Георг Кляйн - Либидисси
С трудом сделав три шага к середине улицы, старик гахист нагибается, чтобы что-то поднять. Потом, все так же прихрамывая, возвращается в круг света от лампы, подносит к глазам поднятое с земли — скорее всего это клочок бумаги — и долго всматривается в этот клочок, словно изучая какую-то надпись. Мы наблюдаем за ним. Ты видишь только то, что вижу и я, однако затем ты неожиданно спрашиваешь, почему Куль ничего не сказал нам о девятой годовщине гибели Гахиса, не упомянул ее ни единым словечком, почему не счел заслуживающим упоминания даже то простое обстоятельство, что наше пребывание в городе пересечется по времени с юбилеем, чреватым самыми разными последствиями. Я удивлен вдвойне: тем, что до сих пор сам не задался этим напрашивающимся вопросом, и серьезным служебным проступком, каким, несомненно, является сокрытие информации. Что бы ни подвигло на это Куля, после нашего возвращения ему придется подать прошение об отставке… Старый гахист прячет записку, которую так долго рассматривал, под своей рясой. Делает он это не спеша, задирает рясу чуть ли не до бедер, и мы видим, что под ней обыкновенные брюки. Затем ковыляет дальше и, дойдя до угла шпайковского дома, пропадает из нашего поля зрения. Миновав непростреливаемое пространство, он должен через несколько секунд появиться перед другим соседним домом. Вместо этого мы слышим, как хлопает входная дверь.
Я — дома. Мне еще раз пришлось опереться на Лизхен, которая и дотащила меня, еле волочащего ноги, до наших дверей. В прихожей я опускаюсь на вторую ступеньку лестницы, чтобы в темноте набраться сил для подъема к себе наверх. Сидеть у подножия крутой лестницы с годами вошло у меня в привычку. Какую-то гипнотическую усталость я почувствовал на этом месте еще тогда, когда, возвращаясь из парной от Фредди, первый раз ранним утром вошел в мой домик на одной из улиц квартала тряпковаров. Дабы немного вздремнуть, иногда я всего лишь повисаю на нижней стойке перил. Обычно же сижу, как теперь, на второй ступеньке и впадаю в тяжелый полусон, из которого меня в какой-то момент вырывает хлопок или шелест — звуки, проникающие сюда, вероятно, из помещений первого этажа. С тех пор как поселился здесь, я больше не был ни в одной из двух комнат. Не исключено, что там за это время завелась нечисть среднего или даже крупного калибра. Сегодня я не могу даже сказать, что находится в этих помещениях. Возможно, я когда-то составил туда лишнюю мебель моего предшественника. Но одну вещь из того, что осталось после смерти итальянца, я помню очень хорошо — его велосипед, появление которого на улицах города всякий раз производило фурор. В голове у меня начинают мелькать картины прошлого, не оставляя сомнений в том, что вместе с другими вещами я занес в одну из комнат и красавец велосипед. Тут же дверь в помещения первого этажа опять кажется мне такой чужой, будто я ее вообще никогда не открывал. Лизхен, которая ориентируется в доме лучше меня, наверняка знает, что там скопилось. Сверху, из моих комнат, я, случается, слышу шаги, нежное поскрипывание старых-пресгарых половиц. И не перестаю удивляться тому, с какой грациозностью девочка может ступать в тяжелых башмаках, если хочет передвигаться по дому бесшумно.
Я встаю, но у меня кружится голова, и, с трудом преодолев три ступеньки, я опускаюсь на лестницу во второй раз, чтобы на минутку-другую сомкнуть веки перед тем как продолжить мучительное восхождение.
