Николай Климонтович - Фотографирование и проч. игры
Эта новость в тот же день стала известна всей Содомихе.
Рыжий, по обыкновению, принес пойманную рыбу Ольге, выпил свой обычный стаканчик и, перед тем как пойти соснуть до обеда, поведал ей о колокольном звоне. Он говорил, посмеиваясь, значения своему рассказу не придавал, но заметил, что Ольга странно на него смотрит, стушевался, на расспросы отвечал, что сперва бухнул большой, потом вроде подхватили малые, такой пошел перезвон и музыка. Ерунда, добавил он, может, и послышалось; взял шляпу и вышел.
Но к вечеру он застал у своего крыльца Гитлера, подающего ему знак рукой. Рыжий решил, что Гитлер просит сто граммов (с деревенскими на этот счет Ольга была строга, Рыжему часто приходилось посредничать), но дело оказалось не в том. Ты это, сказал Гитлер, слышал ли? Рыжий не сразу понял. Слышал, значит. Гитлер все мялся. А видеть — не видел? Что? — спросил Рыжий и хотел было послать мужика подальше, но тот сказал: известно что — купола. Нет, куполов не видел, помедлив, серьезно отвечал Рыжий. Дак еще увидишь, пообещал Гитлер, коли уж слышал-то… это ведь не всякий… не каждому…
Но и это еще не все. Кому-то из деревенских (скорее всего, кому-то из мужиков, потому что здесь нужно было мышление в известном смысле техническое) пришла в голову идея, отражавшая веру Содомихи в необычайное везение Рыжего, или в необычные его способности властвовать над природой, или и в то и другое вместе (бывало, что, обернувшись на берегу, Рыжий замечал теперь в стороне двух-трех содомихинских жителей, которые, впрочем, тут же деликатно отворачивались). Идея была такова: попросить Рыжего запечатлеть с помощью своего чудо-аппарата то, что он, по общему убеждению, непременно должен был увидеть в озере купальской ночью. Ведь ежели ему удастся это, соображали содомихинские, то и всякий сможет увидеть сокрытый град — не наяву, так на фотографии. Это предложение односельчане решили довести до сведения Рыжего через Ольгу — тут нужно было действовать осторожно, кто его знает — захочет ли Рыжий делиться с другими своей удачей. Ольга, по ее обыкновению, начала разговор издалека и загодя (до Купалы оставалось еще дня два-три), так что Рыжий долго не мог понять, что от него требуется. А сообразив — загоготал. Но, посмотрев в замкнувшееся тут же лицо своей хозяйки, пообещал: если что-нибудь такое ему покажется в озере, то он снимет на пленку непременно, она может не сомневаться (лукавил ли он для ее успокоения или действительно стал приглядываться — не мелькнет ли в воде крест и купол).
Погода меж тем портилась. Мы дня два носа из дома не казали: расписывали пулю, слушали Би-би-си, пикировались с помощью цитат. На третий день к вечеру с той стороны озера задул сильный ветер, поднялась приличная для нашего неглубокого озера волна, окрестности наполнились шумом древесных крон, и вдруг — будто что-то треснуло в стороне Содомихи, разошлось на небе по швам, и хлынул сплошным потоком густой дождь, гул и плеск которого разрезали по временам сухие разряды молнии, а с краю неба врывался и катился за горизонт тяжело рокочущий гром. Мы сбились в кучу, друзья и жены, ибо наш домишко принялся содрогаться, и затрещали ветхие оконные рамы (наш умник и раньше острил, что и забрались-то мы вместе в деревенскую избу, коллективно изживая травму рождения, утишая незаживающую память о потерянном внутриутробном рае, ибо, как ни крути, наши кооперативные московские квартиры меньше похожи на материнское чрево, чем этот бревенчатый склеп), думать не думая, конечно, что происходит в это время на другой стороне.
Рыжий, следует сказать, пил эти непогожие дни, будучи свободен от рыбалки, много больше обычного, но лишь когда хлынул дождь — засомневался, достаточно ли глубоко вытянул в последний раз на берег свою лодку (сомнения, кстати, небезосновательные, расходившиеся волны так и норовили в непогоду утянуть с берега все плохо лежащие предметы). И пошел проверять. Оказавшись у озера, он услыхал как бы далекий знакомый звон, стал прислушиваться — громко плескал дождь, шумели волны, барабанили большие капли по мигом задеревеневшему капюшону брезентового дождевика.
Он вошел в воду по колено — сколько позволили сапоги, толкнул катер с кормы, заметив, что вода уже стала прибывать, хоть дождь лил пока еще не больше часа, и хотел было оттащить подальше к кустам самодельный якорь, как вспыхнула белым светом молния, ударила за озером в темную ночь, на миг осветив черную воду; Рыжий обернулся и увидел мерцающие под колеблющейся поверхностью золоченые кресты.
