Владимир Киселёв - Весёлый Роман

— Много ты понимаешь! — поморщился батя так, как мор­щатся, когда идут по воде и вдруг чувствуют под ногой что-тo липкое и противное. — Василий Степанович из соседнего села.

— Ну и что?

— Я про него давно знаю. Редкий мужик. И жизнь у него нелегкая. Не дай бог никому.

Знал бы я раньше то, что рассказал батя, я б, наверно, сов­сем иначе смотрел тогда на Василия Степановича. И на асфаль­тированные дорожки, обсаженные розами, на его даче. И на эту его дочку Валю, и разговорчивую жену.

Перед самой войной Василий Степанович закончил Тимиря­зевскую академию, а в армию его взяли политруком. Воевал, до­служился до звания не то старшего лейтенанта, не то капита­на — батя не помнил. Несколько раз его ранило. Одно из ране­ний было в живот, и ему вырезали часть желудка. Когда кон­чилась война, он вернулся в свое село к матери и сыну. Жена его бросила, вышла за другого и переехала с новым мужем в Ленинград. Партийных работников тогда не хватало, и его, как бывшего политрука, к тому же с агрономическим образовани­ем, взяли инструктором райкома партии.

Сыну его тогда уже было лет девять. По словам бати, хо­роший был пацан — крепкий, рослый, самостоятельный. Пошел он на ставок рыбу ловить. Натягал добрую вязку. Там у них карпы водятся. И караси.

Уже домой возвращался, а навстречу ему два солдата. Ве­селые — война недавно закончилась. Один солдат пошутил:

— Сама к нам уха идет. Отдай рыбу! — И наставил на маль­чика автомат.

А пацан в ответ: Сами наловите.

И вдруг — автоматная очередь. В голову. Прямо в лицо. Солдат нечаянно на спуск надавил.

Потом был суд. Весь район трясло. Прокурор требовал смертного приговора. Солдату этому. И тут вдруг попросил сло­ва Василий Степанович. Он сказал, что потеря сына для него, конечно, безвозвратна, и сам он не знает, как ему жить дальше. Он, понятное дело, не рассказывал на суде про свое ранение, но люди-то знали, что после операции он не может больше иметь детей. Дочка у него чужая. Это второй его жены. Но, ска­зал он, столько уже было смертей на этой войне… И смерть этого молодого солдата не поднимет из могилы его сына, и нет у него к солдату мстительного чувства, потому что солдат вы­стрелил случайно, по своей ужасной неосторожности.

Сколько там было людей — все плакали. Судья плакал. Сол­дата присудили, конечно, но уже не к расстрелу.

Остался Василий Степанович вдвоем со своей старухой ма­терью. Работал сначала в обкоме, потом председателем облис­полкома, а потом уже его и первым заместителем Председате­ля Совета Министров назначили.

— Сколько лет прошло, — сказал батя, — и все равно — я так догадываюсь — до сих пор он о сыне горюет… А так он человек простой. И к людям внимательный и добрый.

Мамa обтерла пыль на серванте.

— Нужно будет гуся купить, — сказала она. — Я запеку с яблоками. И красные такие фрукты с кислыми зернышками, гру­зины продают. Они их по-военному называют — гранаты… Пой­дешь со мной на базар, — посмотрела она на меня так, будто я когда-нибудь отказывался. — Тяжело мне корзины таскать.

Странное дело. На последних выборах в Верховный Совет Украины наш участок выбирал Василия Степановича Бокуна. И повсюду, даже на двери нашего подъезда, висели листки с его портретом в центре и с биографией. Не было там ничего подобного; Там указывалось только: когда родился, где учился, куда избирался…

Может, потому и смотрел он на меня так… Смотрел на меня так потому, что думал, каким был бы его сын, если бы не этот страшный след «свободы воли электрона».

Мне казалось, что так можно идти без конца. Все пригнано, и ботинки по ноге, и настоящая лыжная погода, когда лыжи скользят легко, словно по воздушной подушке, и лыжня нака­тана, и впереди Николай, а за мной Виля, и в сердце словно что-то звенит серебряным звуком, как бандура, которую сделал дя­дя Петя из скамьи подсудимых. Ею любовались теперь в дале­ком Монреале.

Мы вышли на опушку соснового леса, и вдруг откуда-то из-под лыж вынырнул ушастый комок и прыжками понесся к ле­су. Виля вложил пальцы в рот. Фьюить — рассекло воздух, а заяц наддал и скрылся между деревьями.

Лыжня свернула в лес, я шел все тем же свободным, широким шагом, лыжи упруго, как хорошие мотоциклетные амортизаторы, отзывались на неровности лыжни. Снег придавил со­сновые ветки, они опустились книзу, все сосны стали похожими на ели.

Дятел в красных лыжных штанах и пестрой шапочке, в чер­ном свитере с белым узором отбросил в снег свои лыжи и при­сел отдохнуть на ветке.

