Богумил Грабал - Bambini di Praga 1947
— Замечательно. У вас такой красивый голос, однако же попейте… хотя бы немного… вот так… это прогонит кашель.
— Спасибо. Так что вы видели во «Флединке»?
— Полицейский инспектор проверял у них документы. Я потом написал об этом репортаж… Он, значит, спрашивает: «Ну, Мара, чё это с тобой?» А Мара отвечает: «Чё со мной? Да ведь сёдня всюду облавы, я уж забоялася.» «Чё ты забоялася?» «Да вы же знаете, я из-под Брно, из Соколниц, туда меня ваши всегда и отправляют. А нынче увязалась я за одним фраером, он наболтал мне, что из Брно, а заволок аж в самые Босковицы. И книжку мою мне там проштамповали. Так что если меня опять заметут, то пошлют в Босковицы, а у меня там ни единой души знакомой». И полицейский инспектор просто так, без всякой отметки, вернул ей документы, добрейший был человек, я потом ночевал у него, и он до самого утра читал в очках Библию. Когда я проснулся, он осенил меня широким крестом.
— И как только вы смогли все так точно запомнить?
— Дружище, если вы что-то написали, вам это врезается в память до конца дней.
— А я вот тут подумал…
— Не садитесь… дружище…
— Ладно… я тут подумал, что лучшая моя роль была в «Последнем вальсе» Оскара Штрауса… Разве есть моя вина в том, что в меня, гвардейского поручика, влюбилась принцесса?
— Сидите спокойно, не вставайте с кровати.
— Разве есть в том моя вина? Я лишь спел ей на балу «Любовь — это сон»… Потом, правда, я узнал, что с ней должен был танцевать командир полка, но она же сама выбрала меня! Нет, вы только представьте этот позор — перед всем полком командир сорвал с меня эполеты… переломил саблю…
— Ложитесь, друг мой… я сейчас позову сестру.
— Нет-нет, не нужно… И я плакал прямо на сцене, ведь мне предстояла разлука с принцессой. Оркестр негромко играл «Последний вальс»… родной край таял в дымке, крохотный поезд мелькал на вершине холма, и все было кончено… из-за вальса, из-за одного-единственного вальса мне пришлось бежать на чужбину…
— Прикройтесь одеялом, вы опять вспотели.
— Я? Да-да. А что вы написали самое последнее?
— Я, видите ли, как-то уже перестал злиться, так что писать больше не могу. А в последний раз я был под Прагой, в Брандысе, и решил там искупаться, а на берегу как раз загорала одна девушка. А мимо ехал драгун на лошади, и девушка попросила драгуна научить ее ездить верхом. Драгун согласился, спешился и помог девушке взобраться на седло. Но лошади что-то не понравилось, и она понесла, она скакала через луг к городу, а у девушки лопнули тесемки на купальнике, и он сполз с нее, так что среди бела дня по городской площади мчалась верхом совершенно голая девушка, и в конце концов конь завез ее прямо в казармы, где как раз был обед. Я здорово потом описал все это. Назвал «Леди Годива из Брандыса». Вот только закончил глупо, что надо, мол, решительно выступить против загорающих девушек, плохо держащихся купальников и взбесившихся коней. В тот вечер я пошел в кино, там давали «Я не ангел» с Энн-Мэй Уэст. И я вдруг понял, что ни я сам, ни кто угодно другой, то есть никто из нас, не ангел. Так зачем же придираться к словам, к поступкам, а потом громогласно заявлять в газете, что все люди превратились в волков? Короче, открыл я окно и, совсем как тот полицейский инспектор, что возился в Брно с проститутками, осенил все широким крестом… Однако вы уже спите, дружище, может, все-таки позвать сестру?
— Нет… не надо… я просто засыпаю… а вы говорите, пожалуйста… так приятно слышать человеческий голос…
Спустя несколько дней, когда парикмахер брил покойников, служитель мертвецкой пожаловался ему:
— Проклятье, что это у меня все время болит вот тут?
— Где? — немедленно отложил бритву парикмахер. — Случайно не тут вот? Ага, тогда ничего страшного, типичный прострел, люмбаго.
— Этого еще не хватало! — потер поясницу служитель.
— Если, конечно, — парикмахер с ученым видом поправил очки, — боль не стреляет из спины в колени.
Он явно придавал своему вопросу огромное значение.
— Да нет, — отозвался служитель. — Она засела в пояснице, как если бы туда гвоздь воткнули!
— Это хорошо, это просто отлично! — возликовал парикмахер, потирая руки. — Значит, у вас обыкновенное люмбаго. Оно разыгрывается из-за крохотной капельки крови, которая попадает в мышцу. Наверху вам пропишут уколы или дадут мазь — и через пять дней вы опять будете молодцом! Молодцом!
