Мануэль Пуиг - Предательство Риты Хейворт

XI. Яковито. Весна 1946 года

К черту перестрелять сволочных ублюдков, ни один не уйдет, пусть только сунутся в свою мышиную нору, в проклятом гараже полно головорезов, все полягут на тротуаре, даже за будкой спрятаться не успеют, выродки недоношенные, узнаете, как предавать беспощадного Джо, выстрел в ногу (чтобы не улизнули), потом по руке (чтобы побросали пистолеты), и они обезоружены, не успели поднять железную штору и забиться в нору, думали, их теперь не достать в этом гараже с тайными ходами, попались, мыши вонючие, залезли в кусок сыра, кусок огромный – целый квартал в длину, и внутри сплошные дыры-переходы, а снаружи ни одной щели, не подловишь, но черта лысого, здесь один только Джо – неуловимый, и я подойду к трусливым шакалам, плюну в морду и отвешу по паре оплеух, тыльной стороной врежу – заскулят, а ладонью – вообще скопытятся, щенки, что, не знаете, какие у меня от кольта твердые мозоли? замрут передо мной иуды из моей банды (не путать с иудеями, евреями), посмотрим, как я распоряжусь их жалкой жизнью. Но ждать еще долго, так и буду пялиться в окно до самого вечера? пустая будка на тротуаре, и все, – кто станет ходить мимо этой занюханной школы? в воскресенье даже чистильщики бросают свою будку и сматываются, там внутри раскиданы щетки и открытые банки с черной ваксой, а у меня черные деньки, в кармане голяк, чистильщики гуляют на свободе, над ними не стоит надзиратель, а что все интернатские свалили в город и я один остался – это плевать, в пятницу перед уроком надзиратель застукал меня в грязных ботинках: «Так-так, ботинки нечищенные… и плохие отметки», сволочь, и сразу в черный список занес: в воскресенье не пускать в город, ну ладно, в полдесятого вернутся предатели, а я – выстрел по ногам и обезоружить, пинка в живот, и будут у меня целовать окровавленным ртом асфальт чикагского переулка, еще пинка прямо под дых, пока не расколются про секрет железной шторы и про то, чем их кормили родственнички на обед, а после обеда кто-нибудь наверняка поперся еще в молочный бар, и чего заказали? тройную порцию бананового мороженого в одну тарелку, себе одному, ложкой наворачивает, падла, с одного пинка все из него вытряхну, кхе-кхе, старина Джо войдет в гараж, как только выведает секрет герметически закрытой шторы, которая открывается, если наступить на потайную плитку в переулке. Вхожу туда, пока иуды корчатся в предсмертных судорогах, пошутили – и будет, ясно? родня у них, видите ли, в городе, каждое воскресенье бегают подхарчиться, это же форменное предательство, а Джо идет дальше в самое логово и хорошенько изучает все ходы-выходы – вот гадство!… знать бы, что дверь из кабинетов рисования в коридор открыта, Касальс бы от нас не ушел, запросто бы подловили и натянули, чтоб он сдох. Гениальное преступление, его надо готовить заранее, чтоб все было четко, как в аптеке, Коломбо не терпелось сцапать его прямо в воскресенье, когда первый раз отпустили в город (я тогда пошел, не то что сегодня), а мне вообще невтерпеж было: «Касальс, ты к ужину вернешься или к последнему Звонку?», и этот лопух приперся без пяти семь, чтоб первым занять очередь на ужин, в первое свободное воскресенье первый вернулся обратно, во всем он первый, нет чтобы прийти к полдесятого и даже на полминуты позже, в семь приканал, чудила, на улице еще светло, а он в очередь первым запузырился, выпустили бы меня сегодня, пришел бы последним: перемахнул через ограду и приземлился на руку прямо у списка, дубина надзиратель не прочухается, кхе-кхе, размашистая подпись Джо – пришел в воскресенье последним, в двадцать один тридцать плюс полминуты и полсекунды, вот это была перестрелка, я к черту переколошматил всю витрину с виски в портовом кабаке. А этот чудила приваливает без пяти семь в первое воскресенье от своей родни, на улице еще пекло и солнце жарит, а он уже прется в столовку, и хозяйственный администратор, гад, мало они, что ли, загребают в этой скотской школе, так надо вконец испоганить воскресенье ребятам без родных, подсунуть застывшее дерьмо, мясная закусь – сплошной жир, Коломбо мне подмигивает, а коротышка Касальс доел и уставился в пустоту, ни с кем не разговаривает, о чем задумался, Касальс? «ни о чем», голос – как разбитая скрипка, ты никак плачешь, Касальс, ужин не нравится? «тебе, что ли, нравится?», пойдем играть на пианино, Касальс? «куда?» спрашивает коротышка, и тут Коломбо со своей идейкой: «в музыкальную комнату, это на третьем этаже в старом корпусе», а коротышка: «но там же только кабинеты рисования и химии», а Коломбо: «а в самом конце – музыкальная комната, никогда не видел?», у Касальса слез и в помине не осталось, мигом взлетел по лестнице на третий этаж, мы еле поспевали, а он уже обратно идет, усек, что никакой музыкальной комнаты там нет, и между вторым и третьим мы ему загородили дорогу: Коломбо возле стены, а я у перил. А паскудный коротышка уже допер, что мы задумали, и как драпанет обратно на третий, но Коломбо успел схватить его за конец пиджака с разрезиками. Холл загнал свою жертву в ловушку, отпускай! не стрелять! – приказал он помощнику – гнусный червяк отсюда не улизнет, бежать некуда: все выходы из логова перекрыты, и коты слопают мышку… какой еще козел оставил открытой дверь в большом кабинете рисования, где вазы и поддельные фрукты (бананом нас не удивишь), и коротышка рванул туда, а после в соседний класс поменьше, с дорическими колоннами из гипса (а на что они похожи?) и Коломбо во всю прыть припустился за ним, догнал и заломил руку, чтоб не удрал; за классом поменьше уже ничего нет, а тут у одной стены колонны в нише, на другой доска, а на третьей окна, и никакого выхода, и Джо подходит все ближе, расстегивая ширинку, сейчас он наконец разделается с подонком, а сукин сын как вырвется, как чесанет через единственную дверь в первую комнату с вазами, но Джо больше не допустит промашки, теперь, входя в притон, он всегда будет поворачивать ключ на два оборота, а Коломбо: «чего ты за ним не гонишься?», а ну его в задницу! – коротышка уже дал тягу через большой кабинет на второй этаж, потом на первый и до самого отбоя ни на шаг не отходил от дежурного надзирателя. А завтра понедельник! ботаника, математика, испанский и география, влепят мне четыре кола, ну и черт с ними, как ни крути, а все четыре придется сдавать в декабре по новой, и географичка припрется почти нагишом на экзамен, закинет ногу на ногу, сказать вам одну штучку, сеньорита? – у тебя с первой парты все видно по самое здрасте. Ну что стоило Касальсу пустить меня за первую парту? всего раз уступил мне свое место на географии, парта впритык к учительскому столу, делай контрольную когда хочешь, коротышка Касальс и так все знает, ему не надо списывать под самым ее носом: географичка даже вшей считает в голове у коротышки, сам Аль Капоне не сумел бы списать за этой партой. И физкультура с музыкой после обеда, вот скотство, год никак не кончится, еще три месяца занятий, а в Паране скоро будут купаться: на реке трещат цикады, смотаюсь из дому, залягу с удочкой в тени, где прохладней, и если заке-марю, глаза потом фиг откроешь, слиплись, собаки, это когда тень уходит и я дрыхну на солнце, одного мальца даже убило солнечным ударом, но мне-то ни шиша не будет, только глаза хрен разлепишь в этом пекле, в Паране солнце жарит по-черному до девяти вечера, отец как раз магазин в это время закрывал, и на свет не тратились, а теперь братец за него: «из-за твоих хвостов лишний месяц раскошеливаться на интернат, хоть в каникулы сэкономлю, будешь вместо посыльного», Коломбо уедет в свою деревню, Касальс к себе в городишко, только и думают, как бы отоспаться в каникулы, в школе-то целый год в семь подъем, а я в этой четверти по уши в дерьме сижу и за последнюю еще больше влипну, заставят пересдавать не в декабре, а в марте, даже если Коломбо не пойдет, сам схожу завтра в прачечную после обеда, и что толку гонять в баскетбол, когда мяч спускает? в жару грудастые прачки стирают в одних комбинациях, через заднее окно подсмотрю, давай отстирывай майки, ну давай три сильнее, сейчас вывалятся, эй, не сачкуй, отстирывай пятна на платке, ну да-вай три, вон грудь вываливается наружу, ух ты, какой арбуз! «Я замотался», дубина Коломбо, набегался с мячом до упаду, а мне бы лучше девчонку с хорошими мячиками после душа, чем на самоподготовку тащиться, завтра в этот час придется торчать на самоподготовке, а прачки тем временем будут гулять на воле до рассвета, и проститутки, как чертополох, облепят портовые фонари. Толстуха зубастая, вшивая прачка, жирная перонистка фигова, толстушечка моя, ну иди сюда, я ведь один, сегодня в школьном парке никого нет, я заговорю надзирателю зубы, а ты пролезай через дверцу, в ограде и жди меня вся нараспашку за акациями, жирная тварь, служанка вонючая в тупорылых ботинках, припрется в своем халате, ну и жарища на улице, фиг с ней, с этой толстозадой, ни одна сволочь в школе не осталась, все отвалили к родственничкам хавать, и Касальс впереди всех, по воскресеньям он теперь к последнему звонку возвращается, а Коломбо и парагваец Ваггер, иуды паршивые, они-то чего без родни выкаблучиваются? в семь часов налетят, точно мухи, к