Жорж Перек - Исчезновение
Ольга продолжила свое страстное повествование, растянувшись, кто на диване, кто на софе, они забывались иногда ненадолго сном, ибо слушали – сначала Скво, потом Ольгу – с самого утра. Более того, трудно было понять, к чему все это приведет, хотя и было очевидным, по меньшей мере, то, что действие непрерывно подскакивало, опрокидывалось, совершало кульбиты, следуя самым строгим традициям написания романов.
– То, – продолжила Ольга, – что Антон и Дуглас Хэйг приходились друг другу братьями, являло собой обстоятельство очень сложное, более чем небывалое, однако еще не означало, что Антон должен был бежать куда глаза глядят. Я спросила, что заставляет его пойти на такое решение. Он ответил, что боится: а вдруг Проклятье, обрушившееся на брата, поразит и его самого?
– Где гарантия, что я не окажусь следующим? – говорил он. – Если есть истина в Законе Возмездия, который выписан белым по черному на краю бильярда в гостиной дома Аугустуса в Азенкуре, если это правда, что твой злопамятный папа, Албен, ненавидел нас всех так сильно, то мне остается лишь одно: бежать подальше, как можно дальше, прервать нить притяжения, вырваться из плена чарующей власти, что связывает меня с тобой.
– Я никогда не хотела смерти Хэйга! Его сразил голос Аугустуса, а не моя рука!
– Нет, – сказал тогда Вуаль, – Проклятье исполнилось, когда Хэйга облачили в панцирь. Никто из нас не хотел его смерти. Он был сражен силой закона, который карает нас, – вот и все. Мы могли бы действительно умереть в единении, но Аугустус обеспечит твою судьбу; что же касается меня, то, поскольку я был наделен способностью более тонкой, я пойду до конца, желая уловить неясное слово злой судьбы, которая ожесточается против наших имен!
Он поцеловал мне руку. И тогда я зарыдала. Меня просто трясло. Он велел мне ехать в Азенкур. Затем, не проронив больше ни слова, ушел.
Он устроился адвокатом в Обюссоне, но наверняка дела у него пошли не слишком хорошо. Я не знала, почему, но через три месяца он уже пребывал, как я выяснила, в Иссудуне, занимаясь там общим правом. Позже он переехал в Орнан;[336] мне случайно стали известны некоторые обстоятельства его тамошнего положения; он по-прежнему разъезжал на мотоцикле, захолустные девицы приходили от него в неистовый восторг, в сумке у него всегда лежала толстая рукопись, поговаривали, что это фундаментальный труд, посвященный одному грамматическому нюансу, близкий к завершению. Об Антоне шла молва мужчины обходительного и вежливого. Однажды он сделал доклад по поводу сослагательного наклонения на симпозиуме в Ломонде. Но у него тогда была связь с женщиной, работавшей в магазине кожаных изделий. Затем он скомпрометировал себя еще и тем, что сделал в трибунале плохой доклад. В результате он был вынужден покинуть Орнан.
Позже он послал мне свое последнее письмо. Он писал, что работает в Юрсене,[337] в Эне. Из письма я поняла, что живет он в меблированной квартире. Я заглянула в атлас и узнала, что Юрсен находится неподалеку от Ойонакса, в самом сердце Юрских гор, что городок этот просто прелесть. Затем – это было последнее, что я о нем узнала, – до меня дошла весть, что живет он в Ивазулее, в самой настоящей дыре, неподалеку от Юрсена, – об этом местечке уже невозможно было ничего разузнать. За все эти годы – прошло двадцать лет – о том, где он живет, где служит и жив ли он вообще, до меня не дошло ни весточки…
Вот и все, – заключила Ольга. – Что же касается меня, то я, смирясь, отправилась в Азенкур. Сначала Аугустус был против моего пребывания там. Но затем его сердце дрогнуло, и он открыл мне дверь своего дома. Что было дальше, знают здесь все…
– Ночь наступает, – сказала Скво устало. – Мы го лодны. Не мешало бы выпить. К тому же мы не покормили Иону. Вот уже три дня, как он не получал никакого корма. Нужно немедленно ему что-нибудь отнести, иначе он погибнет.
– Да, – откликнулись все, – мы пойдем покормим Иону.
Вышли из дому. На дворе была уже ночь. Было тепло. Дул ласковый южный ветер, шелестела листва большой акации. Подошли к пруду. Стали насвистывать мотив, на который отзывался умный карп. Затем стали кричать: «Иона, Иона!»
Но карп не появлялся.
– Что-то случилось, – встревожилась Скво, – вот уже двадцать лет, как Иона привык к моему голосу, отвыкнув от голоса Хэйга.
Пользуясь фонариком, осмотрели все вокруг. Затем опустили в яйцеобразной формы пруд рыбацкую сеть. В нее попало несколько головастиков, анчоус, калкан, тунец, по меньшей мере десятка два с половиной гольянов.
