Сергей Григорьев - Морской узелок. Рассказы
— Аппарата политрук Старчинов. Здравствуй, Астахов!
— Здравствуй.
— Дело, брат, плохо. Нашел всего четыре пресса, они негодны: с поршней сняты уплотнительные воротники.
Я свистнул. Головастик выбивает, повторяя вслух:
— Технорук свистнул.
Аппарат трещит:
— Свисти не свисти, дело — дрянь. Приказ: поставить ферму на место двадцатому. В каком положении работы?
— Ферма уровне подпятных камней. Надо еще сто — сто тридцать сантиметров. А дальше — тпру…
— Повторить, что дальше.
— Дальше технорук говорит «тпру», — повторяет Головастик.
— В чем же дело, Астахов?
— В прессах, как ты их называешь, то есть в гидравлических домкратах… Да и «бароны» перестали выходить на работу.
— У них есть основания. А как Хрящ?
— Хрящ ничего, ворчит.
— «Крючков-то ему достал? — спрашивает технорук Астахов», — выстукивает, подмигивая мне, Головастик, так как я и не думаю спрашивать о крючках.
— Астахов, брось пустяки, — отвечает Старчинов.
Я не успеваю ответить, а уже Головастик выстукивает:
— Тебе-то пустяки, а нам важно.
— Кто передает? Головастик? Я тебе дам крючки! Перестань охалить. Я тебе такую дам взбучку, — быстро трещит аппарат.
— Руки коротки, — дерзко отвечает Головастик на угрозу Старчинова.
И в самом деле, руки коротки: Старчинов говорит чуть не за триста километров. Минуту аппарат, как бы захлебнувшись от злости, молчит. И опять Головастик под трескотню аппарата добросовестно повторяет:
— У аппарата Старчинов. У аппарата технорук Астахов…
Вдруг Головастик смолк и оставил ключ, хотя аппарат повторяет, я слышу, несколько раз подряд одно и то же.
Наконец я сам разбираю:
— Дай ему по загривку! Дай ему по затылку!
Очевидно, там, у Старчинова, передает тоже какой-нибудь Головастик и пришел в восхищение от предстоящей драки по телеграфу.
Головастик пригибается к столу в ожидании моего удара. Даю ему крепкий подзатыльник. Головастик преувеличенно клюет носом в стол, поправляет на голове красную фуражку и, выстукивая, говорит вслух:
— Получил. Сдача за мной.
— Довольно озоровать. К делу. Здесь технорук Астахов. Поезжай, Старчинов, Луганск.
— Ладно. Продукты будут. До свиданья, Астахов.
— До свиданья, Старчинов.
— Здесь Николаев порт. Разговор окончен. Линия свободна.
— Здесь Ржава Правая. Разговор окончен. Линия свободна.
Уверенный теперь, что Старчинов никак не может услыхать, Головастик, оставив ключ, бурчит по адресу Старчинова:
— Еще политрук называется, а по загривку! Чуть шапку с башки не сшиб.
Все это ко мне не относится, и Головастик на меня ничуть не сердит.
II
Отступая перед нашим натиском, германцы-оккупанты уронили в речку Ржаву крайнюю ферму моста, подорвав опоры на береговом устое. Ферма упала в воду одним концом, а другим уперлась в первый бык. Откуда-то, не знаю, до наших рабочих дошла басня, что после подрыва моста бывший с немцами русский генерал Шергин кинул с берегового устоя в воду золотой червонец и сказал:
— Легче найти на дне реки этот золотой, чем красным поднять подорванную ферму.
У белых в то время, как и у нас, была бумажная валюта. Однако же люди верили в басню о золотом червонце. Один золотой в пересказах вырос в горсть червонцев. Вода ушла. Вышли наружу золотые речные пески. Мы взяли фермы на клетки, и ребята в свободные часы занимались тем, что перекапывали высыхающий песок, пересыпали, бороздили сапогами — всё искали шергинских золотых.
Ферму мы ставили по приказу командарма. Меня назначили производителем работ — по-старому, а по-новому — техноруком, а политруком Старчинова, чтобы было кого бояться. Я только что соскочил со скамейки института. Политического опыта у меня никогда не было, да и инженером я был «ускоренного выпуска» из-за войны. Вся сила у нас была в моем помощнике. Иван Иванович Хрящ — техник путей сообщения из дорожных мастеров, старый путеец, — конечно, знал в мостовом деле в тысячу раз больше меня. Он был стар, сед, крепок, хрящеват и больше всего любил удить рыбу. На постройку он привез с собой два предлинных, метров по восьми, бамбуковых удилища, а в лубяном саквояжике своем всякий рыболовный припас: плетенные из натурального шелка лески, жилки для навязывания крючков, грузильца, поплавочки и что главное — о чем дознались тотчас Дылда и Головастик — целую коллекцию настоящих английских крючков.
Дылду и Головастика я получил вместе с аппаратом, когда возобновили телеграф. Привезли и приткнули к морзу двух телеграфных учеников, сказав мне кратко:
— Вот вам!
