Алексей Андреев - Среднерусские истории
И доктор Сергеев пусть спокойно спит. Разбередила душу ему дурацкая эта история, как-то муторно стало. И раньше было нехорошо, а тут совсем попоганело. Вдруг так захотелось куда-нибудь уехать подальше – не то в Америку, не то в глухую Сибирь. Лишь бы подальше от всего этого. Вот только больницу жалко, в смысле больных. Кто их лечить тогда будет? Активисты-начальники, давно уже ланцет от лангета не отличающие и забывшие, куда именно надо клизму вставлять? И какой стороной. Молодые специалисты? Так их еще попробуй сюда замани. Хорошие не поедут, в местах побогаче работу себе найдут, а плохие, если и появятся от безвыходности, тоже сразу начнут в начальство пристраиваться. Да туда им и дорога, по правде сказать, – все вреда меньше. Вот и получается, что деваться Сергееву отсюда некуда – пусть хоть поспит…
И родители Павлика пусть тоже спят, потому что если когда-нибудь вдруг они окончательно проснутся и все поймут… в общем, никто им тогда не позавидует… Хотя и судить их тоже не нам…
И все обитатели Выселок пусть отдохнут как следует. Завтра им отдыхать не придется. Тяжелый им предстоит день, ох, тяжелый. Непонятно какими путями, но сведения об антигосударственном их собрании и намеченном голосовании уже к вечеру докатились не только до администрации городка, но и до области. Причем сразу из нескольких источников. И рано утром запылит-затрясется по окольным дорогам неприметный автобус с вызванными из соседней области омоновцами. Злыми, невыспавшимися, имеющими приказ любыми средствами вернуть заблудших овец обратно в стадо Родины-матери. Нет, особых репрессий, конечно, не будет, все же не 37-й пока год, а просто девятый. Так, скорее намекнут.
У Елизаветы, к примеру, разломают навес, под которым все проходило, и покрушат скамейки, а заодно и сарай. Бумаги же обнаруженные рвать не станут – заберут.
Нине Петровне всего лишь потопчут возделанное, так что о всяких вредителях она уже сможет не беспокоиться.
У Лидухи уничтожат самогонный аппарат, экспроприируют конечный продукт и выльют в отхожее место бродящий исходный, спровадив туда же запасы дрожжей. Из-за чего содержимое ямы, забродив и взойдя, сначала заполнит «скворечник», а потом растечется на пол-огорода. И Петру для острастки бока намнут, чтоб пару недель поотлеживался. Федору, к слову, встреченному поблизости, перепадет то же самое.
Кузьминишне напомнят о покойном супруге – вынесут с косяками пару дверей, повалят забор и побьют посуду.
У Ягодки проведут основательный шмон, по ходу которого шифоньер и буфет ее развалятся, а перья из подушек долетят аж до реки и поплывут по ней дальше.
Тихоновну почему-то трогать не станут – может, за былые заслуги мужа, а может, и еще за что. Да и Прохоровых равнодушно минуют – у них только само собой, от общей ветхости и испуганного напряжения в атмосфере, развалится стоящее у забора удобство. Которое, по совести, давно было пора снести, установив в другом месте новое. Поскольку состояло оно уже из одних щелей.
У Марии побьют кой-чего в погребе, затем примутся за курятник. А когда понесут оттуда в автобус трепещущих кур и свежие яйца, помнится ей вдруг, что снова пришли немцы. И что теперь уж ее, как дочь и помощницу партизана, точно повесят. Или расстреляют. Вскрикнет Мария на пороге дома своего, всплеснет руками и лишится чувств. Как позже выяснится – навсегда.
А Самоходова повяжут. Хоть он и дремал на собрании, даже рта не раскрыл, ан проштрафился все же сильно. Почерк у него с детства каллиграфический, вот Елизавета его после собрания и попросила к завтрашнему красиво бюллетени оформить и переписать сочиненные ею ноту, декларацию, проект резолюции, манифест и чего-то еще, столь же подрывное. За этим его, ворвавшись, и застукают. И в автобус к себе без лишних разговоров сволокут… У нас же издревле принято – кто написал, тот больше всех и виноват. Страна-то на честном слове держится – потому и к слову любому так внимательна. Ведь пока не написано – можно считать, что ничего и нет. А уж как напишет кто – вот оно, появилось, чего-то надо делать. И проще всего – наказать построже того, кто написал. Глядишь, вместе с ним и то, о чем он написал своевольно, как-нибудь исчезнет.
