Лоренс Даррел - КОНСТАНС, или Одинокие Пути
В тот же вечер в консульстве состоялся прием в честь принца, на который был приглашен только Феликс. Констанс надо было заниматься своими делами, а департамент Тоби никогда не фигурировал в списке приглашаемых из-за своей секретности. Принц был в отличной форме.
— Феликс! — вскричал он. — Можно вас так называть, ведь мы с вами старые провансальцы, правильно? Знаете, Феликс, я хотел поговорить с вами откровенно о вашем дяде, о лорде Галене. Боюсь, англичане погорячились с его назначением, ведь его иногда заносит не туда.
Феликс Чатто со стоном воздел руки к потолку.
— Увы, не могу с вами не согласиться. Назначение ужасное. Премьер-министр, наверно, сошел с ума!
Лорд Гален был назначен министром культуры и информации и принял новый пост с величием и свойственной ему изощренной непоследовательностью.
У всех это назначение вызвало изумление. Не то чтобы лорду Галену не хватало культуры — просто у него ее было не больше, чем у любого другого человека, который провел всю жизнь на фондовой бирже; существовали и иные возражения. Тот факт, что он слыл весьма авторитетным членом еврейской общины, мог быть использован нацистской пропагандой — для комментариев насчет культуры государств-членов антифашистской коалиции; более того, это назначение вызвало недовольство и у всех евреев-интеллектуалов, уже втянутых в борьбу с фашистами.
— Кстати, ваш дядя в качестве министра произнес на своей первой пресс-конференции речь, которая была фантастически неуместной.
С этими словами принц встал на цыпочки, раскинул руки, подражая манере публичных выступлений лорда Галена, и произнес, то и дело запинаясь, словно от избытка чувств: «Культура… наше наследие… мы обязаны… сделать все от нас зависящее, чтобы сохранить ее… она бесценна… я хотел сказать, а?» Тут же выйдя из образа, — словно скинув пиджак, — принц поджал губы и недовольно покачал головой.
— Это невозможно. Ему везде аплодируют, но ведь над ним смеются. Напоминает манеру Рамсея Макдонадда[108] в его лучшую пору. Знаете, как он тут до смерти напугал Обри. Бедняга проснулся — и видит лорда Галена на краю своей кровати: руки раскинуты, как крылья орла, и при этом он нараспев твердит: «О, мой милый Обри, первая жертва, понесенная нашей культурой…первый юный писатель, обожженный вражеским огнем… Я награжу вас орденом Британской империи четвертой степени». — Принц и Феликс засмеялись, представив себе, как Блэнфорд просыпается после дневного сна и обнаруживает этот черный призрак культуры в изножий своей кровати. — Я напомнил, что Обри был ранен своими же, — продолжал принц, — и лорд Гален ужасно рассердился. Нет, вряд ли он долго пробудет министром. Ему все-таки не хватает культуры. Вы же знаете, Феликс, я — его старый друг и очень его люблю, так что мне не к лицу злорадствовать. Но он ужасен!
Феликсу были приятны искренность и теплая доверительность старины принца; это как бы подтверждало его собственную зрелость, а он и вправду очень изменился с тех пор, как началась война. Во-первых, он получил намного более высокий пост в Женеве — судьба посмеялась над ним, ведь он-то сделал все возможное, чтобы попасть в военно-воздушные силы, но у него ничего не получилось. Министерство иностранных дел «застолбило» молодого человека на этом новом посту, и теперешние обязанности его были не слишком обременительными и секретными. Но что самое замечательное — лорд Гален, проникшись уважением к успехам племянника, предложил ему неплохое содержание, позволявшее не только сносно существовать, но даже купить небольшой автомобиль, что весьма способствовало рождению его нового образа — образа высокопоставленного чиновника средней руки. Феликс переменился быстро и как будто к лучшему; теперь он чувствовал себя как дома в знаменитых auberges[109] города и, естественно, в наиболее респектабельных ночных клубах. Ему даже удалось победить свою застенчивость, и теперь он смело приглашал случайную партнершу провести ночь в его квартире. Он стал выше ростом и намного симпатичнее, а принца уверил в том, что будет счастлив когда-нибудь принять пост в Каире, если представится такая возможность.
— Конечно же представится. Министр — мой друг, — с горячностью отозвался крошечный принц. — Он всё для меня сделает. Это благодаря Оливковой Горе, так мы зовем его, я здесь наперекор пронырам из Арабского бюро. Я немедленно возьмусь за это, как только закончу с делами здесь и в Париже и вернусь в Египет. Мы еще поговорим — тут не место для подобных бесед.
