Яков Арсенов - 76-Т3
— Ирина, — просто ответила она, устранив оставшиеся барьеры. В этот момент она показалась Решетневу до того знакомой, что он застыдился непосвященности в ее недуг.
Обычно он не называл имени, пока не спросят, а тут выпалил с такой надеждой, будто рассчитывал на крупное воспоминание с ее стороны.
Луч прожектора, освещавшего стройплощадку, прожигал насквозь окно и не признавал комнатного света, так и лез в глаза. Между ними висела тема ее болезни. Когда Решетнев спросил, не требуется ли ей помощь в этой связи, она сама заговорила о нездоровье. Стало ясно, что это главное в ней, тема болезни поглотила и завладела ею полностью, без всяких радуг и просветов вдали. Обследование, которому она подверглась днями раньше, ничего не обнаружило. Слабость, пробивающаяся неизвестно откуда, прогрессирует, растекается по телу. Силы прячутся, равнодушие ко всему — и симптом и осложнение одновременно.
Грусть, заполнив лицо, перекинулась на руки, забыто вытянутые вдоль тела поверх одеяла. Они выдавали, вероятно, возведенную в правило безнадежность.
Часов в комнате было двое. Одни шли явно неверно — на них значилось пять утра. Он вздумал спросить, с кем она живет. Но вторая кровать, стоявшая чуть поодаль, была заправлена так строго, что отвечать было бы ни к чему.
Ирина стала засыпать. Когда он, пообещав быть завтра, поспешил уходить, она бесстрастно посмотрела вслед. Он ощутил знакомое прикосновение взгляда. И оглянулся. Ирина успела отыскать в потолке произвольную точку и принялась изучать ее, втягивая в себя глазами.
Ночь была слишком просторной для Решетнева. Огромные дома и деревья обросли инеем. В лунном свете они походили на коралловые сооружения. И давили на него.
В общежитии на апельсины набросились бесцеремонно. Чтобы сохранить хотя бы половину, Решетнев был вынужден рассказать, по какому поводу они были куплены.
— Может, она внушила себе? — помыслил вслух Рудик, отхлебывая чай.
— Здесь вряд ли что-нибудь серьезное, — согласился с ним Гриншпон. Насмотрелась чего-нибудь или наслушалась.
— Это точно, — оказался тут как тут Артамонов. — Помнится, гадала мне цыганка. Гнала натуральную туфту. Я весь закипал, когда что-то сходилось. Цыганка погадала, посмеялась и забыла. А я мучался две недели. Вот тебе и кофейная гуща! Что значит самовнушение!
— Есть такие лекарства — плацебо. Их дают пациенту и говорят, что это лучшее средство. Пациент верит и выздоравливает. Сам. Может, и тебе попробовать что-нибудь в этом роде? — предложил Решетневу Рудик.
Беседа вывихнулась в сторону. Заговорили о слабоумных, вспомнили бледную немочь. К утру не смогли решить, на каком полюсе гуманизма находятся законы, позволяющие умерщвлять сумасшедших. Закончили уродами и Спартой, вменив ей в причину быстрого ухода с исторической сцены то, что она убивала больных детей.
В вокзальном ларьке продавались апельсины. Решетневу захотелось накупить полную сумку ярких плодов и оттащить Ирине. Радуясь затее, он рисовал восторг, с каким она примет подарок.
Окна молчали. Решетнев потоптался у двери. Не решившись повторно тревожить спящую, ушел. Радость пришлось отложить до завтра.
Подходя к домику, Решетнев заметил скорую помощь, стоявшую неподалеку. От Ирины поспешно вышел врач. Оглядевшись, направился к машине. «Рафик» резко рванул с места. Решетневу это показалось бегством.
Дверь была не заперта. Ирина сидела на кровати и смотрела в окно. Как в омут. Решетнев кашлянул и на секунду отвлек ее от мыслей. Лицо было заплакано. Она тяжело улыбнулась и сказала, что ждала его с нетерпением. Потом спросила, не был ли он в лесу. Отрицательный и удивленный ответ она восприняла болезненно и с обидой, будто накануне просила Решетнева сходить в зимний лес, а он наобещал и не выполнил. И теперь некому рассказать, как там, в лесу.
На столе, оставленные врачом, лежали рецепты. Ирина скомкала их и бросила в корзину. К апельсинам не притронулась. Сказала, что они напоминают ей дорожных работников в жилетах. Но жилеты не спасают — дорожники все равно попадают под машины и поезда.
Она предложила ему курить, а пепел, за неимением пепельницы, — сбивать в апельсинные кожурки. Решетнев спросил, кто за ней ухаживает. Оказалось, время от времени заходит подруга. Принесенное так и остается лежать нетронутым. Аппетита никакого.
