Яков Арсенов - Избранные ходы
— У него открылась любовь, — встал за друга Рудик. — Теперь Миша как бы при деле.
— Его постоянно тянет на каких-то пожилых, — осудила вкус и выбор Гриншпона Татьяна. — Встретила их как-то в Майском парке, подумала, к Мише то ли мать, то ли еще какие родичи приехали. Оказалось — его подруга.
— При чем здесь возраст? — сказал Решетнев. — Когда любишь, объект становится материальной точкой, форма и размеры которой не играют никакой роли!
— Не скажи, — не соглашалась Татьяна.
— А за кем ты ему прикажешь ухаживать?! — спросил Рудик. — За молодыми овечками с подготовительного отделения?
— Вот когда начнете все подряд разводиться со своими залетными ледями, попомните однокурсниц! — ударила Татьяна прутиком по кроссовке.
Из темноты выплыли Мурат с Нинелью. Разомкнув, как по команде, руки, они присели на секундочку для приличия по разные стороны сваленного в кучу хвороста и тут же скрылись в палатке.
Туман был непрогляден и все ближе придвигался к костру. Палатки стояли в плотной белой завесе, как в Сандунах. Человечество стало отбывать ко сну. Решетнев, лежа на чехлах от байдарок, долго смотрел в небо и даже не пытался уснуть.
Туман, как табун праздничных коней, всю ночь брел вдоль реки. Под утро, перед самой точкой росы, он остановился, словно на прощание, погустел и стал совершенно млечным. Когда от утреннего холода сонные путешественники начали вылезать из палаток к костру, туман уже превратился в кристаллы влаги и засверкал. Дождавшись этой метаморфозы, Решетнев, успокоенный, отрубился.
Проснулся он от какой-то паники.
— Быстро по машинам! — командовал Рудик. — Удачи тут не видать! Еще с минуту замешкаемся, и нас всех повяжут!
Как выяснилось, Фельдман повторил подвиг Паниковского. От вчерашней зельеобразной жидкости у него спозаранку повело живот. Чтобы справить, не сказать чтобы малую, но и не большую, а какую-то очень среднюю, промежуточную нужду, Фельдман отправился подальше от лагеря. Сжимая колени, он, чуть не плача, одолел расстояние, которое показалось ему достаточным, чтобы сохранить свою маленькую тайну. Отсиживался Фельдман долго, несколько раз меняя место, и, будучи в полной истоме, заметил гусей. Точнее, гусыню с гусятами. И зациклился на идее рождественского блюда с черносливом из давнего детства.
Справиться с выводком так ловко, как это получалось у Нынкина с Пунтусом в Меловом, ему не удалось. Гусыня вытянула шею, замахала обрезанными крыльями и подняла шум, на который тут же отреагировали деревенские пастухи. Подпасок помчался в деревню поднимать народ. Фельдман, охваченный ужасом, словно получив пинка, пулей покатился в лагерь, натирая гузку замлевшими бедрами.
— Ублюдок! — сказал Пунтус, исполняя обязанности Гриншпона. — Что ты наделал?!
— Кто ж бьет гусей весной?! — сообразил с перепугу Нынкин. — Еще сезон не открылся!
— Я хотел для всех! — пискнул Фельдман.
— А кто тебя просил?! — замахнулся на него Рудик.
На горизонте показалась деревенская конница. Караван едва успел укрыться от нее на воде. Скомканные палатки, наспех содранные с земли, свисали с байдарок. Собранная в кучу утварь ссыпалась с бортов прямо в воду. Потери насчитывали едва ли не половину запасов.
Но даже и на воде студентов в покое не оставили. Колхозные наездники, как индейцы, с воплями сопровождали по берегу удиравших байдарочников и обещали утопить их всех.
Впереди виднелся мост — дальше плыть было некуда. Уйти от преследования можно было только вверх по течению, но и эта идея выглядела сомнительной.
Колхозники жаждали крови. Пастухи привязали к хвостам кнутов ножи и принялись ловко стегать эскадру. Лезвия ножей со свистом чиркали метрах в пяти от лодок.
Рудик разделся до трусов и поплыл к берегу уговаривать разъяренную толпу. Ему удалось откупиться пачкой промокших трояков. Путь был свободен.
Фельдмана не стали топить только потому, что узнали о его чрезвычайном поносе.
Культпоход по местам трудовой славы пошел явно на спад. Посему следующей ночью было решено не высаживаться на берег и лечь в дрейф. Чтобы не тратить жизнь на бестолковое времяпрепровождение и успеть обернуться за выходные. Этот маневр привнес в антологию похода новую тему.