Потом его, правда, отпустят. Времена-то нынче пока другие. Не сразу, но дадут вольную – пинком под зад. В отличие от Татарина. Которого, как самую подозрительную личность, повяжут в первую очередь, сразу по приезде. Во-первых, потому что чужак, не местный. Во-вторых, вообще неизвестно откуда и кто, да еще и без документов. В-третьих, говорит так, что простому уху противно слушать. А в главных, вообще похож на наймита-подстрекателя. Небось, до сих пор тайно слушает вражьи голоса, чтобы узнать инструкции. Хотя никакого приемника у него и не обнаружено. Видимо, спрятать успел, разбить или съесть… Короче, исчезнет Татарин из наших краев навсегда, больше мы его не увидим.
И старухи обе, Надежда да Мария, пусть тоже поспят. Глядишь, с родными своими во сне и свидятся. Больше им негде. А так… Они бы давно на себя руки наложили – были такие упрямые мысли, – да грех это. Им так отец Михаил и сказал однажды, сердцем почуяв, чего замыслили: грех это великий, и не думайте! Иначе не воссоединитесь там со своими, в пажитях. Хотя и искушали его потом сомнения: грех, конечно, кто ж спорит, ну а жить-то им дальше как? И зачем? Чтобы каждый день, проснувшись и вспомнив все, наново страдать? Или мало они настрадались? Да куда уж больше! И за что?!. И молился он истово, и поклоны бил, и сам себе боялся признаться, чего на самом деле, не на словах, а в душе для них вымаливает…
А если б знал он еще о гранате, что в котомке у Марии лежала, в тряпицу завернутая… Гранату ту Надежде Лешка из соседнего дома дал. Лешка тоже в Чечне воевал, в штурме Грозного позорном участвовал, оттуда и вернулся без ног. Пить стал по-черному, буянить, а чего еще делать? И для здоровых работы нет, а уж для калеки безногого… У Надежды часто одалживался – и всегда отдавал. А как узнал, что в путь она собирается дальний с подругой – вдруг прикатил на тележке своей, весь хмельной и расхристанный. Вынул из-за пазухи гранату, положил на тумбочку и сказал: «Держи, Егоровна, в дорогу, от отморозков!» Надежда отшатнулась от этой страшной дуры ребристой, стала отказываться, а Мария заглянула в глаза Лешкины больные, дикие, кивнула молча и взяла. И что-то поняли они сразу друг про друга, потому что Лешка добавил: «А если что – швырните издалека в какую-нибудь жирную суку в погонах! От Лехи!» Развернулся, выкатился на лестницу и там заорал: «И за борт ее бросает!..»
И однажды ведь пригодилась граната, спасла. Привязалась к ним как-то утром за городом одним компания пьяная, стала на машинах кружить, наезжать, слепить фарами, пустыми банками пивными из окон забрасывать. Чего ж не покуражиться-то над беззащитными, молодецкой удалью своей не поиграть, – безопасно. Да и чем они хуже государства родного – то на старухах оттянулось, и эти стараются, соответствуют. Если б просто задавить насмерть хотели – старухи бы и не стали противиться. Но эти в кольцо взяли, стали харкать, пивом своим вонючим обливать, рвать одежду. Того и гляди надругаются. Извернулась тогда Мария, выхватила из котомки «лимонку», над собой подняла и совсем уж собралась за кольцо смертоносное дернуть с облегчением, но тут вожак их, что больше всех изгалялся и из машины вылез, картинно штаны расстегивая, вдруг взял и со смрадным звуком обделался. И не смогла Мария, остановилась… А днем их еще и милиция нагнала. Видать, этот, отмывшись, пожаловался. Двое вылезли из машины с автоматами, котомки их выпотрошили, нашли гранату, стали пытать: откуда, куда, зачем? Старухи им все рассказали, чего скрывать? Про родных, про Лешку. Имя только не стали его называть – просто бывший солдат знакомый. И милиционеры, желваками поиграв, их отпустили. Помогли вещички обратно собрать, тормознули дальнобойщика с номерами совсем нездешними и велели отвезти старух подальше. А вечером, роясь в котомке, Мария и ее нашла. Все так же аккуратно в тряпицу завернутую.
Нет, конечно, ни в кого они ее не бросят – уж если в этих не смогли, то в случайного кого не смогут и подавно. Не по такой они части, не убийцы. И все же страшную они несут с собой штуку. Куда страшнее чеховского ружья…
И Лопуховы пусть спят спокойно. Дочь им позвонила, отчиталась, все в порядке. И к матери Лопухов успел съездить, чаю вместе попил, посидел. А что не спится супругам, все старух вспоминают, ворочаются, так это, может, и хорошо. Ну позевают с утра побольше, лишнюю чашку кофе выпьют, зато с душой у них, значит, все в порядке. А это, как бы ни старались нас уверить в обратном, всякое другое взамен предлагая, все же по-прежнему главное…
И губернатор наш пусть спокойно поспит. Но лучше без сновидений. А то ведь вон какая крамола ему привиделась. А вдруг зачастит? Рулить тогда как?..