Он радовался и продолжал делать свое дело — брить мертвецов. А закончив, вымыл руки и окинул трупы критическим взглядом.
— Мда, нынче пришлось повозиться… нежная кожа, жесткая щетина. Слушайте, а правда, в этом номере третьем все у них как-то очень быстро растет?
— Такая уж комната, — потер нос служитель. — Зато в двух других они лучше гнутся. Но эти оба — даруй им Господь вечный рай… если такой вообще есть — ну, и типы же они были. Что этот, — он постучал по крышке одного гроба, — что тот, — и он постучал по крышке второго. — Первый сказался солистом оперетты, но когда заведующий позвонил в ихний профсоюз, узнать, придет ли кто на похороны, так ему ответили, что никакого такого солиста не было. То есть что был один, которого звали так же, но пел он только в хоре. А ведь после него остался целый альбом фотографий, и все сплошь главные роли… небось наряжался в мундиры и фраки и так снимался. Я положил этот альбом ему в гроб. Неужто кто-нибудь упрекнет меня за это?
— Это что-то! — воздел на лоб очки парикмахер. — Я прямо не могу! Куда же это катится человечество, я вас спрашиваю?!
— И не говорите! Посмотришь этак вот вокруг — и повсюду встречаешь людей, которые путают себя нынешних с теми, кем бы они хотели быть, — ответил служитель.
Парикмахер укладывал в чемоданчик свои бритвы и ножницы.
— Вполне вероятно, — ответил он, — но человечество обязано сопротивляться. Иначе потом все окончательно запутается и никто не получит по заслугам… А как насчет второго? — И он указал подбородком на другой гроб.
— У него тоже рыльце в пушку. В союзе журналистов сказали, что человек с таким именем действительно печатался в газетах, но писал он только про карманников да сломанные ноги. А ведь под подушкой у него лежал альбом, полный газетных вырезок — и не заметочки там какие-нибудь, а огромнейшие статьи. Да такие остроумные, что я их даже домой прихватил…
— Осторожнее! — И парикмахер с ученым видом поднял палец. — Туберкулез весьма заразен! Значит, выходит, я брил сегодня двоих обманщиков!
— Что есть, то есть.
— Обманщиков! — повторил парикмахер и захлопнул за собой дверь мертвецкой.
Он шагал по коридору больницы, и полы его белого халата развевались. Возле окна сидел молодой человек с вытянутой вперед ногой и костылем. В коридоре никого больше не было, и парикмахер подошел и коснулся загипсованного колена.
— Fraktura patelae?[5] — спросил он.
— Да, пан доктор, на мотоцикле.
— Да вы сидите, сидите. Уже получше, верно? На перевязку?
— Да, пан доктор.
— Главное, чтобы связки не пострадали. Нога отекает?
— Больше нет, пан доктор…
— Отлично! Что ж, поднимайтесь наверх, вас там ждут… — парикмахер помахал юноше рукой и быстро пошел со своим чемоданчиком по коридору, слыша, как пациент кричит ему вслед:
— Спасибо, пан доктор!
Кафе «Мир»
По стеклянной стене кафе сбегали серебристые струйки вечернего дождя, по городской площади шагало несколько пешеходов, наклонившись вперед и прикрываясь шляпой или зонтиком.
А из банкетного зала на втором этаже в кафе проникали веселая музыка и гомон, прерываемый безудержным смехом. Буфетчица налила до половины пивные кружки и, пока отстаивалась пена, вышла в туалет.
Открыв дверь, она увидела в метре от пола дырчатые туфли, затем ноги, торчащие из желто-красной клетчатой юбки, и наконец жакет с безвольно опущенными руками и склоненной к лацкану головой.
Девушка, повесившаяся на поясе от плаща на ручке маленького окошка под потолком.
— Ну-ну, — сказала буфетчица, потом принесла стремянку, одна из продавщиц приподняла удавленницу, и буфетчица длинным колбасным ножом перерезала пояс. Взвалив тело девушки себе на плечи, она отнесла его в нишу позади буфетной стойки, положила на стол для грязных кружек и чуть ослабила петлю.
После чего подняла глаза.
За стеклянной стеной кафе стоял под дождем мужчина и пялился на стол для грязных кружек.
Буфетчица задернула ситцевую занавеску.
Потом приехала карета «скорой помощи».
Молодой врач вбежал в кафе, а двое санитаров принялись вытаскивать из машины носилки. Врач приложил ухо к груди девушки, взял ее за запястье — и, раздвинув ситец, руками показал санитарам, чтобы те внутрь не заходили.
— Мы здесь уже не нужны, — сказал он.
— А нам что с ней делать? — спросила буфетчица.