Все погасло, но какое-то смутное свечение еще дрожало в глубине, потом молния сверкнула снова, протянулась по небу сверху вниз раскаленной дрожащей нитью. Рыжий видел теперь не только кресты, но и сами блестящие купола потаенного городка. Он бросился через сад — к избе.
У крыльца маячили несколько фигур, кажется — голос Гитлера слышался сквозь шум непогоды, но Рыжий торопился, спотыкался, скользил в лужах, ворвался в дом, дрожащими руками шарил спички и зажигал свечу. Потом схватился было за поляроид, швырнул его на кровать, отыскал камеру, отвинтил один объектив, насадил другой, бросился вон из дома, через сад, к озеру, ни на кого не оглядываясь.
На берегу он помедлил — молния медлила тоже, оттолкнул в темноте катер в воду, округа осветилась, все было на месте: озеро, мигом будто вывернувши нутро, показывало ему чудесный град, полный купольных храмов с золотыми крестами. Он прыгнул в лодку, заводной ремень мотора скользил в руках, мотор чихал и не заводился, он бросил его, налег на весла, ощупывая камеру на груди, — и быстро скрылся во мгле. Больше его никто не видел…
К гибели Рыжего, к нашему удивлению (именно мы нашли его катер через день, прибитый волной к прибрежным кустам на нашем берегу, и отвели в Содомиху), деревня отнеслась как к должному, даже не равнодушно, но удовлетворенно, будто Рыжий выполнил некое данное ей обещание. Нас заверили, что уже послали кого-то там в совхоз, где есть телефон и власть, там, мол, разберутся, дом же они пока заперли — целее вещи будут.
Долетали до нас и обрывки кое-каких суждений.
Одни говорили: куды, разве ж можно наше озеро на фотоаппарат снимать, никак нельзя — грех; в старину и рыбу-то не ловили, даже пацанам купаться запрещали, а тут — фотографировать. Другие (к их числу принадлежала и Ольга) демонстрировали уверенность, что Рыжий, утонув (в этом никто не сомневался), как бы и остался жить. Подразумевалось (но вслух, конечно, не произносилось), что стал он просто-напросто невидим, и слышалась нам даже тихая радость о незримом пребывании его подле живых. Наш толстый, выслушав все это, мрачно выразился в том духе, что если фотографирование у нас принадлежит народу, то и сам фотограф подавно ему принадлежит. И с досадой плюнул на тот берег, от которого мы и отчалили. Больше в Содомиху тем летом мы не плавали.
Но, уезжая с озера восвояси, мы все оглядывались на него, казавшееся даже и в солнечную погоду загадочным, если не зловещим. Может быть, каждый из нас в глубине души хотел думать, что последняя пленка Рыжего, лежащая теперь где-то на озерном дне, запечатлела-таки купола да маковки спасшегося некогда от всех напастей города. А кое-кому из нас, быть может, приходила и вовсе вслух непроизносимая мысль, что сидит себе сейчас наш Рыжий на престоле невидимого града, слушает малиновый колокольный звон, пьет, закусывает и смотрит цветной телевизор.
13. И занавес открывается
Попросили подойти на служебный вход (не войти в, не подойти к, но именно на) что-нибудь к двум. Ровно в два он сидел на банкетке в поле зрения бдительной вахтерши с чулком на спицах (точно такой, как в любой конторе), следил по электронным часам у нее над головой за зелеными светящимися точками цифр: четыре, пять, шесть. В семнадцать минут третьего (ему еще предстояло убедиться, что выражение что-нибудь может означать и полчаса, и час) из-под земли вынырнул щуплый вертлявый человек на тонких ногах и в кожаном пиджаке, с отсутствующим подбородком, прозрачно прикрытым редкой седоватой бородой, вполне андрогинного вида (заместитель главного режиссера по фотографической части, помощник генерального директора по фоторекламе, в этих титулах с непривычки нелегко разобраться), завидел фотографа, но тут же отвернулся к одному из шнырявших вокруг актеров, успев, однако, подать какой-то таинственно неопределенный знак с помощью артистического жеста, небрежного и округлого одновременно, — и скоро фотограф освоится со всем букетом этих нехитрых приемов, призванных имитировать крайнюю занятость и чрезвычайную незаменимость, отвести малейшее подозрение в возможности извинений за опоздание, подчеркнуть своего рода сакральность этого храма искусств и вместе скрыть намерение ни в коем случае не заключать договора и не платить аванс. Наконец, актер вырвался и убежал, этот самый заместитель обратился к фотографу с фальшивой улыбкой (что должно было сойти за обаяние), произнес, грассируя и теряя подряд все согласные, как если бы плохо вставленная челюсть у него во рту сошла с предназначенного ей места: камЕа с обою-ю, ты ее-е нииДе не Абыва-ай (и в этой косноязычной невнятице был даже известный шарм). С помощью едва заметного выверта коленки он пригласил следовать за ним, и фотограф последовал, поправив на плече кофр.
