Вадим Белоцерковский - ПУТЕШЕСТВИЕ В БУДУЩЕЕ И ОБРАТНО
Свидетельствует все это, очевидно, о том, что уже наступало время этих идей.
Читатель должен еще отметить, что все упомянутые выше люди, как и автор этих строк, не были марксистами. Ота Шик, хотя и состоял в компартии, но отошел от марксизма задолго до 68-го года. Это еще раз говорит о том, что марксизм — дело прошлого.
Очень большую пользу в моих «поисках будущего» мне принесло изучение работ Зигмунда Фрейда, особенно работ о структуре психики человека и социальной психологии. Я не стал фрейдистом, но приобрел навык и вкус к анализу психологии.
Много для понимания психологии труда и рабочего человека дало мне и чтение ранних произведений Андрея Платонова, о котором я впервые услышал от Эренбурга. Илья Григорьевич, узнав о моем интересе к социальной психологии, сразу же указал мне на Платонова, который тогда был еще в полном забвении. Особенно важными были для меня его повесть «Происхождение мастера» и маленький шедевр — рассказ «О потухшей лампе Ильича». Кроме всего прочего, Платонов представлял собой опровержение элитарных претензий многих советских интеллигентов, утверждавших, что истинным интеллигентом может быть лишь «интеллигент в третьем поколении». Платонов, как известно, вышел из среды милых моему сердцу железнодорожных рабочих. Его отношение к железнодорожникам, паровозам, миру рельс и вокзалов — высокая поэзия!
Но особенно богатую пищу для моих размышлений я получал от общения с инженерами и рабочими во время командировок на различные предприятия и стройки.
Результаты своих раздумий о природе человека и о соотношении ее с развитием социальных условий я в конце концов изложил на бумаге, и эти мысли стали потом ядром рукописи, озаглавленной мною «О самом главном» и посвященной описанию контуров будущего, посткапиталистического общества, каким оно мне представлялось. Закончил я эту рукопись в 70-м году, уже после смерти отца и перед второй попыткой бегства из Советского Союза. К сожалению, рукопись потом так и не была издана, однако послужила основой для ряда статей и книг, изданных мною на Западе. Соответствующий раздел из той рукописи предлагаю сейчас вниманию читателей.
Что представляет собой природа человека? Какой строй должен прийти на смену капитализму и государственному социализму?
К серьезным размышлениям о психологии и жизни нас часто подталкивают неожиданные впечатления или переживания, порой, может быть, и не очень значительные. Расскажу о двух таких запомнившихся мне толчках.
Как-то, уже довольно давно, ранней осенью я оказался в старинной деревне Чулково, расположенной на высоком берегу Москва-реки примерно в 45 километрах на восток от Москвы по Рязанскому шоссе. В 1812 году в этой деревне остановилась армия Кутузова, отступившая под натиском Наполеона. Эта деревня была упомянута у Толстого в «Войне и мире»: в Чулково проходили последние дни смертельно раненого Андрея Болконского.
Мало что изменилось в облике этой деревни с тех, как библейские времена, далеких лет. Такие же стояли тесные, черные избы с крохотными палисадниками и ветхими сараями, в которых теперь не было ни коров, ни другой живности. Улицы утопали в грязи. Ковыляли одетые в тряпье убогие старухи, да бегали босые в таком же тряпье дети.
Посреди деревни высилась мертвая, облупленная церковь с покосившимися заржавленными крестами на куполах и заброшенными могилами за церковной оградой. Кучи мусора и отбросов были навалены по откосам под самыми избами, на околице виднелись разваливающиеся амбары.
По всему было видно, если смотреть непривыкшими глазами, что люди здесь жили только сегодняшним днем и только самыми насущными интересами, без заботы о чем-либо вне этого и о завтрашнем дне. Между прочим, когда спрашиваешь иногда у людей об их планах хоть на полгода вперед, мало кто не скажет: «А! Там видно будет. Надо еще дожить!». Так и живут многие, «не приходя в сознание» и не замечая вокруг красоты «мира божьего».
А красота в тех местах стояла необычайная, за душу хватала. С горы, на которой была расположена деревня, открывался вид на широкую луговую пойму Москва-реки и синие сосновые леса у горизонта. Здесь начинались знаменитые, Есениным воспетые, рязанские раздолья.
С высоты не было заметно, что луга внизу зачахли, что берега реки голы и загажены нефтью, а леса вдали вытоптаны, заставлены заводскими постройками, изрублены дорогами и засорены непременными свалками мусора. Я знал об этом, так как бывал в тех местах. Но и без этого знания было грустно и тоскливо на душе: от деревни шел дух доживаемой кое-как заброшенной жизни, и, как и везде в русских деревнях и поселках, было непонятно — почему и зачем живут тут люди.