раздаче остывшей горелой жрачки, а до надзирателя целых полкилометра, он не услышит, сколько бы жирная прачка ни вопила за акациями, завизжит – пинков ей под зад и за грудь ущипну, чтобы заткнулась, Касальса надо было волочь за акации. Четверть седьмого, парагваец – хрен его знает, а у Коломбо наверняка полный голяк, и какого рожна? пялится на бильярдников в станционном буфете, занюханный городишко Мерло, ни магазинов, ни шиша. Начну издалека: «Коломбо, давай махнем на лето ко мне в Парану», привезу его – мать меня убьет, а Коломбо: «не, мне хорошо и в Ла-Пампе, три месяца в деревне», «ну поедем в Парану, весь день будем ловить рыбу», брехня, конечно, а лопух Коломбо станет кумекать, и тогда я подкину хитрую идейку: «один год ты меня приглашаешь, а другой – я тебя», опять же в твою деревню, лопух Коломбо молчит, считает мух в бильярдной на станции Мерло, трудно поверить, но здесь никакой торговли, перебрался бы братец в Мерло со своей лавкой и был бы вне конкуренции, тут один задрипанный магазинчик – «Волшебный ковер», но туркам слабо с нами тягаться, кишка тонка, так что добро пожаловать в процветающую «Красную гвоздику» из города Параны, идущего по пути прогресса, дополнительный выбор домашних продуктов высшего качества к вашему столу, лососина и сельдь в маринаде, начинка для пирога по-кавказски, пирожные ассорти, какой еще суп и рагу, я этот ваш супчик с рагу в жизни жрать не буду, вот только закончу школу, отдаю тарелку Касальсу, пусть подъедает супец, шницеля с виду ничего, а внутри мяско с сюрпризом под названием «свинское сало», это даже Касальс не ест, «ешь все», сказала ему мать, он и ест все, потому что лопух, свесит кум-пол над книгой и не поднимает, пока звонок с самоподготовки не зазвенит, так башку и не поднимает, эй, Касальс, поднимай черепушку, а не то раскрою топором! а он такой, может и не поднять, ему мать сказала, чтобы все учил, на хрена столько учишь, Касальс? «так время быстрей идет», тебе не нравится в школе? «нет, а тебя зато от экзаменов не освободят и оставят еще на месяц», в ноябре он уже будет плевать дома в потолок, отец его вкалывать не погонит, а ботинки я фиг почищу, и чего братец, сукин сын, раско-мандовался? нанялся я, что ли, ишачить на него в магазине? а отец говорил: «ступай, Яшенька, иди на реку порыбачь, окунек хороший попадется – неси домой, а бычков не надо, от них, Яшенька, мало проку, ступай, сынок, только голову прикрой, а то солнце печет». Будь отец жив, я бы ему написал, Касальс матери по письму в день строчит, написал бы ему, что в этой дыре всего одна лавка, Касальс, ты про что два листа каждый день сочиняешь? а мне мать пишет: «Дорогой Яковито! у нас все в порядке и работы, к счастью, много, ты понадобишься брату в магазине, зима выдалась удачная, твой папа остался бы доволен, будь он жив, но я хожу грустная. Если и летом пойдет, как зимой, мы сможем оплатить расходы по наследству», а я в такую жару за прилавком и выучить ничего не успел, а Касальс уже отзанимался, опустил башку и строчит свое письмецо, между самоподготовкой и ужином целый лист накатал и после ужина в одной руке апельсин от десерта посасывает, а другой что делает? в штанах ковыряется? кхе-кхе, бойкий малыш, второй лист дописывает и ставит подпись с завитушкой, перед звонком на последнюю самоподготовку, кхе-кхе, а чего ты в понедельник два часа сидишь в сортире после отбоя? еще одну страницу шпарит! во дает, чертов шпендик, каждый понедельник пишешь зазнобе? «не твое дело», эй, полегче, малышка-то у нас скрытная… хлоп! парагваец Ваггер вырвал у него из рук листок на выходе из сортира, парагвашка, ты чего там делал в одиночку? ну-ну, ясно, его кровать рядом с надзирателем, заскрипит – сразу слышно вот грязный индейчик и гоняет в сортир босиком по холодному полу, и только он наладился, как слышит – воду спустили, и выходит Касальс с карандашом и бумагой, целых три листа исписано: «Дорогая мамочка!» – кхе-кхе! – «вот и еще одна неделя прошла а значит, неделей меньше до нашей встречи теперь недолго ждать, мамочка; неделя до конца сентября, а потом октябрь и ноябрь, окажись я среди неуспевающих, я бы не выдержал: лишний месяц в школе готовиться к экзаменам. Кормят по-прежнему средне но я ем все, чтобы не заболеть», читал парагваец – а мне-то не спалось, и я пошел глянуть, какого рожна они там делают, и на второй странице: «…вчера было воскресенье и мы встречались с Эктором на вокзале Онсе, он, как всегда, опоздал, и его отец сразу повез нас на машине обедать. Дядя был очень недоволен Эктором, они не разговаривают, потому что Эктор почти не готовится к поступлению