Вадим Чирков - Парящие над океаном
Родители жили в войну, оказывается, недалеко от Челябинска, они узнали сына по шевелюре на афише — там уже помещали фотографию Джорджа Брауна.
Встречу Бронфманов невозможно описать, как не под силу слову одолеть мастерский степ — это, как говорится, надо было видеть…
После Победы семья вернулась в Кишинев.
Гриша как артист варился в собственном соку: мастеров степа было в Союзе немного, этот изящнейший вид танца был по непонятной причине не в чести. И то-то было радости, когда в 46-м на экраны страны вышел фильм "Серенада солнечной долины"! Помните двух чернокожих ребят в длинных пиджаках и шляпах канотье, что танцуют там? Теперь наш степист смотрел на них, как на равных, то восхищаясь чем-то, а то и морщась.
После войны Джордж Браун разъезжал по западу страны, танцевал в городах Молдавии, в Киеве, Харькове, Одессе. Было ему чуть больше 30-ти, как степист, как артист он был на взлете.
Частную парикмахерскую бабушки Молки давно прикрыли, он с улыбкой вспоминал мелко наструганное мыло в витрине, уроки дяди Саши и гитару Мирчи — как далеко это все!
В Кишиневе отыскался еще один степист, Борис Малис, Гриша предложил ему станцевать вдвоем. Есть идея, номер будет называться "Чистильщик сапог". И вечерами, когда репетиционный зал филармонии пустовал, они, прекрасно споря друг с другом, начали выстукивать будущее выступление. Расходились поздно, по дороге домой, на ночной улице, под светом фонаря, Гриша добавлял к найденным на репетиции новые движения.
— А что если так?..
Но уже набирались в одну из этих ночей на типографских линотипах свинцовые строчки о безродных космополитах, о вреде для социалистической культуры "музыки толстых" (Горький) джазе и фокстроте и таких буржуазных музыкальных инструментов, как саксофон, аккордеон (то ли дело наш баян!), банджо…
Обо всем этом Гриша узнал не в один день, а как и остальные, после, потом — потому что это была не случайная статья в "Правде", это была долгая компания государственного идиотизма, по стране катилась тяжелая волна, заливавшая раскрытые ради дыхания рты.
А назавтра Гришу встретит в вестибюле директор и скажет, что в "Правде" вышла статья о борьбе с низкопоклонством перед Западом… и подытожит сбивчивый рассказ:
— Мне уже звонили: что это, мол, у вас там за Джордж да еще Браун? Короче, Гриша…
— Короче нельзя, — ответил бывший степист, всегда любивший игрануть словцом. — Уж куда короче!
Гриша закончил свой рассказ — он растянулся на две продолжительные стрижки — и внимательно посмотрел на меня в зеркало. Вдруг забеспокоился:
— Знаете что — а ну зайдемте в нашу комнату.
В бытовке он усадил меня на диван, а сам встал передо мной, так и не успев избавиться от ножниц и расчески.
— Я подумал: что если вы мне не поверили? Тогда смотрите!
И мой парикмахер, вдруг, в одно мгновение помолодев лет на тридцать, легко и изящно подскакивая то на одной, то на другой ноге, отбивая каблуками только ему ведомую и доступную дробь, взмахивая ножницами и расческой, станцевал какую-то строчку, может быть, строфу из своей былой серенады… станцевал, задохнулся, сник, опустил руки.
— На большее… дыхалки… нет… Теперь вы… верите?
— Я и раньше верил, — ответил я.
…Что поделаешь — если ты степист — то уже не парикмахер, но если ты парикмахер — то уже не степист…
ЗАВЕТНОЕ СЛОВО В ГОРОДЕ СТА БОГОВ
— …просто ты перебрал отрицательных эмоций, — сказала мне жена, бывший психиатр, — они слетаются на тебя со всех сторон. Это еще не депрессия, — разъяснила она свои слова, — но ты можешь и в нее въехать. Иди-ка лучше на улицу и постарайся найти на ней хоть что-то хорошее. В конце концов там свежий воздух. Можешь даже пялиться на баб.
— Все красивые женщины Нью Йорка ездят в машинах, — сказал я, — а таким, как я, — достаются остальные.
— Ну, про "достаются" ты бы промолчал, — посоветовала жена.
Про свежий воздух жена перегнула. Свежий воздух в Нью Йорке, где миллионы выхлопных труб?! Но что-то хорошее в нем должно же быть!
И я пошел на улицу, хотя очень не хотелось покидать диван. Жена вслед мне покачала головой. Она (психиатр, повторю) считает, что я окончательно расклеился, а вот уж она держит себя в руках. Ну, удается ей это или нет, знаю только я. За стены нашей квартиры мои наблюдения не выходят.
Итак, я, бывший инженер из бывшего Свердловска, ныне житель Нью Йорка, иммигрант по третьему году, вышел на улицу в поисках положительных эмоций…
Храбриться мне уже незачем, врать тоже не пристало. "I am sorry, I am sorry! Excuse me, excuse me!" — это не для меня., буду говорить так, как привык. И думать так же. То есть, честно и, как писали недавно, не-пред-взя-то.
