Евгения Доброва - Угодья Мальдорора
Недалеко от дома колхозный рынок, раз в неделю мы с бабушкой ездим туда за продуктами. Однажды попадаем в давку: трамвая не было минут сорок, мы даже не можем зайти в одни двери. С помощью двух хлопцев Героида утрамбовывает меня в передние и, крикнув: «Выходим у рынка!», — сама протискивается в середину.
Толпой меня оттесняет к окну; я прислоняюсь и начинаю терпеть. Вдруг прямо напротив лица возникает гигантская задница; она колышется в цветастой крепдешиновой материи, как подходящее вздыхающее тесто. Она необъятна, она поглощает собою пространство. Мне становится страшно — еще один трамвайный толчок, и крепдешин прорвется, и вышедшая из берегов стихия задушит. Я представляю, каково это — задохнуться. Сначала закружится голова. Потом потекут слезы. Я перестану видеть. Слышать. Мне никогда больше не купят мороженого…
Надо спасаться. У меня нет верхней пуговицы на платье, и, пока у бабушки не дошли руки до моих нарядов, ее заменяет маленькая английская булавочка. С трудом согнув руки в локтях, я осторожно откалываю оружие от воротника и начинаю тихонько колоть крепдешиновое чудище. Его хозяйка ойкает, оглядывается — но никого не видит: я слишком маленькая. Это приводит ее в замешательство.
Я еще раз повторяю манипуляцию с булавкой. Ягодицы, всколыхнувшись, подтягиваются. Мне удается вздохнуть. Дама пробует развернуться, но народу так много, что протиснуться к выходу или хотя бы встать боком невозможно. И она остается стоять на прежней позиции.
Трамвай подъезжает к остановке. «Тетенька, извини», — до упора вогнав булавочку в натянутый крепдешин, я протискиваюсь между огромных слоновьих ножищ.
На рынке продается чудо. Среди айсбергов творога и овощных боеприпасов — хрустальные шары! В них, переворачиваясь в мерцающих блестках, плавают лебеди. Стоит шар пять рублей. «У меня нет таких денег», — говорит Героида. Имеется в виду — на баловство. «Боже мой, ну что такое пять рублей, — думаю я, — вот мне пять лет, это же так мало!»
Они сказочные, невыразимо прекрасные. Я изо всех сил уговариваю бабушку. Она непреклонна. И мы просто ходим смотреть на эти шары. Да, на базаре я получаю эклер или корзиночку-безе. Это — мне полагается.
Если бы она его купила, тот шар, я была бы немного счастливее, удачливее, — и, кто знает, возможно, моя жизнь вообще повернула бы от этого по-другому.
Воспоминания рассыпаются, крошатся, как хрупкое слоеное тесто. Всю неделю я подбирала эти крошки со дворов, улиц и бульваров. Завтра нам уезжать. Напоследок семья собирается у телевизора. Тети выносят фирменный торт «Муравьиная куча», разливают шиповниковый компот — по-украински узвар. Даже сестра — надутая, насупленная, разговаривающая через губу, — выходит в гостиную.
Я сижу за столом и выковыриваю изюм из оливье. Это мама постаралась: хотела, как вкуснее. Ободок тарелки украшает уже целое ожерелье сушеных ягод. На экране мелькает заставка программы «Время», летит тревожная мелодия Свиридова, появляется диктор — горячие новости. Поглощенная салатом, я не вслушиваюсь, — и вдруг замечаю, что лица у всех становятся напряженными: в Москве путч.
— Паша! — Мама хватается за голову. — Может, не полетим?
— Надо лететь, пока самолеты летают, — решает отец.
— Не было печали, черти накачали, — говорит бабушка. — Все бы им воевать, свергать… Помереть спокойно не дадут.
Мы сидим в аэропорту уже пять часов, а посадку все не объявляют. Мне не страшно, просто любопытно, что нас ждет. Папа без конца выходит курить. Мама кормит брата манной кашей из термобанки, потом вспоминает про меня, дает рубль — купи себе чего-нибудь в буфете… Я выбираю кефир и крутое яйцо. К безе и эклерам я теперь равнодушна.
Наконец, после долгого ожидания, объявляют наш рейс. Я вспоминаю — пока в самолете, надо загадать желание. На небе лучше слышат тех, кто ближе: просьбы не отражаются назад облаками.
Мы взлетаем — и летим над бело-голубыми барханами в лучезарном сиянии ультрафиолета. В просветы видно, как сверкают металлическими нитями реки. Их ртутный блеск завораживает, хочется тронуть металл стеклянной палочкой и, перегородив ему путь, пустить в другом направлении.
Август выдался жарким: леса, опаленные южным солнцем, одеты в золотое и багряное. За ними пластаются покрывала полей, перевитые проволочками дорог муравейники городов…
Мы летим, и перелет словно отсекает от меня бабушку Героиду, оставляет ее где-то там, в прошлом, в иной реальности… в другой стране…
Три помидора
Я все помню. Он сидел на лавочке у моего подъезда с Андрюхой Хайдером. Свое прозвище Хайдер получил из-за шапочки — точно такую же черную вязаную «пидорку» носил американский доктор, которым нам когда-то пропилили все мозги на политинформациях. В середине восьмидесятых его каждый день показывала программа «Время», про него писали газеты и журналы.
— Смотри уже тощий какой, одни глаза. Помрет еще, правда… — вздыхала бабушка.
— Не дадут. За ним весть мир следит.
Тогда в Советском Союзе никто не догадывался, что это перформанс. Откуда нам было знать, что корреспондент Гостелерадио в Вашингтоне придумал шоу и снимал по пять сюжетов на дню, переодевая астрофизика — который вовсе не сидел каждый день у Белого дома — в разные костюмы, чтобы голодовка казалась непрерывной.
Андрюху Хайдера я знала, а его друга нет. Видела парня несколько раз — в библиотеке, на дискотеке, — и все. Я поздоровалась и зашла в подъезд. Пока поднималась на четвертый этаж, подумала: а почему у нас горит окно на кухне, светло ведь еще. Вышла из лифта, нажала кнопку звонка. Никто не отозвался. Странно. Я поискала в карманах ключ, открыла. Шагнула через порог и споткнулась о тело.
Папа лежал на полу, разметав руки. Он был в верхней одежде и в ботах-полуторках. Рядом валялся раскрытый портфель и связка ключей. Я притворила дверь и бросилась вниз, к Андрюхе.
— Парни! — сказала я. — Нужна помощь. Мой папа то ли умер, то ли пьяный. Упал в прихожей. Надо на кровать перетащить.
Они вскочили со скамейки и побежали в квартиру. Папа неподвижно лежал в той же позе. Андрюхин друг склонился над ним и нащупал пульс.
— Дышит! — сказал он. — Значит, пьяный. Точно, пьяный — запах есть. Андрюх, давай за ноги. Куда тащить?
— В ту комнату. Осторожно, угол! Тебя как зовут?
— Богдан его зовут, — ответил Хайдер. — Он, между прочим, давно хотел с тобой познакомиться.
— Ясно. Богдан, руку ему выверни вперед. Ага, вот так.
Папу сгрузили на диван. Он не подавал признаков жизни.
— Активированный уголь есть? Надо, чтобы он его выпил. В смысле, проглотил.
— Где-то был, — я побежала искать аптечку.
Парни разжали папе зубы, я положила в рот таблетку и только хотела влить полстакана воды, как вдруг папа пожевал губами и, не приходя в сознание, с силой выплюнул таблетку прямо Хайдеру в глаз. Как верблюд. Рефлекторно.
— Черт!! — выругался Хайдер.
— Жить будет, точно, — подытожил Богдан. — Надо набок повернуть, а то будет блевать, захлебнется. И тазик принеси. К утру должен прочухаться. Только одного его не надо оставлять, на всякий случай.
— Может, побудете пока со мной? Гребенщикова послушаем. Я картошку на ужин пожарю.
Хайдер отказался, заявил, что не может — мать ушла без ключей, — а Богдан остался караулить папу.
Рано утром папа нас обнаружил. Спящими на моей узкой девичьей кровати. Мы были одеты, мы лежали поверх одеяла, — но папу это не смягчило.
Богдана он спустил с лестницы, вышвырнув вслед его кеды, а мне дал затрещину.
— Это нечестно! — орал Богдан на весь подъезд с первого этажа. Но папа не стал его слушать.
— Ты пьяный был, ты чуть не помер. Мы тебя караулили, — сказала я мрачно.
— Где мои три помидора? — набросился папа. — У меня тут лежали три помидора. Вы что, их съели? Где они?
— Никто не брал твои помидоры. Искать надо лучше. Вон они в миске на подоконнике.
Папа молча крошил помидоры, как на салат. Посолил, поперчил, залил подсолнечным маслом. Сел завтракать. Я, ускользнув из поля его зрения, вышла на балкон.
Богдан сидел на лавочке. Он знал, что я выйду. Он помахал: привет! — покрутил у виска и улыбнулся. Я развела руками и жестом показала, что сейчас спущусь.
Был очень ранний розовый час, даже с собаками еще никто не гулял. Мы сели на край песочницы и стали ждать, когда совсем рассветет. А потом пошли к Богдановой маме, и она накормила нас завтраком.
— Ну и придурок твой папа, — сказал Богдан, — как ты только с ним живешь… Кошмар на улице Вязов… Хочешь, выходи за меня замуж.
— Что, прямо сейчас?
— Когда угодно.
— Я подумаю.
Я говорила совершенно серьезно, и он тоже. Мы так устали за ночь, так не выспались, что просто не было сил на интригу, кокетство и прочие скрытые смыслы.