Наконец был выловлен и Иона. Он был мертв. Некогда махонький карпик за эти годы здорово подрос, вымахал в длину метра на полтора, не меньше. Его белый зоб сверкал в тусклом свете фонарика.
Пьянящее мгновение! Глубокое горе! Инстинктивное знание все еще бегущей беды! Черный горизонт! Фатальный знак! Дурное предвестие!
Собравшиеся едва сдержались, чтобы не заплакать: все так любили Иону, этого дружелюбного карпа, который поднимался со дна пруда, заслышав знакомый мотив. Всех охватила печаль. Иона умер, и впечатление было такое, что близок конец Азенкура, настолько эта разумная рыба символизировала дом Ау-густуса.
Артур Уилбург Саворньян предложил съесть карпа, подобно папуасам, чтобы оказать ему таким образом последнюю почесть, ему, карпу, которого так любили, которого так лелеяли, которого обожали, боготворили, – и это будет его пресуществление.
Предложение было встречено аплодисментами.
– Съедим его в фаршированном виде, – сразу же предложила Скво. – У меня был когда-то в Сан-Франциско друг еврей, Авраам Барух, – добавила она, – и хотя он был необрезанным, отмечал Бар-Митцвах и ходил к раввину в дни Шавуота, Пурима, Ханука, 5 йар, Рох Ха-шана, Йом-Кипур,[338] – так вот, тот еврей научил меня искусству приготовления Гафилт-Фиш.
В то время как Иона отмокал в тазу, избавляясь таким образом от ужасного запаха ила, такого характерного для карпа, Скво забросила в кастрюлю килограмм мелко нашинкованного лука, смесь чеснока, тмина, чабреца, паприки, шафрана; затем посолила все это, поперчила, посыпала анисом; после добавила капусту, люпин, брюкву, топинамбуры. Получился наваристый бульон.
Ольга положила Иону на доску для разделки рыбы, а затем одним ударом разделочного топора разрубила его.
И сразу же послышался оглушительный крик.
Все сбежались на кухню. Невестка консула – вид у нее был совершенно дикий – показывала пальцем на уголок доски: там сверкал Заир, выпавший, очевидно, из желудка карпа!
Тогда стало понятно, что Хэйг двадцать восемь лет назад в порыве любви к карпу бросил ему Заир, который снял с пальца Аугустуса.
Ольга вздрогнула, что-то пробормотала, поднесла ко лбу руку, окрашенную кровью рыбы, – и упала навзничь, ударившись макушкой об пол.
Ее подняли, отнесли в соседнюю комнату и положили на диван. Пытались вызвать по телефону врача, фельдшера, пусть даже аптекаря, кого угодно, кто мог бы помочь спасти женщину: сделать ей переливание крови, наложить шов, перевязать рану жгутом, – но все напрасно.
Ольга бредила. Затем у нее перестал прощупываться пульс. Зрачки потеряли прозрачность. Из легких с хрипом вырывалось какое-то пришептывание. Вздрогнув в последний раз, невестка консула, казалось, хотела во что бы то ни стало что-то сказать, но издала лишь почти неслышный звук, расплывающийся, перешедший в бульканье.
– Что? Что? – пытался вырвать у нее это слово Амори.
Наклонившись, Скво приложила ухо к груди Ольги – так индейцы прикладывают ухо к рельсе на железнодорожном пути, чтобы узнать, не появятся ли сейчас на горизонте большие кони белого человека.
Ольга прошептала что-то нечленораздельное. И тут ее тело, еще мгновение назад напрягшееся, внезапно обмякло.
Где-то наверху Атропос[339] оборвал свою нить. Душа Ольги поднялась в рай, чтобы навсегда там соединиться с душами Хэйга, Аугустуса, Ионы.
– Разобрала ли ты хоть что-то из того, что она пыталась сказать? – спросил Артур Уилбург Саворньян у Скво.
– Мне показалось, что одно слово я уловила: Проклятье! Проклятье! Ольга произнесла его три раза, затем ее голос ослабел и, что она хотела сказать дальше, я не поняла.
20
Глава, которая, несмотря на вдохновение знакомого дуэта, приведет лишь к нездоровой атмосфере
– Проклятье? – спросил с сомнением в голосе Амори.
– В это не так уже и трудно поверить, – высказал свое мнение Артур Уилбург Саворньян.
– Ты думаешь? – все еще сомневался Амори.
– Ну да! Я полагаю, это болезненная травма, карбункул или, скорее, панариций,[340] поразивший голосовые связки, что повлекло за собой сужение или воспалительный процесс, и это делает невозможной или, по меньшей мере, затрудняет дикцию, отсюда и название болезни.
– Ах! – воскликнул Амори, который ничего не понял. – Но почему она выбрала в такой момент такое приблизительное слово?