в военно-морское училище…» – вот стукач, падла! – «…В пансионе давали равиоли, а потом тушеное мясо, такое вкусное…» – здоров жрать зараза! – «а после обеда Эктор собрался спать, потому что поздно лег в субботу, и мы условились, что он поспит двадцать минут, а в половине третьего мы поедем автобусом в кино, на дневной сеанс „Завороженного“, детективной ленты о любви. Я его очень торопил, но к началу мы не успели, и я пропустил название, жаль, не посмотрел, какие там были буквы, как на афише снаружи? такие все будто треснувшие…» – треснуть бы тебе по морде! – «…В кино сидело несколько девочек и ребят из четвертого и пятого, а из первоклассников я один, они ведь не понимают взрослых фильмов…», и тут коротышка Касальс вылетел вон, схлопотав пинка от обиженного парагвайца, а я потянулся за третьим листком, но скотина парагваец оказался шустрее и уже собирался подтереться бумажкой, но передумал, а ну, для кого третий листок? кхе-кхе, башковитый малыш, «…Сегодня мне предстоит рассказать тебе очень трудный фильм, и надо бы написать о нем не одну страницу, а три или четыре, потому что в „Завороженном“ обвиняемый теряет рассудок и не знает, виновен он или не виновен, и я даже не совсем понял: то ли он бежит потому, что считает себя виновным, то ли это он от страха, что его поймают и приговорят к тюрьме, ведь если его схватят, то непременно приговорят, и если бы не девушка, которая, спрятав его, все выясняет, они-то думают, что он убийца, и гонятся за ним, а на него находит какое-то затмение, и он не может вспомнить, что было в момент преступления, вот он и считает себя виновным и сразу убегает, прежде чем кто-то за ним погонится, он же знает, что он убийца, или думает, что похож на убийцу…», да пошел ты со своим убийцей! тут парагваец отстрелялся, слушай, парагваец, расскажи про Кармелу, ну про ту маленькую шлюшку, скотина парагваец, в прошлом году он еще был сосунком, а уже подкатывался к этой малышке, которая недавно приехала из Италии, надо же – иностранка, а гуляет в Чако напропалую, бойкие у них там девки. Не то что здешние, пусть только Лаурита мне попадется, сотру в порошок, зараза, погуляешь еще с пятиклассниками, тварь, да и все эти из первого, и толстая Бартолли, балда, и пигалица Марини, все с первых парт, а Касальс во главе, на кой тебе первая парта, Касальс? все равно эти сучки любят пятиклассников, сосунка Коломбо они тоже в упор не видят, самые смачные лимоны у Марини, а Лаурита чего пыжится, ведь сама еврейка, и Уса-тик все пожирает ее глазами, «Ребята, сегодня мы поговорим о финикийцах…», а попа у Лауры совсем даже не финикийская, и чего он на нее зырит? Усатик, вставь лучше недостающие зубы, а то слюни растеряешь ЛУ вот, начинается: «Уманский, это что за выходки, приятель, такие жесты при девушках недопустимы, это не по-мужски, это ребячество», сволочь, и отсылает к господину директору интерната, а тот лишает меня на месяц выхода в город, все бы ему командовать -иуда, отец наш духовный: «Мальчики! сейчас я говорю с вами как отец» (дурозвон, а не отец), «не директор интерната перед вами а человек, испытывающий к вам совершенно иные чувства, дети мои, с вами говорит ваш отец, мальчики», какой я тебе сын, офонарел, что ли, ты на своего сынка погляди – первый в округе обалдуй, девятилетка соплей перешибешь, весь зеленый от курева и руку небось из штанов не вынимает, а если он малыша не гоняет, то потому только что руки заняты: в одной сигарета, а в другой Фотки с голыми бабами, которые он спер у парагвайца, ты ему нотации читай, сынку своему, ему читай: «Я хочу поговорить с вами о сексе, но не о сексе в понимании этого общества, развращенного гнусными рекламными афишами… Секс – это любовь!», а жена, усатая оглобля, станешь ее целовать и заклинишься, придется пожарных вызывать, чтоб отдирали, «рукоблудие – порок а от всякого порока можно постепенно избавиться, невозможно вырвать зло с корнем, наши жалкие силы не позволяют вырвать с корнем сосну но если срезать один росток сегодня другой завтра, перетерпеть одну ночь, вторую отсекая по очереди мелкие ветки, сокращать вредную привычку до двух раз в неделю, затем до одного, уже падают крупные ветви и вот остается лишь ствол: не делать этого больше, даже не прелюбодействовать, если мы не влюблены в девушку, которая дарована нам, ведь голый секс, без дивных одеяний любви, есть акт чисто животный, и потому – порочащий человека». А если жена-оглобля снимет дивные одеяния в виде трусов и лифчика и выставит напоказ все двести тридцать три кости своего скелета, то отцу нашему от страха придется поскорее накрыть ее простыней