Александр Проханов - Рисунки баталиста

– А где рота Молчанова?

– Там, – указал офицер в противоположную сторону, где те же машины, расставленные чьей-то незримой рукой, уменьшались, окруженные зноем.

– Как обстановка?

– Нормально, товарищ подполковник. