Кристофер Мур - Агнец

— Валтасар назубок знает Тору, Пророков и Писание в придачу, — сказал мне Джошуа. — А о Соломоне — даже больше, чем все ребе или жрецы Израиля.

— Это круто, Джош. — И я протянул ему кусок сыру, чтобы мой друг пока чем-то развлекся. А Валтасару сказал: — Но ты забыл про зад Господень.

Не получится всю жизнь тусоваться с Мессией и самому не нахвататься чего-нибудь из Торы.

— Чего? — удивился волхв. В этот миг девчонки схватили панцирь застывшего воска у него на лысине за края и одним быстрым движением сдернули. — Ай-яй, злобные гарпии! Предупредить не могли? Подите прочь!

Девчонки захихикали и сокрыли ухмылки удовлетворения за фазанами и цветами сливы на тонких веерах. Еще долго по коридору за ними тянулся хрупкий след девичьего смеха.

— А проще это делать никак нельзя? — спросил Джошуа.

Валтасар хмуро глянул на него:

— Неужели ты думаешь, что если бы существовал способ проще, за две сотни лет я бы его не открыл?

Джош выронил сыр:

— Две сотни лет?

— А что, если прическа нравится, к чему менять стиль? — встрял я. — Правда, я бы не назвал это прической. Но Валтасара мои слова не позабавили.

— Так что там насчет зада Господня?

— Да и стилем это можно считать с большой натяжкой, — добавил я, вставая и снимая с полки экземпляр Торы, который заметил чуть раньше. К счастью, кодекс — то есть Тора напоминала современную книгу, иначе пришлось бы минут двадцать раскручивать свиток и драматический момент был бы упущен. Я быстренько пролистал до Исхода.

— Вот те стихи, о которых ты говоришь: «И еще сказал: „Ты не сможешь увидеть лицо Мое, потому что не может увидеть Меня человек и остаться в живых“». Правильно? Вот, а потом Господь укрывает Моисея своей ладонью, пока не пройдет мимо, и говорит: «А тогда уберу я ладонь Свою, и увидишь ты Меня сзади — но лицо Мое не будет увидено тобою».

— И что? — спросил Валтасар.

— И то, что Господь разрешил Моисею взглянуть на свой зад, поэтому, если брать твой пример, теперь ты нам должен зад Господень. Рассказывай, что там такое в комнате за железной дверью.

Блистательно. Я умолк и стал разглядывать синеву своих ногтей, наслаждаясь риторической победой.

— Глупее я ничего и никогда не слыхал, — ответил Валтасар. Минутная потеря самообладания сменилась учительским спокойствием и легким веселым изумлением. — А если я скажу, что вам опасно знать про эту железную дверь сейчас, но, завершив свое учение, вы не только всё узнаете, но и получите от такого знания великую силу? Когда я решу, что вы готовы, обещаю — я покажу вам то, что таится за этой дверью. Но вы должны дать мне слово хорошо учиться и усваивать все уроки. Сможете?

— И ты запрещаешь нам задавать вопросы? — уточнил Джошуа.

— О нет, я лишь отказываю вам в некоторых ответах — пока время не пришло. И верьте мне — уж чего-чего, а времени у меня предостаточно.

Джош повернулся ко мне:

— Я до сих пор не понял, чему я должен здесь научиться, но уверен, что пока не научился.

Его взгляд умолял меня тему не развивать. Я решил, что действительно не стоит; а кроме того, снова отравиться мне совсем не улыбалось.

— Сколько это займет? — спросил я. — Наши уроки то есть?

— У некоторых учеников на постижение природы Ци уходит много лет. Пока вы здесь, о вас позаботятся.

— Лет? А можно нам подумать?

— Думайте сколько влезет. — Валтасар встал. — А теперь я должен удалиться. Девушкам нравится тереться обнаженными грудями о мой череп сразу после воскования. Он тогда глаже всего.

Я сглотнул. Джошуа ухмыльнулся и вперся взглядом в стол. Я часто задавался вопросом — не в тот именно миг, но большую часть времени, — умеет ли Джош отключать при надобности воображение? Ведь должен уметь, а? Иначе прямо не знаю, как он с соблазнами борется. Меня же, напротив, собственное воображение поработило настолько, что от картинок черепного массажа Валтасара удержу ему не было.

— Мы останемся. Мы будем учиться. Мы выполним все, что потребуется.

Джошуа расхохотался, но все же смог вымолвить:

— Да, мы останемся и будем учиться, Валтасар, но сначала мне нужно съездить в Кабул и завершить там одно дело.

— Разумеется, нужно, — ответил Валтасар. — Выехать можешь завтра. Одна из девчонок покажет тебе путь. А теперь я должен пожелать вам спокойной ночи.