Принц считал, что всему должно быть свое место и свое время; поразительно, как он умел, словно в картотеке, держать все в памяти. Большинство людей его ранга не справилось бы и «уполномочило» все запоминать секретаря. Но как раз из-за дотошности принца Констанс не сомневалась в том, что он непременно уделит ей какое-то время — им надо было обсудить целое море всего, о чем еще не упоминалось. Пребывая в тени, она ждала, когда он выполнит свою программу визита. И вот, спустя неделю, в течение которой ей каждое утро доставляли букет роз, принц пригласил ее на ланч и прогулку вокруг озера.
День был на удивление ясным, несмотря на свежий ветер с заснеженных гор, — обычный для Швейцарии осенний декор уже предъявлял свои права. Компенсируя недостаточную длину ног опорой в виде подушки, принц сам сидел за рулем служебного лимузина. Поначалу оба молчали, растерянные от овладевшей ими вдруг робостью.
— Странно, — с удивлением произнес наконец принц, — но я не знаю, с чего начать… Не правда ли, странно? Помогите же мне, Констанс.
Она улыбнулась и, мотнув головой, откинула с глаз волосы.
— Понимаю. Странное чувство внутреннего запрета! Дорогой принц Хассад, простите меня. Давайте сначала поговорим о нем. О Сэме.
Он сразу осознал, что она права насчет их общего нежелания говорить о смерти, мысли о которой не давали покоя им обоим. И он начал негромко, но очень эмоционально рассказывать о фатальном пикнике и о Мосте Вздохов, чувствуя ее напряжение, ее страх, которые пока еще не выплеснулись наружу, хотя ее пальцы все же слегка дрожали, когда она закуривала сигарету… и еще она резко отвернулась к окошку и принялась смотреть на убегающий озерный пейзаж. Принц не упустил ни одной подробности, он и не хотел ничего утаить, потому что жаждал покаяния — скорее выложить весь груз своей вины, рассказать Констанс все до мелочей об этом несчастье, за которое считал себя ответственным. Как это ни парадоксально, он даже обиделся, когда она вдруг резко подвела итог:
— Ничьей вины тут нет. И не стоит больше об этом говорить, на этом и закончим. Такое могло случиться и на Пиккадилли — из-за не сладившего с тормозами шофера такси, и вам это известно не хуже, чем мне. Разве что…
— Что? — спросил он, не сводя с нее взгляда.
— С тех пор как это произошло, меня переполняют нетерпение, злость и чувство собственной никчемности. Я всерьез подумываю вернуться в Англию, бросить тут все и найти там какое-нибудь по-настоящему нужное дело. В конце концов, именно там происходят реальные события, там люди голодают и гибнут под бомбами. Там настоящая жизнь, а тут мы на задворках реальности. Швейцарцы действуют мне на нервы, они все жутко скучные и прожорливые.
— Мне понятны ваши чувства, — задумчиво проговорил принц, — однако все же не стоит что-то предпринимать сгоряча. У вас тут важная работа, но если вам действительно хочется уехать, то я могу поискать более полезное для вас занятие. Только я бы не советовал.
Он строго покачал головой, подтверждая свои слова, отчего она улыбнулась ему еще ласковее и даже похлопала его по плечу со словами:
— Вы меня упрекаете.
— Нет, но не надо много ума, чтобы понять — вами владеет чувство вины. Вам хочется быть наказанной, и поэтому вы жаждете действовать, вам нужен страх и дискомфорт.
Конечно же, он был прав, и она отлично это понимала.
— Просто я сбита с толку. Устала от сумасшедших. Мне нужны перемены. Кардинальные перемены. — Некоторое время они молчали. — Я стала чересчур раздражительной и впечатлительной, — продолжала Констанс. — А это — очень плохо, когда занимаешься тем, чем занимаюсь я. Вчера умирающий бросил тарелку в сиделок — в моем отделении работают одни монахини — и крикнул: «Вы совсем меня не любите. Вы любите Иисуса Христа, лицемерки! А мне нужно, чтобы любили меня! Не трогайте меня, проклятые ханжи!» Представляете, я заплакала — врач не имеет права так расслабляться.
— Что ж, значит вам и вправду нужны перемены; как насчет поездки в Ту-Герц? Мне вскоре понадобится побывать в Авиньоне. Вчера я посетил германскую миссию, и там согласились попросить у Берлина разрешения на представительство Красного Креста в неоккупированной зоне — хотя сомневаюсь, что она долго пробудет неоккупированной. Что скажете — путешествие в стан врага, так говорят? Боюсь, я выразился не очень корректно с точки зрения швейцарцев.
