Тони Моррисон - Джаз
У дерева за зарослями просвирника был валун. И позади него дыра, так плохо замаскированная, что явно ее сделали люди. Ни одна лисица не могла быть столь небрежна. Не там ли пряталась она? Неужели она такая маленькая? Он присел на корточки, ища ее следов и ничего не находя. Наконец решился засунуть голову внутрь. Темно, не видно ни зги. Ни намека на запах помета или звериной шерсти. Наоборот, пахнуло чем-то домашним – горелым маслом, костром – и он пополз. Протискивался в нору, такую узкую, что земля набивалась в волосы. Он уже думал было лезть назад, как земля под его руками превратилась в камень и в глаза ударил яркий слепящий свет. Он вынырнул из темноты на южной стороне скалы. Перед ним – естественный коридор. Никуда не идущий. Складка на морщинистой каменной коже. Внизу блестела Обманка. Он пополз вперед, чтобы развернуться и лезть обратно. В воздухе по-прежнему витал запах домашнего очага и становился все сильнее. Горелым маслом несло под палящим солнцем. Он покатился вниз по расщелине, пока не уперся ногами в плоский пол. Как будто с солнца свалился. Полуденный свет словно лава вливался вслед за ним в каменную комнату, в которой кто-то что-то жарил на масле.
«И нечего мне объяснять. Пусть хоть ни слова не говорит. Что я, не понимаю, что ли? Она может подумать, что это ревность, да я-то ведь мягкий человек-то. Я ведь не бесчувственный какой. Чего только не пережил на своем веку. И ничего, справился. И чувства у меня человеческие.
Она будет одна.
Она повернется ко мне.
Она протянет мне руку и пойдет ко мне в своих нелепых башмачках, но лицо у нее чистенькое, и я горжусь ею. Ей больно от туго заплетенных косичек, она расплетает их на ходу и идет ко мне. Она радуется, что я нашел ее. Изгибает спинку, мягонькая такая, хочет, чтобы я был с ней, просит меня. Только меня. Никого другого».
Он почувствовал покой и как будто ожидание, словно наблюдал за чем– то. Такое чувство, как бывает перед ужином, когда ждешь, когда тебя покормят. Он был теперь в частном владении, закрытом для посторонних, и раз уж попал в него, можно делать, что твоей душе угодно: трогать, двигать, рыться в вещах, опрокидывать и переворачивать. Переменить все, и все изменит свое предназначение. За то время, что он там был, каменные стены поменяли цвет: из золотых стали бордовыми как рыбьи жабры. Он увидел все. И зеленое платье. И кресло-качалку с отломанными подлокотниками. И круг камней с золой посередине – очаг. Кувшины, корзинки, кастрюльки; куклу, веретено, серьги, фотографию, груду сучьев, серебряный туалетный прибор и серебряный портсигар. А еще мужские брюки с костяными пуговицами. Аккуратно сложенную шелковую рубашку, выгоревшую и поблекшую, только в швах остался цвет. И нитки, и ткань в которых были солнечно-желтыми.
Но где же она?
Вот она где. Здесь нет братьев-танцоров, нет трепетных девочек, ждущих, затаив дыхание, когда же погаснут простые и зажгутся темно-синие лампочки. Это вечеринка для взрослых. Незаконное распитие спиртного здесь не секрет, а секреты не запрещены. Заплати пару долларов и входи, и отныне все, что ты скажешь, будет на порядок умнее и смешнее того, что ты умел говорить у себя на кухне. Остроумие обнаруживается вдруг и бьет через край словно пена, льющаяся из стакана. Смех плывет колокольным звоном, только эти колокола не надо тянуть за язык, их трезвон непрестанен, предел ему – изнеможение. Хочешь пей джин, хочешь – пиво, но в этом нет прямой необходимости: прикосновение колена, случайное или не очень, будоражит кровь не хуже рюмки бурбона или щипка за сосок. Дух твой воспаряет и висит под потолком некоторое время, любуясь всей этой нарядно одетой наготой. В комнате за закрытой дверью дело, похоже, нечисто. Но и там, где, подстегиваемые головокружительным вокалом, жмутся друг к другу танцующие парочки, где они болтают и смеются, хватает проказ.
Доркас довольна. Она в объятиях двух крепких рук, ладонь ее на мужской шее, а щека прижата к собственному плечу. Им не нужно много места для танца, это и хорошо, места все равно нет: в комнате битком набито народу. Мужчины постанывают от удовольствия, женщины мурлыкают в предвкушении. Музыка окутывает их, стелется по земле, желая обнять их всех, задеть за Живое, ну, порадуйтесь жизни, хоть чуть-чуть, а почему бы и нет? ведь вот оно, то, что вы хотели.
Он ничего не нашептывает ей на ушко. Его намерения и без того ясны в том, как он прижимается подбородком к ее волосам, как несуетливо касается пальцами ее кожи. Она тянется, чтобы обнять его за шею. Он слегка наклоняется, Чтобы ей не пришлось утруждать себя. Каждое их движение согласовано, выше талии и ниже: мышцы, связки, суставы понятливы и послушны. А если вдруг танцоры замнутся, отступят в нерешительности, музыка продиктует им следующий шаг.