На пожарище Ржавы Правой Дылда с Головастиком раскопали полуобгорелый шкаф и в нем почти нетленную красную фуражку. С облупленного фронтона станции мои телеграфисты сняли обожженную вывеску с едва заметными словами и наколотили ее на дверь своей теплушки. Тут они заспорили: кому из них быть начальником станции Ржавы Правой и кому помощником. Я этого спора не мог разрешить; я был по службе пути, а они по службе движения и меня считали за равного. Они помирились на том, что в теплушке с аппаратом, где они и спали, повесили такое расписание:
С л у ж б а д в и ж е н и я
Начальник станции
Дежурный по станции:
В а к а н с и я
1) Дылда
2) Головастик
Красная фуражка была для меня ручательством, что смена по службе движения всегда будет на месте. С Хрящом у меня вышло не так гладко. Когда мы в первый раз стояли с ним под низвергнутой фермой вдвоем, Иван Иванович восторженно говорил:
— Боже ж мой, что за речка! Всю жизнь о такой речке мечтал! Смотрите, смотрите, товарищ технорук. Опять рыбка метнулась, вон там опять… Тут омутик, там быстринка. Тут по камушкам отводинка льется, а там из старицы ручеек. Тут и язик есть, и лещик, и щучка, а может быть, в омуте и налимы; линей и карасей, конечно, невозможно ожидать: речка чистая и быстрая… Но сом может быть.
— А как вы думаете, Иван Иванович, подымем мы ферму?
— Очень просто, что и подымем. А что толку?
— Как это «что толку»? Такое нам дано задание.
— Ни! — покачал головой Хрящ. — Наше задание не такое. Ну подымете. А дальше что?
— Накатим ферму на место.
— Очень просто, что и накатим. А дальше что?
— Накатили, поставить на место.
— Ни!
— А что же?
— То! Опустить. Не поставить, а опустить на подферменные камни.
— Ну, разумеется, опустить.
Иван Иванович дружески взял меня за пуговицу тужурки:
— Вот что я вам скажу, хлопче. Мы с вами кое-чему учены. Пускай дурни дивятся, когда мы эту штуку подымем. Да не та велика мысль и слава — поднять, а та велика мысль — опустить, так и в этом нам с тобой, хлопче, никто не поверит.
Иван Иванович оказался прав. Ферма весом не менее четырехсот тонн была поднята нами за три месяца на высоту двенадцати метров над водой очень простыми приемами.
Это показалось бы, наверное, чудом всякому незнающему человеку и, конечно, в том числе и генералу Шергину, который, по сказке, кичливо кинул в воду рядом с фермой золотой червонец. У нас все было, что нужно для работы: достаточно шпал, бревен, брусьев и досок, восемь ручных копров с бабами для забивания свай, железное крепление, тросы, рельсы, ролики, вагонные скаты, бутылочные домкраты, хорошая плотничья артель, слесаря-мостовщики, опытные закоперщики и, наконец, сколько угодно живой рабочей силы: к нашим работам одним росчерком пера командарма прикрепили большую немецкую колонию, почти город, Нейкирк. Я мог согнать на работу пятьсот, восемьсот, тысячу человек прекрасных работников. Поля стояли запустелыми, истоптанные гражданской войной. Осенний сев был далеко. Мы прозвали немцев «баронами»: они работали у нас, храня гордый и надменный вид. Еще бы! Германцы лишь только ушли. Фронты после подрыва ржавского моста отошли далеко на другие переправы, однако не было сомнения в том, что самая успешность наших работ вернет боевую линию на решающее направление: Вишенки — Нейкирк. Германцы нас могли еще попятить. Однажды, когда ферма была уже нижним поясом выше баков и мы ее накатывали на свое место, над мостом покружился, не бросая бомб, германский разведчик с черными крестами на крыльях.
III
Оставалось одно — и Хрящ оказался прав — самое главное: опустить ферму на опорные камни. Устой и бык были мало повреждены подрывом. Давно ушли с работ каменщики и бетонщики, сделав свое дело. Опускать ферму с помощью бутылочных домкратов было невозможно. Они сослужили нам службу при подъеме фермы. Но тут могли погубить весь трехмесячный труд. Подпертую в сорока — пятидесяти местах бутылочными домкратами ферму нельзя было ровно и плавно опустить понижением столь многих опорных точек. Старчинов с грозным приказом командарма носился на паровозе по всей округе, исчерченной вдоль и поперек заводскими и рудничными путями, разыскивая обещанные нам и куда-то эвакуированные шесть стотонных гидравлических домкратов, — и вот наконец в Николаеве из шести нашел четыре, но без воротников они не годились, были просто чугунным хламом. Узнав об этом из разговора со Старчиновым по аппарату, я встревожился сильно и пошел сообщить печальную новость Хрящу. Иван Иванович выслушал меня видимо равнодушно, что меня обидело и огорчило. Он слушал меня, все глядя на песок, где слонялись без дела и валялись, греясь на солнце, наши люди…
