Михаил Шишкин - Письмовник
— А ну спать немедленно!
Засыпает не с новыми игрушками, а со своим облезлым тигренком.
Еще стал посылать Соне открытки с рисунками — лисы, зайцы, какие-то уроды с двумя головами, трехглазые, одноногие, все улыбаются, машут лапами, зовут. Сначала выбрасывала, потом перестала, когда заметила, что открытки пронумерованы. Соня прикрепляет их булавками к стене над своей кроваткой. Разговаривает с ними перед сном.
Варила Соне кашу на ужин, засмотрелась в окно, там прохожие тусклого окраса. Торопятся и не знают, что счастливы. Каша подгорела. Села за стол, положила голову на согнутую руку и заревела. Тут Соня вошла:
— Мама, чем так пахнет? Что с тобой? Ты плачешь?
Стала утешать, как взрослая, гладить по голове:
— Ну что ты, мамочка, ну, подумаешь, каша!
Сонечка почти уже перестала мочить по ночам постель, а теперь, после его ухода, снова все началось.
Читали какую-то детскую книжку, а там девочка идет на блошиный рынок, где продаются старые куклы, и вдруг понимает, что куклы — это умершие девочки. Как можно такое писать для детей?
Ехали в поликлинику, и Сонечка вдруг спросила громко на весь трамвай:
— Мама, а папа ушел от нас из-за меня?
На каникулах они забрали Соню на неделю. Почти перестала выходить из дома, мусор не выбрасывала, посуду не мыла, простынь не меняла, белье не гладила. С пыльными зверьками мокрой тряпкой не сражалась, сдалась. Ей казалось, что это месть. С диеты перешла на шоколад. И это месть.
Волосы свисают грязными сосульками и пугают сединой.
Смотрела в зеркало на складки вокруг глаз, сухую кожу на щеках, увядающую шею. Женщина высыхает сначала изнутри, в душе, а потом снаружи.
Думала: как же так — вот вены разбежались ручейками по ногам, волосы на лобке седеют. А это уже давно началось расставание с телом.
Смотрела на свои портреты, развешанные по стенам, вспоминала, как позировала голая и он прерывался, чтобы целовать ее везде, и теперь спрашивала себя:
— Кто там на холсте? А я тогда кто?
Стала разговаривать сама с собой:
— Нужно открыть форточку и пойти на кухню поставить чайник. Слышишь?
— Зачем?
— Затем. Для этого нужно хотя бы временно полюбить себя.
— Полюбить себя? За что?
Загадала — вот сейчас примет душ, приведет себя в порядок, оденется, накрасится, купит на остановке букетик цветов себе, и что-то произойдет.
Произошло.
— Ада!
Обернулась.
Ветеринар, к которому ходили с Донькой. Сонечка называла его доктором Айболитом. Всех излечит, исцелит добрый доктор Айболит! Девочке ведь никто не объяснил, что ему привозят здоровых кошек и котов, а увозят кастрированных, с вырванными когтями.
— Адочка, а вам свобода на пользу. Какая вы!
Все все знают. Приобнял за талию, а раньше ничего такого себе не позволял. Ухмыльнулся нагло.
— А не поужинать ли нам вместе, раз такая встреча?
Подумала, что вот оно, чудо.
— Отчего же нет? Пригласите меня в ресторан и закажите что-нибудь дорогое!
Сидели в углу, окруженные зеркалами.
Официант все время стоял рядом, глядя на свое отражение, поправляя бабочку, одергивая манжеты.
Айболит рассказывал смешные случаи из практики. Она хохотала.
Официантка, собирая пустые тарелки, низко наклонилась над столом, позволяя заглянуть в глубокий вырез. Он заглянул. Улыбнулся, будто извиняясь, мол, что поделаешь, мы — рабы инстинкта.
— Когда всю жизнь занимаешься случкой да усыплением, поневоле сделаешься романтиком.
Спросила, выпив шампанское до дна и подставив бокал, чтобы налил еще:
— Если всю жизнь любишь одного, разве можно полюбить другого?
— Да ты спрашиваешь это уже третий раз!
— В третий раз?
Только теперь почувствовала, что уже давно пьяная.
Ей казалось, что все кругом догадываются, куда и зачем она сейчас пойдет.
Уходя, в зеркало увидела, как официант лизнул блюдо.
Когда вышли из ресторана, Айболит стал целовать ее в губы. Она повисла у него на шее и попросила:
— Только не ко мне!
Пришли к нему, он, надевая тапочки в темноте, шепнул:
— Не беспокойся, жена с детьми на даче.
Когда Айболит стал стягивать с нее трусы, она заревела и призналась сквозь слезы, что уже годы не спала с мужчинами. Он подумал: «Хорошо, значит, ничего не подцеплю».
Сопел и тужился, но никак не получалось.