И вот, идя по этой деревне, я вдруг увидел молодого мужчину, запрягавшего лошадь. У него было красивое умом лицо и удивительная, поразившая меня сухая тоска в глазах. Не от горя какого-то, а явно от осточертевшей ему примитивной работы и жизни.
Неужели, подумал я тогда, этот человек с божественным чудом сознания брошен в мир лишь для того, чтобы запрягать эту лошадь и жить всю жизнь в этой убогой деревне, в этих придавленных избах, среди убогих старух?!
Но, может быть, так думал только я, интеллигент, «антисоветчик»? Однако через несколько лет жизнь столкнула меня с одной простой, пожилой женщиной, столкнула при весьма печальных для меня обстоятельствах.
Я сидел у кровати умирающего отца, а женщина эта, санитарка, стояла рядом, дежурила возле него. Отец уже неделю не приходил в сознание. Вид его был ужасен: он жил на капельницах, с торчащими из окровавленных вен шлангами.
Прервав тягостное молчание, женщина вдруг обратилась ко мне с вопросом: «Ну скажите, зачем мы живем?! Ведь и всех нас это ждет! Так зачем же мы живем?».
Я ничего не ответил ей тогда, но навсегда запомнил эту минуту и ее вопрос, за которым стояло еще невысказанное: «Что в нашей жизни может оправдать уготованные нам мучения?».
Ее слова, единственно искренние и человечные из всего сказанного потом возле отца, остались со мной навсегда — как напоминание и призыв к ответу.
Смерть отца, жившего в последние десятилетия тяжело и безрадостно, в мучительном непонимании того, что же случилось со страной, за которую он отдал свои лучшие силы и годы, — его смерть и слова этой женщины были сильнейшим толчком, заставившим меня окончательно решиться на неблагодарную работу по изложению моих «утопических идей» о том, что нужно, чтобы жизнь человеческая могла стать более осмысленной и человечной.
Приведу ниже очерк моих представлений об этом предмете.
Природа человека, как я ее понимаю. Страх перед смертью и временем.
Основное, что, по моему разумению, определяет психологическую природу человека и отличает ее от природы всех остальных живых существ, — это, очевидно, сознание. Сознание дает человеку власть над природой и возможность осознать ее величие и красоту. И оно же дает человеку, единственному из всех живых существ, ясное понимание своей смертности, которое оказывает двоякое влияние на его жизнь.
Страх перед смертью и временем, влекущим к смерти, представляет собой в сущности глубинный стимул для творческой и созидательной деятельности человека, для доброты и любви к себе подобным, рождает стремление к единению с людьми.
Всмотримся в свое подсознание: мы не можем не испытывать острой жалости ко всему живому, обреченному на короткое и быстротечное существование. И если жизнь не ожесточила нас, мы не можем не испытывать стремления сделать более счастливой друг для друга нашу жизнь. Отсюда и рождается все лучшее в человеке: доброта и совесть (или чувство ответственности) и так называемые понятия добра и зла (или нравственные принципы).
Такова материалистическая гипотеза внебожественного происхождения всего лучшего в человеке. «Бог есть боль страха смерти», — говорит Кириллов в «Бесах» Достоевского.
Но в страхе смерти заключен и «дьявол» — первоисточник всяческого зла, творимого людьми друг другу. Источник хищного эгоизма и своеволия, малодушия и садизма, ненависти и злобы, стимул для злотворчества. И «дьявольские силы» тем сильнее завладевают человеком, чем менее он защищен от страха перед смертью и временем.
Страх перед смертью, концом, небытием стоит за всеми другими человеческими страхами: перед одиночеством, перед импотенцией и старостью, утратой любви и утратой (или необретением) творческих потенций, т. е. страхом, что ты сгинешь, не оставив следа. И патологическая тяга к самой смерти, «тяга к бездне», наверное, отсюда же — от неосознанного желания разом избавиться от страха перед смертью.
Испокон веков люди ищут защиты от этого страха. Что же может нас защитить от него? Думается, полнота жизни — возможность удовлетворять духовные потребности: быть добрым, любить, творить, созидать (и для этого познавать). Иначе говоря, быть нужным людям, быть не одному, ибо вместе легче бороться со страхами и легче «оставить добрый след». Не находя защиты от страха перед смертью и временем, люди вольно или невольно начинают творить Зло друг другу, становятся агрессивными (для отвода вовне возникающей в их подсознании тяги к смерти) и впадают во все большее одиночество.