Мне было очень хорошо. Оттого, что все это уже кончено, что нет больше Веры и Виктора, и что не нужно улыбаться и лгать, и говорить неправду, и бояться обидеть Веру, и бояться , что она поймет, что я больше не могу терзать ее и терзать себя…

Все это было уже позади, там, за деревьями, за снегом, а тут были только скорость, морозный воздух, и правда, и свобода.

«Хорошо, если бы пошел снег», — подумал я.

И сейчас же, словно в ответ на мое желание, посыпался прямой и редкий, крупный и бесшумный снег. Хлопья обжигали лицо, и было от этого приятно и щекотно.

Мы вышли на большую поляну. Николай остановился, встал поперек лыжни, воткнул палки в снег и снял перчатки. Его мох­натый красный свитер спереди стал совсем белым от снега. По­хлопывая себя по груди перчатками, Николай сказал:

— Передохнем.

Я посмотрел на свою перчатку. На ней лежала снежинка. Звездочка немыслимо точных и прекрасных пропорций. И сей­час же рядом легла другая, еще более красивая. Я с самого детства не рассматривал снежинок. А сейчас удивился — неуже­ли правда, что среди миллиардов миллиардов этих крохотных кристаллов замерзшей воды нет ни одного, который точно бы повторял другой?

Я вдохнул поглубже морозный воздух. Пахло чем-то знако­мым и хорошим. Откуда я это знал? Так уже когда-то было. Но что это?

— Послушай, — сказал я Николаю. — Откуда здесь пахнет арбузом?

— Арбузом? — удивился Николай. — Я не чувствую.

— Это снег, — сказал Виля. — Свежий снег в лесу всегда так пахнет.

Я где-то слышал или читал, а может, и сам придумал, что в жизни все происходит в секунды и минуты, а не в дни и годы. В какую-то минуту мы умрем, и в минуту родились, и в мгно­вения совершаются открытия. И мир Эйнштейна, мир невооб­разимо коротких мгновений, — это и есть наш реальный мир.

Но теперь я понял: реальный мир человека — это мир собы­тий, которые происходят постепенно, продолжаются долго и поэтому становятся привычными, незаметными.

Скажи человеку, что он будет дружить с каким-то другим человеком, искренне дружить, уважать его и одновременно обманывать его с женой этого же человека, — не поверит. Скажет: не может быть. Но когда это происходит длительное время и постепенно, оказывается, что даже это возможно.

Или скажи Николаю, когда он привязал к багажнику короб­ку с яйцами и посадил Лену на заднее седло, что это Лена будет его женой, что у них скоро родится дочка Маринка, что он перестанет ездить сначала на кроссовом, а потом и на до­рожном мотоцикле, Николай ответил бы, что он интересуется только научной фантастикой, а сказок не любит. Но Маринке уже два с половиной года, а Николай переменился так, что стал совсем другим человеком. И сегодня уезжает. Надолго. В Ялту. С женой. С Леной.

Первый раз я заметил, что с ним что-то не так с месяц назад. Мы возвращались из клуба. Пешком. Я перебирал двигатель, а Николай в те дни уже не ездил на мотоцикле. Но я как-то не придавал этому значения.

Киев — гористый город. Чуть ли не на каждой улице то подъ­ем, то спуск. Мы шли в гору через парк. И вдруг Николай ска­зал недовольно:

— Ну что ты все бегаешь? Мы ж прогуляться собирались, а не бегать наперегонки.

Я оглянулся на Николая. Он задыхался, лицо у него как-то посерело и покрылось мелкими капельками пота.

— Что с тобой?

— Да ничего, — отмахнулся Николай. — Нездоровится не­много.

И вот теперь ему нужно в Ялту. Врачи установили, что у него туберкулез. Я вообще считал, что эта болезнь уже ликвидиро­вана в нашей стране, да и читал где-то, что туберкулез теперь совершенно не страшен, что есть новые антибиотики, которые его в два счета ликвидируют. Все это я выложил Николаю.

Николай в ответ грустно усмехнулся и сказал, что если ему не поможет Ялта, то в дальнейшем он будет лечиться только у меня.

Родители Лены, как только услышали о туберкулезе, сра­зу же уехали с внучкой Маринкой в Ессентуки. Может, это и правильно — забрать ребенка, чтоб не заразился. И все-таки…

Я сносил в такси чемоданы, и одна штука показалась мне очень странной. Ну, как бы это объяснить… Николай не старался мне помочь. Он просто стоял и смотрел. Нет, мне не нужна была его помощь. Но если такой человек, как Николай, стоит и смотрит, как его товарищ тащит и укладывает в багажник так­си чемоданы, значит, этому человеку очень плохо. Значит, с ним произошло что-то такое, от чего он стал совсем другим.