Марина Палей - Месторождение ветра
Но объяснение тому было идиллическое.
Они явились без предупреждения, и Монька, отведя меня в сторонку, поинтересовалась, не хочу ли я погулять примерно часок.
Я великодушно отгуляла два.
И Раймонда, соответственно, успела сделать в два раза больше. Иными словами, моя пожилая соседка, придя из кино, обнаружила, что ее девственное ложе, одетое белоснежной накидкой в ручной работы подзорах, перевернуто вверх дном. Должно быть, Монька и ее кавалер заглянули узнать, сколько времени (им еще осталось), но увидели, что никого нет, а есть кровать, — и странно, если б они кровать не увидели.
Кавалера звали Глеб. Он обладал ростом, плечами и голосом. Он гордился, что Монька моложе его на восемь лет. Он был дальнобойщик и уже успел прокатить Раймонду Арнольдовну (так он ее называл) в город Ригу. Они жили в гостинице! — подхватывала Монька. В отдельном — представляешь? — двухместном номере! Она танцевала в ресторане! Они пили ликер! Глеб подарил ей духи — вот, понюхай, — «Лабас ритас»…
— Я как подумаю себе на минуточку, что надо будет ложиться с Рыбным — а ведь когда-нибудь придется, — так лучше бы сразу подохнуть! — твердо заявила Раймонда.
Да, видно, ее пребывание на раскладушке становилось небезопасным, и она на несколько ночей перебралась ко мне — с косметичкой, новой прибалтийской сумочкой, новым сиянием глаз и, к моему облегчению, одна.
— А мне плевать, что дальше будет, — философски заключила Монька. — Может, завтра на нас бомбу сбросят — и большой всем приветик. А может, меня завтра карачун хватит, что скорей всего. Ну, если и дотяну до сорока, то в сорок — что за жизнь? Мать честная: там схватило, тут кольнуло! Уж я лучше сейчас проживу свое, что мне отпущено, на всю катушечку, — а там, лет через пять, пусть выносят вперед ногами! Верно ведь?
Она, конечно, всегда поступала по-своему, но на первом этапе ей необходимо было формальное одобрение, точнее говоря, соучастие.
— Как тебе наша причесочка?.. Как тебе эта помада, м-м-м?.. Какая у нас талия, а? С ума сойти можно!
Это «с ума сойти можно» она выразительно проговаривала в своей обычной манере — чуть гнусавя, передразнивая кого-то, очень похожего на себя, кто ей самой ужасно надоел. Прическа притом (Раймонда, где твои, как вороново крыло?..) напоминала белесый ершик для мытья кефирных бутылок, губы были густо намазаны сиреневым, а на тяжелых веках возле ресниц лежал толстый слой гуталина.
— Куда ты так намалевалась? Тебе не идет! Вульгарно!
— Где намалевалась?.. (Глядя в зеркальце). Так это ж чуть-чуть. Незаметно.
Но наиболее частым, и кстати, самым емким ответом было: «А, плевать». У тебя же комбинация торчит из-под юбки! — А, плевать. — У тебя же отекли руки! — А, плевать. — Он же тебя выпишет с площади! — А, плевать.
И все-таки присутствовало в тех вечерах, когда она приходила ко мне, что-то несказанно отрадное для меня, пребывающее в сохранности за пределами слов, над ними, вне их.
Мне всегда хотелось иметь сестру.
Мы шептались бы вечерами в нашей девичьей с белыми занавесками, вертелись бы у зеркала, меняясь обновами, наряжали бы друг друга на бал, а еще — валялись бы с книгой на широкой тахте, и наши родители, заглядываясь на нас, улыбаясь нам, гордясь нами, звали бы нас пить чай. Мы были бы две невесты, две красавицы, мы любовались бы друг другом, любили бы другую — в себе, себя — в другой, другую, лучшую себя бы любили — и общих наших родителей. У нас были бы замечательные секреты. Родители баловали бы нас. Мы были бы милосердны. Ничего этого у меня не было.
Но когда приходила Раймонда, мне на мгновенья открывалось иное знание, я даже вдыхала запах пасхального кулича, слабых духов, чистого белья в той нашей девичьей с белыми занавесками — и во всей полноте мгновенно проживала смежную с нашей жизнь, где обе мы жили, живем и будем жить всегда — баловницы, любимицы общих родителей.
А в этой жизни я боялась увидеть ее тело. Я не видела его с детства и успела забыть. Перед тем как ей первый раз надо было раздеться на ночь, я заранее представляла себе эти изношенные грешные лядвеи со свежими знаками бурного блуда, эти худые, синюшные, как у алкоголичек, лядвеи в синяках, царапинах, в сетке прожилок цвета марганцовки, в грубо лезущих за границы треугольника толстых черных волосах. Но тело Раймонды оказалось белое, чистое и, как ни странно, исполненное стыдливых девических линий, а ноги — сверху донизу были нормальной привлекательности, заметно отечные лишь у щиколоток (у нее сильно пошаливало сердце).