Ушел в ванную и заперся.
Она ждала-ждала, потом оделась второпях и выскользнула из квартиры.
В голове мелькнуло — была бы зима, можно было бы напиться до потери пульса и замерзнуть на улице.
Страшно было не от смерти, а от того, что наступит после. Голую, ее будут осматривать, вспорют живот, чтобы убедиться в чем-то, и так понятном.
Всего-то дел — принять порошочек.
Почему-то подумала, что вот в последний раз в жизни спускает воду в унитазе. Спустила еще раз.
Набрала пригоршню таблеток, стала глотать. Забыла взять что-нибудь запивать — пошла в ванную и запивала водой прямо из-под крана.
Таблетки оказались такие большие, что не глотались — пришлось ломать. Сидела на краю ванны и ломала.
Вспомнила, что заперла входную дверь, нужно открыть. Пока шла через комнату, почувствовала, что ее уже качает.
Легла на кровать.
В голове началось гудение. Комната замерцала, поползла по кругу.
Пододвинула телефон поближе. Набрала номер.
Трубку взяла та, другая. Ничего не понимала спросонья.
— Позовите его, я хочу поговорить с моим мужем!
— Вы знаете, который час?
— Нет.
Он взял трубку.
— Что случилось? С ума сошла? Соню разбудила!
— Я наглоталась таблеток. Мне страшно. Я не хочу умирать. Пожалуйста, приезжай!
Язык у нее уже заплетался.
— Вызови себе «скорую»!
— Приезжай!
— Давай я вызову тебе «скорую».
— Прошу тебя!
— Как же я тебя ненавижу! Сейчас приеду.
— Только без нее!
— Хорошо. Я сейчас. А ты постарайся вызвать рвоту.
— Подожди!
— Что еще?
— Я тебя люблю.
— Я еду, еду!
Та, другая, хотела спать. Ей рано утром было нужно на работу.
***
Сашенька моя!
Вот опять передо мной лист бумаги — моя связь с тобой. А с другой стороны, как может какой-то глупый лист соединять нас, когда все, что нас разделяет, кажется таким ничтожным и никчемным! Разве могут быть какие-то перегородки, разделяющие тебя и меня? Ты ведь тоже это чувствуешь, да?
Милая моя, хорошая! Если бы ты знала, как хочется домой!
Наверно, поэтому мне так важно писать тебе. Когда пишу, я будто возвращаюсь.
Сегодня Кирилл попросил, если с ним что-то случится, передать его сумку матери, и усмехнулся:
— Она в этом во всем ничего не поймет, конечно.
Он все время говорит о ней с такой нежностью.
Отсюда, из такой дали, и я начинаю понимать, что все мое непонимание с мамой, моя нелюбовь к ней — вздор.
Сейчас бы я простил ей все обиды и попросил прощения за все, что ей пришлось от меня вынести.
А начал бы с того, что признался в одной вещи, которая мучит меня все эти годы и в которой я никак не мог ей признаться тогда. Понимаешь, Сашенька, это очень глупая история. Я играл с монетами на подоконнике. Помнишь, наш широченный подоконник? Или это он мне тогда таким казался? Так вот, я играл монетами — ставил на ребро и щелкал пальцем по краю так, что она крутилась, превращалась в звонкий прозрачный шарик. А потом взгляд упал на широкую хрустальную вазочку, в которой лежали мамины украшения — брошки, браслеты, серьги, и там я увидел ее кольцо. Обручальное кольцо, которое ей подарил слепой. И так вдруг захотелось запустить его кружиться по подоконнику, как монетку!
Несколько раз не получилось, оно выскакивало, прыгало на паркет, но один раз получилось! Это было очень красиво — такой сквозной полувоздушный золотой шарик выписывал круги по подоконнику и позвякивал. Особенно мне нравился звук, когда кольцо уже вращалось на одном боку и дробно билось, прежде чем замереть. А когда я щелкнул по нему ногтем еще раз, кольцо выпрыгнуло в окно.
Я побежал на улицу, искал его, искал, но так и не нашел. Может быть, кто-то поднял и унес.
Сперва я хотел все сказать маме, но не сказал, а она и не спросила. А потом, когда спросила, было уже поздно признаваться, и я сказал, что ничего не знаю. Мама ужасно переживала и все не могла успокоиться — кто мог ее кольцо украсть? Она подозревала совершенно невинных людей. Я слышал, как она говорила со своим слепым, что это наверняка соседка, а потом решила, что это врач, которого они вызывали, когда у отчима была простуда.
Мне было ужасно стыдно, но я молчал.
А теперь бы все ей рассказал.
Думаю о ней, а вспоминаются какие-то пустяки. Например, что мама спала всегда с черной повязкой на глазах, она не могла заснуть, если в комнату проникал свет.
