Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 3, 2003
И протягивает мне измятый листок с каракулями, жуткими ошибками.
Читаю: «Здравствуй, Манюня! Кланяется тебе твой мужик Федор Иванович Шушпанов. Кланяюсь всем сродникам (идет длинный перечень, можно предположить, что вся деревня — его сродники). Я живу хорошо, того и вам желаю. Как там наша корова?»
Я спрашиваю «Шушпаныча» (так его здесь называют):
— А Манюню-то свою любите?
— Скучаю! Свидеться хочется! Трудно ей там без хозяина в дому. Я ведь не очень ласковый был… а она така умильна… Это я здесь все понял… Вот ты и помоги мне написать по моему чувствованию.
Я велела ему зайти попозже и стала писать Манюне письмо, стараясь, чтобы не слюняво, иначе она испугается, зная своего Федора Ивановича. Но все же писала такое письмо, чтобы Манюня и всплакнула, и поулыбалась, почувствовала, как дорога она Феде, и прокляла бы Гитлера, разлучившего их…
Когда я прочитала написанное Федору Ивановичу, он забыл матерные слова, прослезился и сказал:
— Сродница ты моя! Осинова ты сласть! Умильна ты моя! Как же ты, такая молоденькая, угадала, что я чувствую? Как раз то, что надо! У меня душа на место встала…
Так я сделалась его постоянным секретарем.
Днем рождения 265-й стрелковой дивизии считалось 11 июля 1941 года. В этот день не поступало раненых. Было торжественное собрание, потом наш концерт на полянке. Были гости из дивизии. «Артисты», в том числе и я, были на подъеме. Мой номер — пляска «цыганочка» («смесь французского с нижегородским»). Наш концерт принимали с благодарностью.
А потом — танцы на той же поляночке под баян Миши Ананьева, «ндравного» шофера МСБ. Какая отдушина! Война — и самозабвенное кружение в вальсе! От музыки — щемящее чувство…
И вдруг мне сказали, что в сортировочную палату поступил больной С. М. Морозов и доктор Райгородский, осматривающий его, просит меня туда прийти.
Я пришла. С. М. лежал на носилках, а Райгородский смотрел на него исподлобья, сердито.
— Что с вами, Сергей Михайлович? — участливо спросила я, присев рядом.
— Решил праздник вам испортить… Приболел, направлен к вам с подозрением на аппендицит, — как-то с вызовом ответил С. М. Был он действительно бледный, неспокойный. Мне показалось, что он в опьянении. Да и водочным перегаром несло.
Доктор Райгородский бурчал:
— Симуляцио — вот диагноз его болезни… Он вполне здоров! Очень неумело симулирует аппендицит. Каков?! И направленьице полкового врача имеется… Я не виню врача — почему не направить в МСБ товарища Морозова, если он на живот жалуется! А с кем пил? С тем же врачом? Уж по-честному сказал бы, что по жене соскучился, и нашел бы другой путь для отлучки из полка. Райгородский вам не пешка! Нет у вас аппендицита!
Я вроде даже обиделась за Морозова и сказала Льву Давыдовичу:
— Как же не верить человеку, если он жалуется на боли?! Может, что-то другое? Может, отравление или еще что. Надо посмотреть…
— Старика Райгородского не проведешь! Я уже полчаса смотрю и проверяю… Он же в нетрезвом виде! Вы можете идти, а «больной» пусть полежит и хорошо все обдумает, — с издевкой пробормотал строгий «Левушка», специалист по самострелам, и ушел к своему столу. Спросил Морозова оттуда: — Ну что, заводить историю болезни с диагнозом «симуляцио»?
Морозов поднялся с носилок, пошатнулся. Пьяный! И речь пьяного человека, обращенная ко мне тихо, шипяще:
— Доктор прав! Я здоров! Я искал возможности повидать вас. Выпил для храбрости, чтобы окончательно сказать вам, что победа будет за мною — в Молотовскую область вы непременно уедете! Да! Да! Да!
— Сергей Михайлович! Ваша угроза и слова «храбрость», «победа» не подходят к нашей с вами ситуации. С такими словами надо в атаку ходить, а не на свидание. Не стыдно вам лгать врачу? Не хватит ли одной лжи о нас с вами? Мне трудно ее поддерживать…
Он:
— Постарайтесь понять, что вы для меня тяжелее любой атаки… Но я должен победить! Извините. Я сейчас вернусь в полк.
Но он не сразу ушел. Пошел на поляночку, бродил среди танцующих, куражился, оскорбил Петю Никитина — шофера, пригласившего меня на танец… Вообще был груб… Таким я видела его первый раз.