К витринам продуктовых магазинов я уже привык. К тому, что там все есть. Даже то, что нам и не снилось. И с тем освоился, что любое, в общем-то, блюдо мы в состоянии отведать. Даже, скажем, омара (лобстера) или устриц, о которых мы знали из французской литературы. И запить глотком кьянти из книг Ильи Эренбурга. Мимо витрин я уже прохожу не моргнув глазом.
Но вот вывески — их мои глаза (мое, уточним, сознание) никак не признают. Буквы чужие, слова чужие, взгляд от них прямо-таки отскакивает. Clothes horse, например, или Bagel hole. Нет знакомых, тех, что до боли: "Хлеб", "Столовая", "Промтовары", "Пельменная", "Рюмочная", "Комиссионный магазин", "Закрыто на переучет", "Закрыто и не знаю…"
Всё, всё на этой улице чужое, о каких положительных эмоциях может идти речь!
Теперь следующее. Лица. И снова не то и не те. Белые — но не той привычной "белизны" (то зеленой, то красной), что у нас — по-другому белые: какого-то мультяшного цвета. Смуглые — невиданно, оттенки — и Гоген не справится. Черные — ну, про черные лица лучше вообще промолчать, не мое уже дело. А есть и такие, что иначе, как лиловыми не назовешь.
А прически! А бородки! А самые разные знаки на груди! А кресты величиной с ладонь! А серьги! А клипсы! А перстни — пальцев на руке не хватает! А на голове что творится! И шляпы, и кепы, и кипы, и фески, и тюбетейки, и чеплашки, и тюрбаны, и чалмы, и панамки, и платки на женщинах и юнцах, и вообще накручено на иной голове черт-те что!..
А знаки на груди — на цепочках, на цепях: кресты величиной с ладонь, хотя идет явно не священник, золотые могендовиды, масонские, может быть, знаки, еще и еще какие-то…
Про всю эту нагрузку на глаза иммигранта уже сказано кем-то: визуальная какофония.
А носы! Между нами, свердловчанами, говоря, Нью Йорк — огромная выставка носов. Здесь есть все — от "пуговки" и "картошины" до баклажана. За эту невиданную экспозицию можно деньги брать.
Встретился мне детина с таким грозным носом, что у меня душа в пятки укатилась. Нос у него был, как сабля, наполовину вытащенная из ножён, прямо-таки пиратский нос. Зыркнул на меня детина, повел саблевидным носом, швыркнул им — как лязгнул клинком, а мне почудилось, будто пристрашил немедленным абордажем. Может, у него просто насморк, но я чуть за сердце не схватился.
И еще одна странная мысль мелькнула при виде этого носа: как он будет такую тяжелину в старости таскать?
И все-таки смотрю дальше. В поисках положительных эмоций. Вот идет, на наш взгляд, вполне достойного вида The citizen. Но уж слишком высокий, слишком худой, слишком прямой. Подбородок длинный, как приставная борода у египетского фараона. И еще трубка в искусственных зубах. Пых-пых дымом. "По Бобкин стрит, по Бобкин стрит"… Не человек, а иллюстрация к стихам Маршака.
Перевожу взгляд.
Две белёхонькие старушки семенят, бывшие, может быть, "барби", да так и оставшиеся куклами, свои у них только морщины…
Толстый-претолстый гражданин, занимает собой весь тротуар, передвигается медленно и неотвратимо, как каток, и так же неотвратимо приминает асфальт. Мысленно, хоть и не врач, диктую ему рецепт: "Екатеринбург, Промышленная, 17, "Заводская столовая номер 4". Через год он запишется в марафонцы.
Другие, конечно, не обратили внимания, но я-то, ищущий положительных эмоций, заметил пару голубей, которые таскали веточки и всякий мусор и аккуратно укладывали на его медленно плывущую над тротуаром макушку. Птицы вили гнездо, пока этот толстяк доберется до дома, они, глядишь, выведут птенцов. Я этого гражданина обогнал, хотя и оглянулся пару раз. Растет гнездо, растет…
Хасид, ступает важно; черная шляпа, пейсы, очки, белые чулки. Взгляд в себя; интересно, что он там видит?
И ведь я кому-то навстречу иду… Но если я кого-то вижу, то меня — точно никто не видит. Я здесь невидимка, любой взгляд меня пронизывает насквозь. Это оттого, что одет я — никак, лицо у меня — никакое, и выражения на нем, кроме потерянно-растерянного, нет. А таких здесь не замечают.
Вывалилась из автобуса джинсовая стайка девчонок с натуго обтянутыми попками. Полетела, галдя, сверкая зубами… Думаю машинально и горько: женская задница в наше время вызвала на состязание воспетое художниками всех времен женское лицо. Бросила, так сказать, вызов: кто кого? Что ей, заднице, Джоконда с ее загадочной улыбкой!..