— Я, наверное, умру, — заключила она свой ответ.
— Хочешь, я определю причину болезни и вычислю, сколько тебе жить? - попытался отвлечь ее Решетнев. Я знаю способ. Она встряхнулась и преобразилась. С таким видом человек хватается за соломинку. С полной серьезностью он попросил обнажить до локтя левую руку. В памяти затерялось, кто показал ему этот глупый и ничем не обоснованный прием определения долголетия. Что-то из школьных игр. После теста она устремилась к нему с широко открытыми глазами, вопрошая ответ.
— Ты ошиблась не так уж и на много, — подвел итог Решетнев, делая вид, что ворочает в голове какие-то цифры. — Жить тебе очень-очень долго. И болезнь у тебя пустяковая — недуг неимения друга. Слышала про такую? Просто жить надо полноценней. Всего-то и делов! Можно даже замуж. — Он сказал это, чтобы не задавать лишних вопросов.
Выслушав, она улыбнулась, потом ударилась в слезы. Вышло, что Решетнев, опасаясь задеть одно ее больное место, затронул другое: ей уже столько лет, а она все еще не связала ни с кем свою судьбу. Никому не нужна следовательно. Успокоилась она быстро, как и расстроилась. И попросила Решетнева продолжить тест. Продолжать было нечего, и грусть опять воцарилась на ее лице.
За окнами стемнело. Сегодня прожектор не лез в комнату сломя голову. Строители развернули его в небо, и он терялся на полдороги к Млечному пути. В тишине Решетнев едва различил ее просьбу. Просьба была неожиданнее вопроса о зимнем лесе.
— Поцелуй меня, — сказала она. Сказала тоном, каким просят подать со стола лекарства. Он присел на угол кровати.
За окном искрился снег. От его колючего вида бросало в дрожь.
Решетнев приблизился к ее лицу. Дыхание обдало его бедой. Он ощутил себя у пропасти. Она говорила что-то тревожное. Трудно было припомнить словарь, который мог бы до конца растолковать ее слова. Спохватившись, Решетнев сел к столу.
— Прости, — сказала она, темнея на фоне постели. Это некрасиво — выпрашивать поцелуи? Да?
— Не знаю, — вырвалась у него глупейшая фраза.
— Почему не уходишь? — спросила она, и Решетнев почувствовал, как ее охватила дрожь. Подсев, он укрыл ее одеялом. Она выразила безразличие к его движениям — стала грустной.
Он представил трагедию ее положения. Словно в безлюдном месте человека окружили и хотят убить. Просто так, от нечего делать.
Нужно было уходить. Пока он собирался, она извинялась, что живет в таком убогом месте. Встав проводить его, она едва удержалась на ногах. Хрупкая фигура в тяжелом темном халате походила на ветку, которую оседлала большая хищная птица.
Решетнев вспомнил свою невесту. Она вызывала интерес. А Ирину было жалко до кровинок на губах. Пошел снег. Крупные снежинки, донеся до земли свою неповторимость, становились просто снегом. Ночь разрасталась, заполняя все вокруг. Она была белой от снегопада, шедшего, казалось, во всей вселенной. Своим вездесущием он покрывал пространства, на которых уместились бы тысячи таких печалей и одиночеств. Снег — единственное алиби природы оправдывал отсутствие звезд.
Когда Решетнев пришел снова, она сидела за столом с бумагами. Увидев гостя, собрала их и уложила в стол. Сегодня на ней было весеннее платье, которое забирало на себя половину грусти. Словно ветка выпрямилась, избавившись от птицы.
Выяснилось, что у Ирины — день рождения.
— Почему не сказала раньше, я без подарка, — растерялся Решетнев.
— Пустяки, — сказала она и принялась накрывать на стол. — К тому же он у меня послезавтра. Просто дуэль была сегодня. Ты не обратил внимания на погоду с утра? Хочешь стихи?
Выпрямившись, она стала читать:
У России есть день — он страшнее блокад.В этот день, невзирая на холод,Начинают с утра багроветь облакаИ становятся черными к полудню.
И темнеть начинает и биться об ледЧерной речки вода, как безумная,И вороньим крылом обмахнув небосвод,День до срока сдает себя сумеркам.
Как в припадках падучей, дрожат небеса,И становятся черными замети.… Пока эхо от выстрела стихнет в лесах,И поспешно разъедутся сани…
В то время как он переминался с мысли на мысль, удивляясь ее отсчету времени, она успела дочитать и продолжить:
— Через два дня ты тоже приходи. Пушкин умер, но родился Пастернак. Вот так мы втроем и совпали.
После этих слов она заметно сникла и уже через секунду заботилась о другом, словно извинялась, что сказанное ею было интересно только ей одной.