Я ушла в глубь леса, наплакалась от стыда, обиды под птичий щебет… Муравьи снуют в муравейнике. Этим малым существам нет дела до войны, до меня…
Погиб сегодня наш почтальон. Шел по дороге, с самолета враг расстрелял его. Не живут наши почтальоны, это уже второй…
Конец июля 1942 года. Бегу на кухню — мое дежурство. Навстречу востроносый тощий лейтенант из дивизии по фамилии Венза. Он часто бывает в МСБ: какие-то бумаги приносит из штаба дивизии, какие-то от нас носит в дивизию. Мы его называли «связник Венза какой-нибудь приказ приволок из штаба…». Он всегда со всеми балагурит. Вот и меня остановил:
— Постой, беленькая! Мне разведка доложила, что твоя фамилия Орлова? Правильно? Только не ври, будто ты Иванова — Петрова — Сидорова! Умеешь с тайнами обращаться? А то, что я тебе скажу, — большая тайна… Намотай ее на ус, но делай вид, что я тебе ничего не говорил и ты не от меня ее слышала…
— Ну а дальше что? Я — Орлова.
— У тебя легкие не в порядке, а к тому же — со зрением неважно! — прошептал Венза.
— Пока дышу и вижу нормально, и чем дальше, тем лучше. Не жалуюсь… Найдите другую тему…
— Могу и на другую тему… Из верного источника я узнал, что ты Морозову жена… Я случайно услышал разговор Морозова с его начальником, — (начальником Особого отдела дивизии). — Ты хоть знаешь должность Морозова? Он уполномоченный Особого отдела в артиллерийском полку… Я был вызван к начальнику Особого отдела, а когда пришел, узнал, что у него кто-то есть, и ждал в тамбуре домика. И весь разговор слышал. Морозов рассказал историю твоего появления в медсанбате, сказал, что до этого видел тебя один раз в начале войны и сразу же влюбился, а в марте сорок второго года, будучи в командировке в Ленинграде, вывез тебя, и что ты была согласна на выезд из Ленинграда при одном условии — остаться в армии, Морозов на это согласился, уповая на то, что состояние здоровья у тебя было не для фронта и что он отправит тебя к своей матери в Молотовскую область. И попросил Морозов начальника посодействовать ему в этом, то есть демобилизовать тебя.
Начальник спросил, что у тебя со здоровьем сейчас. Морозов ответил, что легкие у тебя на грани туберкулеза и с глазами плохо…
Начальник обещал; разговаривали они доверительно и выпивали (кружками чокались)… Прошло с того дня какое-то время, и вот сегодня я привез на твой счет документик твоему комбату… к исполнению… через пять дней. И уж будь уверена, что не исполнить комбат не сможет, коль бумагу делал сам начальник Особого отдела! Из подслушанного разговора я уяснил, что ты-то ехать не хочешь… Влипла ты здорово, беленькая! Но ты меня не подводи, борись сама, а то мне несдобровать. Это не шуточки! Я по-товарищески к тебе… Я понял, что дело с тобой делают неправедное. Раньше времени не тормошись, жди, когда тебя комбат вызовет…
Мне вдруг показалось, что мне нечем дышать. Онемела. Как же такое можно? И где? На фронте?! Но что я никуда не поеду — я твердо знала. Лучше отравлюсь, застрелюсь!
Стала отсчитывать дни. Часто плакала. Девчонки ничего не понимали, спрашивали — не от мамы ли плохие вести? Я замкнулась.
Комбат позвал меня в свой дощатый домик («собачья конура») на пятый день после разговора с Вензой. Я шла к нему с мыслью, что если Алексин, без всяких ко мне вопросов, не желая вступать в конфликт с такой силой, как Особый отдел, всего лишь сообщит, что я должна уехать, демобилизована, то мне ничего не останется, как… Нет! Есть еще путь — в крайнем случае потребую демобилизации в Ленинград, к своей маме.
Немолодой, седой комбат сидел на топчане с хмурым лицом. Забот у него много — батальон готовился к большой работе…
Я пришла к нему тоже хмурая, с распухшими веками — часто плакала.
— Чего вид такой, подкидыш? Простудилась, что ли?
— Я здорова.
— Я вызвал тебя, чтобы задать три вопроса: первый вопрос — почему решила уехать в тыл?
— Мне незачем и некуда уезжать… Медсанбат — мой дом, моя семья. Разве я плохо работаю?
— Второй вопрос: как ты себя чувствуешь? Есть жалобы на здоровье?
— Я хорошо себя чувствую, жалоб нет.
— Ответ госпиталя, куда мы тебя направляли на рентген и некоторую подправку, был не очень спокойный: плеврит у тебя был тяжелый, опасный. При неблагоприятных условиях мог перейти в туберкулез. Зинаида Николаевна, слушавшая твои легкие месяц назад, сказала, что опасность миновала: молодость, еда, переключение нервной системы на сострадание раненым перестроили твой организм, ты здорова… А что у тебя с глазами? Почему веки красные и отечные?
— Комары накусали. А зрение у меня хорошее.
— Черт-те што! Ничего не понимаю! Вопрос третий, только честно, откровенно отвечай: когда ты вышла замуж?