или дивными одеяниями типа одеяла, если будет холодно. Пусть еще матрасом придавит и задушит к чертям собачьим духовную нашу мать, а то я в свой день рождения спросил ее, можно ли сесть за ужином вместе с Коломбо, а оглобля покачала головой там на верхотуре и говорит: «не следует идти против дисциплины», тебе на верхотуре не дует, оглобля хренова? А когда она в медпункте отвернулась, я спер у нее бутылку спирта, пусть теперь харкает погуще, чтобы промыть руку малышам перед уколом, с первого глотка мозги на место вправятся, по второму разу хлебнешь чистой спиртяги – и у толстухи груди покраснеют, как помидоры, по третьему залудишь – и в глазах чертики запляшут, а на четвертом словлю кайф, какой, наверное, бывает с девчонкой, полная лафа, эх, погорячился, чуть не зашиб девчонку, надо откачивать, сделать искусственное дыхание, а мы ей вместо кислорода – вжик! – и сразу очухается, Марини небось не дура выпить? буль-буль, глоток, другой, за акациями, только не еврейка она, вот ведь гадство. В Паране от крайней лавки за оврагами у пристани и до самых кабаков все девчонки – еврейки, сегодня воскресенье, и на реке небось полно народу, пойду себе спокойненько на рыбалку, мать, если принесу бычков, ни в какую не станет их жарить, не то можно бы сэкономить. И вкуснее, чем интернатское дерьмецо, уйдем с Коломбо на реку и заживем там, прокормимся бычками, жарить можно на любой жестянке, а в день рождения сопру жратвы из дома и будем закусывать свежими бычками с пирожными ассорти. От прилавка мне не отвертеться, махнуть бы к Коломбо, и дома меньше тратились бы на еду, сволочь Коломбо, не пригласил к себе, экзамены кончатся в декабре, и братец достанет меня со своим прилавком в отместку, что пришлось разоряться лишний месяц на интернат из-за моих хвостов, а в феврале будет год, бедный отец, год назад ты так похудел из-за этой скотской опухоли и промучился до февраля, три дня был траур и магазин стоял закрытый, а после карнавала его снова открыли, сколько ты работал, отец, прости меня, как приеду – сразу стану за прилавок, всю жизнь ты провел за прилавком, приехал сюда из Одессы в чем был, а сейчас «Красная гвоздика» – солидное торговое заведение города Параны, шагающего по пути прогресса, и я каждого буду прощупывать взглядом: ты нацеливался на входящего наметанным глазом, просвечивал бумажник как на рентгене, и если это был испашка при деньгах, цены в «Красной гвоздике» поднимались как закипевшее молоко, но ты был начеку – снять молоко с огня, пока не убежало, не спугнуть клиента, я бы у тебя поучился, будь ты жив. А сколько раз после школы я бежал в Паране на реку, поудить и посмолить за оврагом, почему я не шел в магазин? – поглядеть, как ты дуришь испашек, надрывался бы как проклятый, таская рулоны клеенки и ящики с кольцами для занавесок, а сам бы просекал, как ты торгуешь: пробный шар, показываешь товар, не называя цену, первая цена, подсовываешь дерьмецо сортом похуже, если не хотят раскошеливаться, и вот ты подцепил их на крючок, последняя уступочка и… дзинь, касса!… сколько раз в жизни ты дзинькал кассой, старый хитрюга? нет, не по твердым ценам, я про другое, ну сам знаешь, когда ты просвечивал бумажник – ты смотрел входящему прямо в лицо, тупая морда испашки при деньгах! братцу до тебя далеко, не та хватка, ему 25, и вечно с постной физиономией, как на поминках, никому и зубы-то заговорить не сумеет, у него хоть раз была баба? кроме мороженого у станции Мерло, так мне ничего и не купил, когда приезжал в этом году в Буэнос-Айрес. Десять резинки, двадцать бечевки, сорок коротких гвоздей, стоять мне этим летом за прилавком, и первую же попавшуюся служанку оприходую, пирожные ассорти, сельдь в маринаде, что прикажете, а после завалю ее на пол, огрею рулоном клеенки, опущу штору, сорву перонистский значок, и плевать, что первая будет какая-то служанка, если не начну в это лето, значит, загнивать мне на корню, а что меня ждет? – прилавок, без конца будет заходить мать или чертов братец, шалашовки из клуба еще хуже Лауриты, увиваются за большими, чтобы выскочить замуж, а потаскуха с острова дерет десять песо. Фиг ей, а не десять песо, вот уж кто бабки загребает, и все моя чертова невезуха, невезуха гадская, зараза! другим везет – уже попробовали, но хуже всего – это вкалывать в каникулы, хоть бы все учителя передохли! с нашим духовным отцом заодно, чтобы все загнулись, кроме Индейца! эх, попал бы я в его корпус, уже бы кого-нибудь из прачечной сделал, я, когда Индейца первый раз увидел, подумал, что он старшеклассник, а он в университете на адвоката доучивается, фигово, что Индеец