И чародей величаво удалился, а Джош разразился неудержимым хихиканьем. Я же размышлял, как буду выглядеть с наголо выбритой головой.

Утром в наши комнаты зашла Радость, переодетая караванщиком: свободная туника, сапоги из мягкой кожи и панталоны. Волосы она убрала под тюрбан, а в руке держала длинный кнут для верховой езды. Извилистым проходом в недрах скалы она вывела нас наружу из какой-то отвесной стены. Потом по веревочной лесенке мы забрались на плато, где нас ждали Подушечка и Сью с тремя верблюдами — оседланными и готовыми к недолгому путешествию. На плато располагалась небольшая ферма с несколькими курятниками, козами и парой-другой свиней в загончике.

— Трудновато будет спускать этих верблюдов по лесенке, — заметил я.

Радость нахмурилась и обернула свободным концом тюрбана лицо так, что видны остались только глаза.

— Вниз идет тропа, — сказала она и ткнула кнутом верблюду в плечо. Она отъехала, мы с Джошем сами взобрались на верблюдов, как смогли, и двинулись следом.

Дорога с плато была широка лишь настолько, чтобы один верблюд мог, покачиваясь, спуститься по ней и не упасть, однако из пустыни отыскать ее было невозможно, если не знать, что она есть, — как и вход в каньон, где находилась крепость. Дополнительная мера предосторожности для крепости без единого стражника.

По пути в Кабул мы с Джошуа несколько раз пытались завязать с Радостью беседу, но она капризничала, грубила и часто просто уезжала вперед.

— Наверное, грустит, что не может больше надо мной издеваться, — размышлял я.

— Понимаю, почему ее это расстраивает, — заметил Джошуа. — Может, заставишь дромадера тебя укусить? Мне такое всегда поднимает настроение.

Я пришпорил верблюда. Дико раздражает, когда придумаешь что-нибудь революционное, вроде сарказма, а потом им начинают злоупотреблять любители. В Кабуле Радость возглавила поиски слепого охранника. Каждому нищему слепцу, что попадался нам на рыночной площади, она задавала один и тот же вопрос:

— Ты не видел слепого лучника, что пришел сюда с караваном чуть больше недели назад?

Мы с Джошем тащились в нескольких шагах позади и старались не ухмыляться всякий раз, когда она оборачивалась. Джошуа хотел указать Радости на недостаток ее метода, а мне, напротив, хотелось в полной мере насладиться ее недоумчатостью как пассивным возмездием за то, что она меня отравила. От компетентности и самоуверенности, которые она являла в крепости, сейчас не осталось и следа. Сейчас Радость оказалась не в своей стихии, и мне это нравилось.

— Вот видишь, — объяснял я Джошу, — то, чем занимается Радость, иронично, но это не входит в ее намерения. Такова разница между иронией и сарказмом. Ирония бывает спонтанной, а сарказм требует волевого усилия. Сарказм нужно создавать.

— Не шутишь? — спросил Джош.

— И зачем я на тебя время трачу?

Мы терпели поиски Радости еще час, а потом переключили ее на зрячих, в частности — на приезжих караванщиков. Вскоре зрячие направили нас к храму, где слепой охранник, как нам сообщили, огородил свои нищенские угодья.

— Вот он. — Джошуа показал на оборванную груду человечины, что подзывала к себе прихожан, двумя потоками текших по ступеням.

— Похоже, ему досталось, — сказал я. Меня поразило, что охранник этот, один из самых энергичных (и устрашающих) людей, которые попадались мне в жизни, так быстро превратился в столь жалкое существо. Но с другой стороны, я не учитывал его сценического мастерства.

— Здесь свершилась великая несправедливость, — вымолвил Джошуа. Он подошел к охраннику и мягко возложил руку ему на плечо. — Брат мой, я пришел облегчить тебе страдания.

— Пожалей слепца, — проныл охранник, потряхивая деревянной миской.

— Успокойся, — сказал Джош, прикрыв его глаза ладонью. — Когда я уберу ладонь, ты вновь будешь видеть.

Я заметил, как напряглось Джошево лицо, когда он сосредоточился на исцелении охранника. По щекам его покатились слезы и закапали на плиты мостовой. Я вспомнил, как легко давались ему исцеления в Антиохии, и понял, что нынешний напряг — не от самого акта, а от той вины, что нес он в себе с тех самых пор, как ослепил этого человека. Когда Джошуа убрал руку и отступил, они с охранником дрожали оба.

Радость отшатнулась и прикрыла лицо руками, как бы загораживаясь от гнилостного дыхания.

Охранник таращился в пространство примерно так же, как если бы просил милостыню, но глаза его больше не были белыми.

— Ты видишь? — спросил Джошуа.