Доркас счастлива. Счастливее, чем была когда-либо в жизни. В усах ее партнера нет седых нитей. Он напорист и устремлен в будущее. Неутомим, ясноглаз и немного жесток. Он ничего никогда ей не дарил и далек от подобных мыслей. Иногда он там, где обещает быть, иногда нет. За ним охотятся другие женщины, и очень упорно, но он разборчив. Что им от него нужно и что он может дать? Замечательного себя. Разве это идет в какое-то сравнение с парой шелковых чулок? Он вне подобной конкуренции. Доркас повезло. Она знает это. И счастлива как никогда.
«Он придет за мной. Я знаю. У него стали такие пустые глаза, когда я сказала ему не ходить за мной. А потом как забегали – глаза-то. Я нехорошо ему об этом сказала, хотя собиралась как-нибудь помягче. Даже тренировалась перед зеркалом, все по пунктам: и про его жену, и про то, что вечно все тайком. Ни слова не сказала про Актона или про возраст. Про Актона даже не заикнулась. Но он начал спорить со мной и я сказала, отстань от меня. Оставь меня в покое. Сгинь. Только попробуй, принеси мне еще раз одеколон, вот увидишь, я его выпью и отравлюсь, если не отвяжешься.
Он говорит – от одеколона не умирают.
Я говорю – ты понимаешь, что я хочу сказать.
Он тогда говорит – ты хочешь, чтобы я ушел от жены? Я говорю – нет! от меня. Я не хочу чтобы ты был рядом со мной. И не хочу, чтобы ты был внутри меня. Я ненавижу эту комнату. Я не хочу приходить сюда, и не ищи меня.
Он говорит – почему?
Я говорю – потому что кончается на у.
Он говорит – почему потому.
Я говорю – меня тошнит от тебя.
Тошнит? От меня тошнит?
Да, тошнит, от тебя и от самой себя.
Это я случайно сказала… ну, что тошнит. Нет, меня, если по правде, не тошнило. От него, в смысле. Я просто хотела, чтобы он понял, что раз у меня Актон, мне нельзя упустить его, я хочу, чтобы девчонки говорили. Ну, куда мы ходим и что он делает. И вообще про все. Что толку от секретов, если не с кем даже их обсудить. Я однажды слегка намекнула Фелис про нас с Джо, но она только засмеялась, потом посмотрела на меня как-то странно, что ли, и нахмурилась.
Я, конечно, ему это не сказала, тренировалась-то я про другое и запуталась.
Он все равно придет за мной. Я знаю. Он меня ищет. Может быть, завтра найдет меня. А может, даже сегодня вечером. Прямо здесь.
Когда мы вышли из трамвая, я с Актоном и Фелис, мне показалось, что он там стоит, в дверях рядом с кондитерским магазином, но это оказался не он. Пока не он. Мне он уже всюду мерещится. Я знаю, что он ищет меня, и знаю, что найдет.
Ему всегда было совершенно все равно, как я выгляжу.
Как бы я ни выглядела, что бы ни делала – ему все равно нравилось. Меня это бесит. Даже не пойму, что именно. Не знаю.
Вот Актон, например, он всегда говорит мне, если ему не нравится моя прическа. И я делаю, как ему нравится. Я никогда не ношу очки, когда иду с ним, и смеюсь по-другому, как ему больше нравится. Наверное, больше. Во всяком случае ему не нравилось, как я раньше смеялась. И я теперь ковыряюсь в тарелке. Джо нравилось, чтобы я съедала все и еще добавки просила. А Актон молча на меня поглядывает, если я хочу еще. Это он так обо мне заботится. Джо никогда. Джо было наплевать, какая я как женщина. А зря. Мне вот не наплевать. Мне хотелось быть кемто, личностью. А Актон как раз развивает во мне личность. Теперь у меня есть вид. Тоненькие брови мне так идут, просто сказка. И браслеты ношу прямо у локтя. И чулки иногда подвязываю теперь ниже коленок, а не выше, как раньше. А дома у меня есть туфельки с прорезями, прямо как кружева.
Он придет за мной. Может быть, сегодня. Сюда.
Если придет сюда, то увидит, как мы близко друг к дружке танцуем. Как я облокачиваюсь на него и прижимаюсь щекой к руке. Как подол на моей юбке летает вокруг ног, когда мы крутимся туда-сюда. Мы прижимаемся с ног до головы, между нами уже ничего не поместится, так мы близко. Многие здесь хотели бы быть на моем месте. Я вижу их лица, когда открываю глаза и выглядываю из-за его шеи. Я щекочу ему затылок ноготком, чтобы по казать этим девчонкам, что я знаю, как им его хочется. Ему это не нравится. И он крутит головой, чтобы я прекратила. Ладно, прекращу.