К своему телу Раймонда относилась двойственно. С одной стороны, как объект и субъект страсти, то бишь сосуд греховный, оно ее вполне устраивало, и она считала — видимо, справедливо, — что таких надо поискать. Но во всем остальном это был тяжкий обременительный придаток, который она хотела бы не знать. Придаток между тем требовал все больше внимания. У него открылась сердечная астма, он кашлял и даже кровохаркал («А, плевать: сосудик лопнул». — «Ты принимала мочегонные?» — «А, плевать»), но оказалось, что если все-таки периодически засыпать в него пригоршни разноцветных пилюль, то несколько часов можно не вспоминать и жить нормальной, полноценной жизнью. «Ну, выпила — кстати, совсем немного, марочного, — ну так что? Я же потом мочегонкой все до капельки вывела».
Про капельку и про марочное она, конечно, загибала — диапазон у нее был на самом деле куда шире, — а про мочегонное, похоже, говорила правду. Короче, во всех остальных случаях, помимо священного акта любви, Раймонда относилась к футляру, в котором случайно разместилась ее веселая душа, не то чтобы наплевательски, а скорее механистично (сюда долила, отсюда вылила) и, может быть, была права.
Несколько раз, бренча желтенькими драже валерьянки, приходил Рыбный. Но дело зашло слишком далеко. Глеб был разведен, с Раймондой инициативен и даже настойчив. Все это настолько не походило на правду жизни, что Гертруда Борисовна вмиг сочла его крупным аферистом. Профессор (с верхней площадки) рассказывал ей, что один так записался, прописался, развелся и отсудил себе. Этого сколько хочешь, это у нас на каждом шагу! А бывает, что записываются с матерью, а живут с ее дочерью! Сколько угодно! Можете мне верить!! Тем не менее, в глубине души Гертруда Борисовна была довольна. Глеб имел целый ряд новых достоинств по сравнению с прежним мужем Раймонды, потому что был новым. Ну ладно, посмотрим.
А тут подвалило еще одно счастье — такое, что любой здравомыслящий испугался бы широте светлой полосы, предвещающей такой же ширины черную, — но Раймонда только прыскала и сияла синевой шкодливых очей. Новое счастье имело вид розовой бумажки, именуемой ордером на жилую площадь. Глеб отвалил Раймонде деньжат, и она быстренько развелась с Рыбным, расплатившись с государством за разрушенную ячейку и отправя бывшего супруга в одиночку наслаждаться двухкомнатным оазисом. У Глеба, в свою очередь, было две комнаты в коммуналке на Сенной — в одной жила его мать, другая принадлежала ему. Но он предпочел перебраться к Раймонде, так что после шумной смены декораций, реквизита и действующих лиц Раймонда осталась на Обводном.
Обводный канал! Кто зачат на твоих берегах, здесь и зачахнет. Ты катишь свои мутные воды, незаметно унося жизни всех, кто хоть раз коснулся ногой твоего берега. Ступив на твою сушу, надо немедленно идти прочь, бежать, мчаться, нестись без оглядки. Но если кто остановится, если вдохнет поглубже смрада твоих испарений, тому уж не вырваться: ты мучительно-цепко держишь душу, ты не отпускаешь на берега других вод никогда.
…Наступает Новый год, и еще весь январь рука по привычке выводит устарелую цифру. Итак, после частичной замены персонажей и обстановки ремаркой к новому акту может служить следующая:
Та же комната. Налево — тахта, направо — пианино «Красный Октябрь» с поднятой крышкой и нотами украинской народной песни «Ой, лопнул обруч». В центре две табуретки. На одной, развалив колени, сидит Раймонда. Она вяло колупает ногти. На другой — Рассказчица с гусиным пером в руках.
Раймонда. Вот скажи мне, как ты думаешь… Он пошел к ней навестить ребенка. А вот… ляжет он с ней в постель или нет?
Рассказчица (наставительно). Дело не в том, ляжет или не ляжет. Есть, в конце концов, духовные связи…
Раймонда слушает завороженно и благодарно улыбается. Похоже, ее занимает сам процесс говорения. Мать честная! Человек открывает по ее заказу рот, а оттуда вылазят — будьте любезны! — такие складные, грамотные слова!..
Раймонда (спохватываясь). Нет, минуточку, духовные связи — это ладно, это я против не имею. А ты мне скажи: вот он сейчас — три месяца со мной живет, а с ней пять лет не живет — может он с ней в постель лечь? Как ты думаешь?