Старик — на первом этаже. Возится с чем-то в нижних помещениях. Слышно, как передвигает стул. Потом к нам наверх прорывается гуденье телевизора. Мы осторожно идем к двери, старые половицы тихо поскрипывают. Если эти звуки и доходят до первого этажа, то там их должен заглушить шум от телевизора. Слышен мужской голос, изрекающий что-то энергичным, чуть ли не карающим тоном, голос, предсказывающий, вероятно, какую-то катастрофу. Я смотрю на тебя. Ты пожимаешь плечами и улыбаешься, будто говоря тем самым, что не нужно стремиться понять каждую заумь, рождающуюся в головах жителей этого города. Тебя тоже устраивает предположение, что там, внизу, упрятав свой западноевропейский жир в экзотичный костюм, сидит и в очередной раз просматривает одну из видеозаписей славный малый по имени Шпайк. Проповедь, похоже, приближается к своему апогею, Гахис впал в ритмичную вокальную декламацию, она становится все более быстрой и все более высокой по тональности. Звучит она безобразно, по-бабски истерично, и заканчивается жалобным, чуть ли не собачьим воем. Раздаются звуки дрр! трр! тоже, наверное, с диска — звуки раздираемой ткани и глухой удар. Ты берешься за ручку двери, я прижимаюсь к тебе сзади, чтобы выскользнуть вместе с тобой на лестничную площадку. Но какой-то непонятный звук внезапно заставляет нас отпрянуть друг от друга. Я вижу белок вокруг твоих зрачков, и в испуге, который, как ничто прежде, способен нас разъединить, ты видишь мои — наверняка не менее широко распахнутые — глаза. Страшный грохот, вернее, омерзительный рев, стремительно нараставший и сразу же с дребезжаньем оборвавшийся, врывается к нам в комнату, точно возникнув из ничего. Ты первым понимаешь, что произошло, выходишь из сковавшего нас оцепенения, возвращаешься в комнату и откидываешь коврик, закрывающий в стене нишу с трубой пневмопочты. Рывком отодвигаешь заслонку, и из трубы со злобным шипением уходит избыток давления. Дрожащими руками я развинчиваю капсулу. И мы извлекаем из нее — разве мы ожидали найти там что-то иное? — полоску резины с белой полуграмотной надписью, из которой следует, что передача любой информации прекращается. Мы смотрим друг на друга. Зрачки глаз сужаются. Кто бы то ни был — Шпайк собственной ожиревшей персоной или квартирант из местных, — отправитель послания ответит мне и тебе за постыдную разницу между скудостью сообщения и безмерностью нашего испуга.
27. Любовь к жизни
Давно наступил день, и Шпайк понимает, что правый указательный палец уже не спасти. Этого кусочка своей плоти он лишится. Шпайк сидит перед телевизором, положив обмотанную полотенцем руку на спинку кресла. Кровь просочилась сквозь толстую материю, капала ему на череп и стекала по волосам на лоб. Там и запеклась, свежей крови больше не подтекает. Несмотря на величину вторично образовавшейся раны пораженные сосуды вновь закрылись — в результате чудесной самодеятельности, вследствие опухания тканей и свертывания крови. Доктор Зиналли сказал по телефону, что у него будет с собой все необходимое для квалифицированной ампутации пальца. Шпайк спокоен. Прежде чем опуститься в кресло, он здоровой левой рукой выгреб из-под кровати и собрал перед ней все таблетки из пестрой смеси доктора Зиналли, накопившиеся там за последние годы. Приникая вытянутыми губами к полу и втягивая ими воздух, он смог запустить в себя даже те крохотные драже, подобрать которые было непросто, потому как они закатились в щели между досками.
Объясниться с врачом по телефону оказалось делом нелегким. Линчу Зиналли было трудно сконцентрировать внимание на том, что говорил ему Шпайк. Его профессиональный интерес не подогрело, казалось, даже описание порванного пальца. Зиналли не хотел слушать — он хотел рассказывать. С раннего утра он сидел перед телевизором и теперь горел желанием поведать об увиденном понятливой душе. На рассвете два новостных канала начали вести передачи прямо из города. Спозаранку гахисты пошли на штурм аэропорта Либидисси. Международные органы безопасности и местные власти были предупреждены секретным источником о предстоящем нападении еще ночью и, на редкость быстро договорившись, стянули к аэропорту всю живую силу и боевую технику, какой в тот момент располагали. Меж тем подозрение, что гахисты сами распространили информацию о своих намерениях, дабы обеспечить кровопролитие по максимуму, трактовалось уже как почти неоспоримый факт.
Первую волну атакующих возглавляли опытные гахисты-ветераны. Седобородые старики, покрывшие себя неувядаемой славой еще на ранней стадии сопротивления оккупантам, когда они совершали дерзкие теракты, закладывая взрывные устройства или действуя кинжалом, стояли теперь на буферах боевых машин подобно величественным резным украшениям в носовой части старинных кораблей. Боевыми машинами, двигавшимися к передней линии обороны, навстречу окрашенным в белый цвет танкам международного отряда миротворцев, были по большей части грузовички мелких торговцев, укрепленные щитами из досок и мешками с песком. Перед началом сражения командование гахистов подключилось к спутниковой связи, и едва раздались первые выстрелы, как в глобальную телесеть пошли первые снимки. Среди атакующих находились операторы. Ежеминутно рискуя жизнью, они давали превосходный материал. Кассеты доставлялись нарочными по цепочке к замаскированным автомобилям с трансляторами, а вскоре одна из телекамер начала работать из захваченного танка даже в режиме реального времени.
