Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2004)
А всё вокруг — как готовый лопнуть
от избытка воздуха шар.
Я хватал ноздрями, губами
аромат пьяный,
похожий на свежесть весенней капели.
Будто выбрался из гиблой ямы
из бесконечно длинного туннеля.
…Глянул в последний раз на лагерь,
выходя из оцепенения, прострации.
Засунул поглубже спасительные бумаги
и торопко пошагал на станцию.
1975, 2004.
Блудный сын
Как выпивоха, ведомый каким-то
внутренним поводырем,
находит дорогу, выделывая ногами жуткие кренделя,
так и я, видимо, схожим чутьем одарен,
вернулся к порогу, откуда подался ловить журавля.
…Пахнет листом смородины —
огурцы солят.
Я вернулся на родину,
на круги своя.
* *
*
Я ночевал в гостиницах,
но чаще —
под открытым небом.
И утром с чайками
делился хлебом.
Спустя много лет
в тепле и неге,
услышав крик чаек,
я вспоминаю бесприютный берег
как невозвратное счастье.
Память
Поле пшеницы.
Иду в никуда.
Тропка петляет, как птица,
Уводящая от гнезда.
Ветер налетел — и с маху
лихо раздвинул хлеба.
Словно гуляка рубаху
рванул на груди у себя.
Мне кажется поле знакомым
и жерди вон той городьбы.
А может, ожила солома,
оставшаяся от молотьбы…
1975, 2004.
В конце дороги
Я вернулся в родные свои места,
откуда меня увезли под конвоем надолго
и далеко.
На той стороне речки слабо посвечивает береста,
ровно отстаиваемое за окном молоко.
Поздно начинать жизнь с чистого листа,
новый искать стержень.
И только робко теплящаяся береста
еще вселяет крохи надежды.
Момент истины
Вот и пришла пора, когда
уже не смущают поношенное пальтишко,
стоптанная обувь…
Утренняя речка. Вода
дымится, будто морозная прорубь.
…Из всего в житейской чехарде найденного,
добытого,
что зашибил, спроворил,
имею печально известное корыто.
И долгую лагерную историю.
…Смотрю на курящуюся речную гладь,
цепляющееся за берег полуутонувшее
корневище.
И опять вспоминаю мать:
— Ничего не надо, сынок.
Умереть бы под родной крышей.
Из-под козырька
Шкловский Евгений Александрович родился в 1954 году. Закончил филологический факультет МГУ. Автор книг прозы “Испытания”, “Заложники”, “Та страна”, “Фата-моргана”. Постоянный автор журнала. Живет в Москве.
СЮРПРИЗ ДЛЯ ТАТЫ
Опять она с каким-то “человеком” (так она говорит), с молодым или не очень, ничего особенного, но она держит его за руку и заглядывает в глаза. Когда Тата с кем-то (почти всегда другим) и ей нужна крыша, то сначала звонит, голос такой, ну вдохновенный, что ли, сразу ясно: новое увлечение, она зайдет с ним, ладно? Конечно, пусть заходит, разве они могут ей отказать, они знают про эту ее слабость (или силу?), ну да, ей нужно быть постоянно влюбленной, постоянно быть с кем-то (хотя она и замужем).
И непременно к ним (а куда еще, особенно если дождь или вьюга?), они ей всегда рады, ее здесь любят, да, такую, как есть, странную, взбалмошную, экспансивную, как ее еще назвать? Они ее не осуждают, а только качают головами, скорее удивляясь, нежели укоризненно, как ребенок она для них, эта невысокая хрупкая женщина, девушка, девочка, да, она зайдет с “этим человеком” (даже и пожилым, помолодевшим рядом с ней лет на пятьдесят), а дальше — небольшая пирушка, вино, музыка и танцы, она ужасно любит танцевать, потом они с “этим человеком” уединятся в маленькой комнате, а может, и в ванной, и все в квартире сразу замрет, верней, все будет продолжаться, но как бы замрет, а затем они вернутся к столу и будут молча поглядывать друг на друга, что-то говорить, наливать, будто ничего не случилось, опускать глаза, смотреть в стороны и вдруг снова исчезнут — в комнате или уже из квартиры, в темных закоулках города, на неведомых полях жизни.
