Наталья Галкина - Вилла Рено
— Нет, все нормально, — отвечал Тхоржевский, только что видевший своего давным-давно расстрелянного или запытанного молодого веселого отца.
Никто не знал, что он сын Валишевского. Его усыновил некогда дальний родственник, давший ему свою фамилию.
— Ну, молодец, молодец! — похлопал его по плечу Савельев. — Выкрутимся как-нибудь. Это все шутки воды ручейной, я понял, водичка небось под землей через термоядерный котел подается или через поле времени. Никому ее впредь не пить, не купаться, не умываться, это приказ.
Савельев для поддержания тонуса постоянно читал журнал «Знание — сила», газету «НЛО», эзотерические брошюры и всякую фантастическую чухню.
С того момента, как Катриона, сопровождаемая собаками, совершая во тьме зимний утренний обход, зашла ненароком к старой женщине, внучке академика Петрова, прошло три времени года. В конце лета старая женщина позвонила Катрионе.
— Как вы живете?
— Спасибо, хорошо. Вот только любимые свои бусы рассыпала, второй день по полу ползаю, собираю.
— Как соберете, приходите, я без вас соскучилась, да и рассады вам накопала.
У Катрионы со старой женщиной было общее увлечение — цветочки. Да и, кроме них, тут многие платонически влюблены были в садоводство и даже мечтали втуне о садах; но в Комарове, в отличие от Келломяк, цветы почти ни у кого не росли, у редких разве что счастливиц, готовых на то жизнь положить. В прежние годы многочисленные дачницы и единичные местные жительницы утешаемы были финской старой садовницей Алисой Яновной, маленькими рощами да кущами ее рассад; однако к лету, о коем идет речь, Алиса Яновна успела сгореть вместе с коконоподобным стариком своим в собственном доме, находившемся в пятидесяти метрах от местной пожарной команды, словно пожарные мчались к ней, преодолевая не пространство, а немереной толщи время. Комаровские клумбы незамедлительно объявили траур по келломякской садовнице, захирели, превратились в подобие городских пустырей.
Несколько постчернобыльских лет обезумевшая трава брала местность приступом в пылу необъявленной остаткам цветочков летней войны. Взметнулись крапивные леса вровень с заборами, раскинули невероятной величины листы лопухи, гигантские ядовитые зонтичные Дальнего Востока перешагнули через забор привезшего их семена ботаника и завоевали округу; к августу в растительную вакханалию включились невиданные атомные грибочки, отдельные экземпляры сантиметров двадцать пять в диаметре, колонии губчатых, пластинчатых, ядовито-оранжевых, чернильно-фиолетовых, пока без названия, коровья смерть, мечта миколога.
Опылять было нечего и некому, бабочки на несколько годочков исчезли из поля зрения, ни одной летуньи, ни совки, ни мотылька.
Каждое лето Катриона сажала у крыльца розы. Они приживались, иные даже цвели (кастрированный кот Матильд отгрызал бутоны, Катриона отгоняла его хворостиной); но через год по весне розы исчезали, словно вместе со снегом таяли.
Внучке академика Петрова передался дар ее знаменитого дедушки — талант садовника, что ни посадит, цветет, растет, плодоносит. В память о дедушке да и по душевной склонности она постоянно копалась в земле; у ее крыльца семейства соцветий сосуществовали разноцветным раем, на компостной куче располагались вальяжные тыквы Золушкиной феи-крестной, старой волшебницы; яблони ломились от яблок.
— Я до завтра поиски своих бусинок отложу и тотчас же к вам забегу. А что за рассаду накопали?
— Аконит, «разбитое сердце» и «пиковую даму», — ответствовала старая леди.
И Катриона вскричала:
— Годится!
Они пили чай на веранде и говорили о том о сем.
— Папа когда-то продал, — сказала старая женщина, — настенные часы с музыкой (как в музыкальной шкатулке, был в них валик с зазубринками), и что же? Много лет спустя совершенно случайно муж моей сестры Мани художник Соколов купил их в антикварном магазине.
— В нашем доме, — говорила она, открывая банку с земляничным вареньем, — жил человек с диковинной фамилией Войно-Ясенецкий, хромой высокий человек с печальным лицом. Кажется, он был физиолог и работал у Орбели. Он был сын известного хирурга-священника.
— Сын святого, — поправила Катриона.
Они пили чай на веранде, у самовара лежал конверт, письмо из Польши, которое хозяйка вскрыла при Катрионе; кроме письма, в конверте лежала большая цветная фотография златовласки на роликах. Длинноногая загорелая девочка-подросток с сияющей улыбкой стояла, избочась, возле вывески Дома творчества писателей. Маечка, шорты, золотая грива до пояса.
— Что это у нее вместо сережек? Колокольчики?
— Точно так. Едет, ролики ширкают, колокольчики звенят, красота. Я хотела вас познакомить, да вы были в отъезде. Это моя внучатая племянница Маня. Матушка ее вышла замуж за поляка, момент наш фамильный, живут они в Варшаве. Приезжали ко мне этим летом. До этого я Маню в Комарове принимала, когда ей было пять лет, да нет, четыре с половиной.