у других надзирателем и я весь год прокуковал впустую, он блондин и не горбоносый, но я все равно подумал, что он, может быть, тоже еврей, только на самоподготовке он от жары расстегнул рубашку, и на груди висела золотая цепочка с крестом, а двух сосунков из своего корпуса, которые еще этого дела не пробовали, он взял с собой, на стройке за станцией их ждала девчонка, два песо сторожу, и малявки порезвились на полную катушку, забесплатно, Индеец договорился с девчонкой и оставил малявок одних, а про себя не болтает, как он по-тихому наведывается к грудастой прачке, а то, если его застукает оглобля или ее преподобный муж, отец наш духовный, Индейца вытурят с работы и без надзирательского места он не сможет платить за университет, зря я при нем бардак затеял на самоподготовке, не в кайф вышло, он так рявкнул, что стены ходуном заходили: «Никого в город не пустят, пока не признаетесь, кто рыгнул!», я-то рыгнул не сильно, зато парагваец в ответ классно выдал, прямо как в микрофон, точно бутылку сидра откупорил, это у него, похоже, была рекордная отрыжка за весь год, только вонища пошла, как из кастрюли с позавчерашней похлебкой. А в воскресенье пришел Индеец, и все бы сидели в школе из-за скотины парагвайца, потому что мы не признались, но Касальс развыступался, говорит отцу нашему духовному: «я всю неделю занимался и не могу лишиться выхода в город по прихоти господина надзирателя, пусть надзиратель сам ищет виновного», коротышка набрался духу; и попер против Индейца, знал, что его ждет за акациями, если не пустят в город и оставят на все воскресенье. Парагваец перетрухнул, думал, Касальс его заложит, и пришел к Индейцу сдаваться, а Касальс помчался жрать равиоли к дядьке, везучий, падла. Поступить бы на адвоката, Индеец ходит в университет стильно одетый, а я узел треугольником завязываю классно, фигово только, что галстуки у братца засаленные в том месте, где узел, вот и приходится маскировать скотские пятна и делать узел на широком конце галстука, клево узел треугольником выходит, но толстый, зараза, сволочь братец, не может, что ли, поновее галстук дать? У Индейца косой пробор без бриолина, волосы длинные – солидняк, а у меня так не получается, больно уж я кучерявый. И никто им не командует, надзирателям здорово – дома можешь не жить, а я, если вернусь в Парану, буду торчать за прилавком. На адвоката учиться надо по-черному, Индейцу хорошо, с его котелком ни к чему надрываться, пока следит за нами на самоподготовке – занимается и ночью сидит с лампой в медпункте, с такими мозгами можно учиться без напряга, но непохоже, чтобы у меня котелок прохудился от курева, а подружка у Индейца в университете, говорят, потрясная, он ее фотку держит в комнате, только бюст маловат, говорит Коломбо, вот проныра, везде поспевает, но фоткой наверняка не успел полюбоваться, зато ночью небось вспоминал, ерзал в кровати. От курева у меня мозги вряд ли скособочились, это я в Паране смолил одну за другой, а здесь у отца покурить не стыришь, здесь сам покупай, а там, бывало, у него из портсигара парочку прихватишь и айда на реку смолить, прохлаждаясь на травке, а здесь у кого тырить? а в Паране? у кого я там буду тырить, когда приеду летом? у Индейца во сколько раз мозгов больше, чем у меня? парагвайцу он сказал: «ты читай урок два раза, вдумываясь в то, что читаешь, и если ты не слабоумный, в голове должно отложиться», парагваец, может, и не слабоумный от рождения, но сухотку мозга в два счета заработает, если будет столько рукой наяривать, раза в два больше меня? Коломбо говорит, что Индеец поставил фотку как раз, чтобы видеть с кровати и балдеть по ночам, хотя чего это он болтает, у Индейца же есть грудастая прачка, ну и долбак Коломбо, не просекает, что ли: парень с мозгами Индейца не будет столько заниматься этой фигней, как парагваец или тот же Коломбо, и потом, если у парня уже есть подружка, зачем ему эти обезьяньи дела? лучше уж по-человечески, это мозгам не вредит, я не слышал, чтобы вредило, взял бы Индеец меня тогда на стройку с теми двумя малявками, которые тоже не пробовали… не везет, вот паскудство! вместо Индейца мог быть другой надзиратель, когда я рыгнул на самоподготовке, а теперь он зуб на меня имеет, не то бы… Для роста и головы хуже всего – это переборщить с ручным делом, но от курева тоже фигово, особенно для роста, и учебе, наверное, не на пользу, я на сигареты ни одной монеты не трачу, еще чего… Индеец и на Касальса скорее всего зуб поимел, когда шпендик развонялся, что его не пускают в город; эх, оставили бы его на все воскресенье в школе… я бы свистнул Коломбо и потащил