Лодки несло течением, а гребцы мирно посапывали. В глухой темноте флотилию прибило к острову — белому-белому и без всякой растительности. Более того, остров как бы наполовину обступил лодки по всему периметру. Его ровная дымчатая поверхность напоминала плато и мерно покачивалась в такт волнам. Ночная мгла делала перспективу зыбкой и манящей.
— Куда это нас занесло? — спросил Рудик. — Полотняные заводы, что ли?
— Полотняные на Оке, — сказал Решетнев.
— Не нравится мне все это, — зевнул Нынкин.
— Насколько я знаю эту местность, здесь не должно быть никаких островов, — согласился с ним Пунтус, рассматривая клубящиеся просторы из-под руки.
— Может, это какое-нибудь болото?
— Не похоже.
— А кажется, что колышется.
— Выйди, проверь, — попросил Рудик сонного Усова.
— Сиди! — приказала Усову Татьяна.
— Да пусть прозондирует. Он легче всех других по весу.
— Усов и без того больной, — объяснила Татьяна свою категоричность. — Я сама все проверю.
Татьяна прямо через борт ступила на берег и с концами ушла под воду. Стихия полностью приняла ее в свои объятия в третий раз за поездку. Выяснилось, что открытый экспедицией объект никакого отношения к географии не имеет. Бескрайнее стадо гусей, прикорнувшее на воде, походило на огромную грязную льдину. Плотно прижавшись друг к другу и упрятав головы под крылья, птицы спали прямо на плаву посреди реки.
Своим падением Татьяна проломила в живом сооружении порядочную дыру. Раздался дикий гогот проснувшихся гусаков. Поднялась сутолока, как на птичьем базаре. Мгновенно вскинутые головы птиц напоминали ощетинившуюся гидру. Встревоженные гуси всколыхнули гладь и все разом попытались взлететь. Мешая друг другу это сделать, они вновь падали в воду и на лодки.
Татьяна подмяла под себя двух растерявшихся трехлеток и повисла на них, как на спасательных кругах. Ора от этого сделалось еще больше. Протестующие против такого применения семенные гусаки настучали Татьяне по балде твердыми красными клювами. Татьяна мужественно стерпела. Такова была плата за жизнь. Река в этом месте была действительно бездонной.
Стадо гусей пыталось продраться к берегу через флотилию. Белое месиво ринулось на борта судов с полулета. Птицы вползали на брезент и, перевалившись через другой край, снова плюхались в волны.
Закрывая головы руками, туристы пытались уйти за рамки очередной гусиной истории. С испугу птицы без всякой надобности гадили куда попало, отчего весла выскальзывали из рук.
— Похоже, мы заплыли на какую-то птицефабрику, — заключил Рудик.
— Или в заповедник.
С рассветом на берегу завиднелись вольеры из металлической сетки-рабицы. Похоже, птицы со страху устремлялись именно туда, домой. К утру в этих укрытиях стая и угомонилась.
— Бросай своих лебедей и вылезай! — предложил Рудик Татьяне, когда все стихло. — Тебе мало вчерашнего?!
— А что я такого сделала?!
— Да ничего, просто люди с птицефабрики подумают, что ты воруешь гусей, — пояснил Фельдман.
— Не могу, руки заклинило, — процедила Татьяна, удерживаясь зубами за протянутое весло.
— Ну, тогда крепись, — сказал Забелин и стеганул окаменевших гусаков спиннингом. Те закудахтали и, как водные велосипеды, поволокли Татьяну к берегу, откуда подобрать ее оказалось много легче.
— Видишь, сколько бед ты накликал на нас! — похулил Фельдмана Забелин. — И ладно бы мне удалось что-нибудь заснять на камеру, а то ведь кругом была такая темнотища!
— Я тут ни при чем! — огрызнулся Фельдман.
— Не мне же вчера так остро захотелось гусиной вырезки.
Пересчитавшись, чтобы ненароком не оставить кого-либо на дне, путешественники, все в птичьем помете с головы до пят, продолжили спортивную ходьбу по воде.
До Брянска плыли цугом, без привалов, перекусывая на ходу подручным кормом.
Не унывала одна Татьяна. На нее было любо посмотреть. От загара она стала совсем коричневой, почти как облицовка шифоньера, стоявшего в углу ее комнаты.
Жанна-Мария
Свежую новость откладывать до утра было никак нельзя, и Гриншпон стал будить Решетнева. Он знал, что Виктор Сергеича это нисколько не увлечет, и потянулся к его холодным пяткам.
— Спишь? — шепнул Гриншпон вполголоса.
— Сплю, — перевернулся Решетнев на другой бок.
— Новость есть, — сказал Миша уже громче.
— Если завтра выходной, то можно орать среди ночи?!
— Я же шепотом, — оправдывался Гриншпон, практически не сдерживая голоса.