— Да, я была в отъезде, в Германии, у маминой подруги Беаты. Оказывается, я плохо учила географию: не представляла, что в Германии туманной цветут магнолии. Ваша Маня любит ролики?
— Она еще слаломом занимается, увлекается восточными единоборствами; увидев залив, спросила, нет ли у меня яхты. Нет, говорю, только лодка, давеча отсмолили, да к заливу свезти ее с горы некому и не на чем.
— Вы знаете польский или она русский?
— Она по-русски говорит, почти все понимает, а читать не может. Ей мать читает вслух Гоголя, Достоевского, Тургенева. Маня слушала, слушала, а потом сказала: какие хорошие писатели! — но, когда я была маленькая, тетушка Мила читала мне в Комарове классическую русскую книгу про странствия насекомого, кажется, муравья... или жука? Это была лучшая книга в мире.
— «Приключения муравьишки» Бианки! — вскричала Катриона.
— Видите, вы сразу догадались, а я понять долго не могла, что за бестселлер. Катриона посадила возле своей маленькой веранды и аконит, и «разбитое
сердце»; «дама пик», как вечно подменная карта, оказалась «дамой треф», крап-плаковым трилистником с мелкими желтыми цветами.
Через год, уже почти забыв детские переживания свои по поводу съемок на Вилле Рено, нежданно-негаданно встретив постаревшего Савельева, в разговоре с ним она безапелляционно заявила, что знает совершенно точно: академика Петрова отравили.
— Что за глупости, — поморщился режиссер, — на чем сие «точное знание» может основываться?
— Язык цветов, — не сморгнув, отвечала Катриона. — Аконит — растение ядовитое, любимая наша цикута, а ежели к нему в придачу выпадет «разбитое сердце», а «пиковая дама» заменится «дамой треф» — всем известно, что трефы — это карты судьбы, — в чем сомневаться? Все знаки явлены. Все символы налицо.
— Все бабы дуры, — откликнулся Савельев. — Кем ты стала, бывшая нимфетка? Неужели ты масонка? Эзотеричка? Алхимией увлекаешься, ё-моё?
— Что такое «все»? Все шоферы, все поляки, все евреи то-то и то-то. Это фашистское клише. Нацистское высказывание. Не отвлекайтесь. Положите тот булыжник к левому берегу. Я уже не говорю, что спущу на вас собак. Они сами вырвутся, я их еле держу, поторапливайтесь, время не ждет.
ГЛАВА 33.
ТРОЙНИК
Василий Павлович Реданский вошел во двор, миновав знакомую, наизусть выученную (каждую щербинку знал, каждый завиток кованых ворот) арку.
Двор был заполнен поленницами: в доме топили печи. Дрова пахли по-разному, запах березовых, сосновых и осиновых различался; пахла зеленая трава, пробивавшаяся в подножиях поленниц; волна легкого ветерка, отдающего резиной, клеем, гуталином, шедшая из подвала, где жил сапожник, овеяла Реданского; из кухни дворника пахло киселем и щами, из прачечной — бельевым снегом.
Войдя в парадную, притаившуюся в дальнем правом углу двора-колодца, он стал медленно подниматься по лестнице, преодолевая высокие крутые ступени. Марши были кратки, потолок сводчат.
Реданский остановился перевести дыхание этаже на четвертом, скорее от волнения. Он читал знакомые фамилии жильцов около дверных звонков, точно хорошо выученное лестничное стихотворение, слушал голоса, жилые шумы и звуки из-за дверей.
Наконец дошел он до своей квартиры.
Квартира не была опечатана. Однако бумажка с фамилией жильцов в гнездышке у звонка отсутствовала. Некоторое время он стоял, слушая звон в ушах и гулко колотившееся сердце. Нажал на кнопку, ответило за дверью знакомое тилиликанье звонка, тихие шаги, скрип открывающейся внутренней из двойных дверей двери, легкий нерешительный шорох, шебаршенье, дыхание — и чуть дрогнувший голосок мальчика, спросившего:
— Кто там?
— Вася, открывай, не бойся, я твой троюродный дедушка Василий Павлович.
Мальчишка раздумывал, пытаясь вспомнить, что это за троюродный дедушка выискался, тезка, надо же, был ли он вообще. С явной неохотой, медленно откинул он дверной крючок, отодвинул задвижку, после паузы принялся звенеть кандалами цепочки. Возможно, он уже был готов к тому, что это опять чужие, незнакомые одинаковые люди, которые увели мать с отцом, перевернули все вверх дном в доме, теперь они вернулись за ним, он чувствовал себя существом обреченным, пойманной зверушкой, отступать ему было некуда. Поэтому, чуть помедлив, он отчаянно распахнул дверь перед Роком, перед непонятной жестокостью судьбы.