бы коротыша за акации, и Индеец, увидев, может, ничего бы не сказал, потому что злой на Касальса. Хотя на меня он тоже злой, вот гадство. Лучше бы Коломбо один его заманил, только не выйдет, а я бы ждал за акациями, возьму и перестреляю к чертовой матери всех заложников, пленники приговорены к смерти, это открытая война между полицией и главарем гангстеров, и я поквитаюсь с пленником… на все сто: целься… огонь! Касальс думает, небось, учиться на адвоката? пусть думает, все равно он не жилец, надо бы сегодня прикончить его с первого выстрела в брюхо, чтобы вывалились наружу все равиоли, какие он нынче умял, – а эти двое? им разрешили забрать его из школы в субботу после обеда, двое сидят, ждут в холле, парочка, может, бывшие ученики? четырех– или пятилетней давности? тип встал, когда увидел директора, тот вошел с Касальсом чуть не в обнимочку и все похлопывал его по спине, и этот тип, который встал с кресла, был похож на Касальса, конечно, он не бывший ученик – отец, а мать тоже увидала коротышку и давай улыбаться, будто выиграла в лотерею, заулыбалась – и стала похожа на коротышку, а коротышка, сукин сын, тоже улыбался, еще бы ему не улыбаться, ведь сматывался из школы. Ну и пусть только раз в году приехали, хоть пожрать сводили. А я вообще ни лягушек, ни уток, откормленных молоком, ни тортов горящих в жизни не ел, а затем они поканали в театр. До чего жалко, когда мороженое кончается, лизнешь под конец, съешь стаканчик, и ни шиша от мороженого не остается, и после полтора песо на кино уже не наскребешь, а вечером я вернулся в школу на ужин в то дерьмовое воскресенье, все равно братец и мать собирались есть в гостинице бутерброды с колбасой и с сыром, в Буэнос-Айресе все намного дороже, чем в Паране, почти в два раза, если будешь зевать, они меньше чем за неделю уйму денег в Буэнос-Айресе потратили на этого адвоката и наследство. «Ма, в Мерло и смотреть не на что», а они все равно приехали, в воскресенье в Буэнос-Айресе все аттракционы в Японском парке работают, и можно выиграть какой-нибудь приз в тире, не одни ведь расходы, а они: «съездим в Мерло», ну посмотрели площадь, а на главной улице в лавке у турок все моль проела, братец так и не усек, что это в Мерло единственная лавка, но я все забываю ему написать. Время до семи еще есть, да' подавитесь вы своим воскресным ужином, а Коломбо может опоздать на ужин, у кого я тогда стрельну бумагу? до чего надоели эти морды – Иуды и его Оглобли, сопру у ней все бутылки со спиртом, Оглобля вонючая. И еще пузырек с хлороформом на последний день занятий, не успеет коротышка проснуться, как я суну ему в нос платок с хлороформом, будет верняк. Хорошо хоть он никому не разболтал, все равно мы ничего ему не сделали, не за что ему было нас закладывать – в тот вечер с хлороформом: «обалдел, что ли, Коломбо, говорю тебе – лучше в полшестого, после баскетбола, он пойдет мыться, и у нас будет целых полчаса до без пяти шесть, когда звонок на самоподготовку, да слушай ты: спрячешься за шкафом и, когда он выйдет из душа, подожди минуту, пока я не войду сразу за ним», «а ты, парагваец, войдешь со мной и свяжешь ему ноги, Коломбо свяжет руки, а я суну ему под нос платок с хлороформом. – Лады?»… «постой, дубина ты, парагваец, он же услышит, сейчас выйдет из душа, не нюхай, дурак, хлороформ офигительно сильный, как эфир, только не кидайся на коротышку раньше времени, а то все испортишь, подожди, пока войдет в комнату», «…!!!…зараза, тихо ты, парагваец, вяжи крепче ноги, не-штяк, давай, Коломбо, держи лучше, а то… ну-ка, понюхай одеколончику, коротышка, нюхай сильнее, он полезный для мозгов, мы тебе его специально даем, чтобы ты, наш товарищ по комнате, занял первое место, ты же лучший ученик в интернате, ты у нас всех в школе переплюнешь, а ты, парагваец, не отпускай, держи как следует, пять минут прошло, чего-то медленно действует, сучий хлороформ, мать его чтоб, и ты, Коломбо, держи крепче, ишь извивается, шпендик-книгоед, сейчас захрапит как миленький, куда он денется, тогда мы с парагвайцем отдуплимся и тебе достанется, слабак Коломбо, теперь тоже попробуешь, чего же он не засыпает, чего дергается? вот скотина, да не дергайся ты, хорош барахтаться!!!», «ты что, парагваец, ошалел, на фига отпустил? если коротышка пойдет трезвонить, все свалю на тебя, ты же во всем виноват, гадство, если бы он заснул – проснувшись, ничего бы потом не вспомнил, повязали бы ему полотенце на шею, как после душа, и нештяк, фиг бы он заметил, а теперь возьмет и настучит про нас надзирателю, и начнется дикий бардак. Это все из-за тебя, мы с Коломбо скажем, что ты