Увы, Кант был беспощаден к завистникам, поэтому Вера не стала его дочитывать.