Впрочем, случается, что они остаются у них, в той маленькой комнатке с диваном и торшером — для гостей, там обычно останавливаются родственники из других городов и весей, и там ночует она с “этим человеком”, и утром все по-семейному пьют крепкий кофе и расходятся кто куда, но иногда бывает и так, что она с новым приятелем остается, а хозяева уходят на работу, дочь в школу — уникальная возможность побыть вдвоем… И муж в курсе, что она тут, у самой близкой подруги, а та ни за что ее не выдаст, даже под пытками.
Да, они ее любят, несмотря на все ее завихрения, особенно дочь Катька, Катерина, Катрин, теперь уже десятиклассница, почти взрослая, с большими, чуть раскосыми глазами и длинной русой косой, которую в минуты волнения или смущения теребит пальцами, перекинув на грудь, словно это не коса, а четки.
“Что, Катюха, так смотришь?” — спрашивает Тата, видя ее восхищенные глаза, ведь знает прекрасно, что Катька в полном одурении от нее, она всех их заворожила, не иначе как магия. Они всё делают, как она скажет, ни в чем ей не отказывают, хотя мать Катюхи, лучшая Татина подруга, и морщится после ее очередного звонка: “Опять с кем-то спарилась” — цинично и грубо, но так и есть, в сущности, а все равно ведь не откажут: “Приходи!” Витя же, материн хахаль (уже лет пять вместе, хоть и не расписанные), с Катькой даже и не скрывают своей радости. Ага, значит, сейчас будет — ура! — весело, пьяно, грустно, сумасбродно, богемно, странно, обожаемый Брамс, любимые “Битлз”… All my trubles seem so far away...
В общем, праздник — когда она вот так нежданно-негаданно объявляется, вся сияющая, тревожная, звенящая, точно натянутая струна, и все сразу начинают суетиться, что-то готовить, будто день рождения или Рождество, словно ждали ее и наконец дождались. Так-то Катерину не допросишься что-нибудь помочь, норовит слинять, а тут нате вам, снует с тарелками, хлеб режет, салат готовит, словно для нее это привычное дело (кто бы подумал?). И все — из-за нее, из-за Таты, ясное дело, Тата сейчас приедет… Бывало даже так, что откладывала встречи с друзьями, если вдруг узнавала о ее нежданном визите.
И вот уже застолье, выпивают и закусывают, новый знакомый несколько тушуется, но рядом Тата, а с ней все просто и удобно, атмосфера все более разряжается, все более душевная и теплая. Тата то локтем коснется его, то вдруг ладошку нежно положит на его руку, то глаза на него скосит и смотрит не отрываясь, забывшись, — видно, что увлечена. И уже разряды в воздухе — в смысле флюиды, любовные, словно они все заражаются от Таты, даже мать с Виктором иначе как-то поглядывают друг на друга, более ласково, что ли, не как обычно.
“А не зажечь ли свечи?” — предлагает Тата, следующий уже этап, всем известно, но всякий раз внове и так же волнующе — конечно, отличная мысль, гаснет свет, над длинными фигурными свечками колышутся острые язычки желтого пламени, сладковатый аромат плавящегося воска…
Катюха не спускает глаз с Таты, чуть ли не гипнотизирует ее: нравится ей в Тате все — и как ест, нехотя словно, бокал с принесенным шампанским грациозно поднимает тонкими пальцами или опрокидывает лихо стопку водки, если настроение выпить именно водки (опять же принесенной), а иногда ее же, то есть водку, мелкими глотками, словно в той сладость какая; вот она разглядывает, чуть сощурившись, пламя свечи, задумчивые глаза прямо напротив глаз Катерины, желтые от пламени, тигриные. Может, самое захватывающее мгновение — Татины глаза напротив, хотя в них и нет Катерины, а есть только сквознячком колеблемое пламя да новый человек.