все придумал, а, Коломбо?», и скоро небось Коломбо к ужину подвалит, и чего он торчит весь день в бильярдной, смотрит на чужую игру? скоро припрется – что ходил в город, что не ходил: куда он пойдет, если в кармане голяк? так что пусть особо не форсит, ему не лучше, чем мне, все равно в Мерло смотреть нечего, я так матери с братцем и сказал, а нас отпускают с десяти утра, но они до двух в приемную не приходили, а с десяти до двенадцати я смотрел, как наш духовный отец учит своего сынка в шахматы, да разве этот плюгавый выродок чему-то научится? и с двадцати минут первого, когда я пообедал с оставшимися в интернате, до двух в приемную никто не зашел, если кому приносят шоколадки, родители угощают других ребят. Теперь она вся поседела и ходит в черном, братец с траурной повязкой, а она вся в черном, обошли спальный корпус, площадку для регби, спортзал, акации и за ворота – площадь Мерло, главная улица, а после мороженого, кремово-ягодного, сколько это часов получается с пяти до половины десятого, когда надо возвращаться в школу? мало было, что ли, времени съездить в центр и поужинать с ними? «Знал бы твой отец, что в самой дорогой школе тебя оставляют на каникулы и надо платить лишний месяц, знал бы, что сына не переводят в следующий класс, что ему придется сдавать экзамены, ты думаешь, он тебя не видит? а он после смерти видит тебя и сам бы хорошенько тебе всыпал, если б мог, бедный твой отец, даже ради него, покойника, ты не можешь вести себя хорошо», мать выпила маленький стакан пива, а братец допил всю бутылку, матери пиво вредно, «совсем ты не любишь отца, а он так тебя баловал в детстве, я говорила ему, чтобы не баловал так, чтобы поставил помогать в магазине, это ж надо столько загорать, врачи правильно говорят, немного подвигаться хорошо для роста, но зачем пропадать целый день на реке? под солнцем и в воде только ослабнешь. Теперь он сам увидит, что напрасно тебя баловал, ты бы хоть немного его любил и вел себя лучше, да только совсем ты не любишь бедного отца, да будет ему земля пухом», и чего бы я потащился с ними в гостиницу? они купили в гостиницу бутербродов с колбасой и с сыром – для матери, а то у нее от колбасы печень болит, ну и кто пришел в тот вечер в школу на ужин к семи, позарившись на воскресную остывшую блевотную жрачку для интернатских, у которых нет родни в Буэнос-Айресе? – только не я! пусть другие жрут это дерьмо! апельсины в парке дико кислые, падлы, и сколько схавал Коломбо? три? я два, а чего это мне не любить отца? не по делу тогда мать сказала, и откуда мне было знать, что он вот так умрет? чем бегать смолить на реку, лучше бы я просекал, как отец торгуется с покупателем, и учился бы, не как мой дубинистый братец, куда ему торговать! а теперь у кого учиться? кто за прилавком? никого! ведь у слепака братца все из-под носа тащат, а если б и не тащили, он же думает, что продавать надо со скидкой, правда же нет, па? знаешь, я сначала заломлю цену на все подряд, а потом стану помаленьку сбавлять, разве это скидка? ни фига не скидка: сбавлю половину наценки, и на том спасибо, а когда настанет лето, ты, отец, сам увидишь, я на реку ни ногой, только по воскресеньям и в субботу после обеда, когда магазин закрыт по приказу мэра, а так с места не сойду, буду торговать, а братец, лопух безглазый, допил все пиво, оставшееся в бутылке: «ты у меня смотри сдай экзамены хорошо, а то, если завалишь в декабре, будешь пересдавать в марте, это еще лишних две недели платить за школу, кроме расходов за декабрь, а деньги на улице не валяются, на одно наследство сколько мы потратили. Будешь подметать магазин каждое утро и делать, что велю, рулоны материи носить из подвала, хоть сэкономлю на посыльном в январе и феврале», чтобы я был у него на побегушках? а Коломбо три месяца каникул будет на голове ходить у себя в деревне, ни черта не делать, а Касальс, скотский шпендик, раньше всех домой отвалит, он уже считает, сколько дней осталось, даже сколько часов, эх, все бы отдал, лишь бы оказаться сейчас в Паране… сойдешь с парохода… увидишь пристань и магазины, поешь дома, и надо помогать за прилавком, отпустить полметра клеенки, свесить кило селедки, наложить полкило дерьма и делать все, что прикажет братец, ну а парагваец? – он самый шустрый, шустрее его нет, все каникулы будет с девчонками в Чако, они там бойкие козочки, и Кармелу он захомутает, шлюшку маленькую, я бы тоже с ней мог, три месяца в Чако лучше, черт дери, чем в Паране… Парана – плевал я на тебя с высокого забора! в гробу я тебя видел! даже на день туда не поеду, подавитесь своей Параной! А в Чако с парагв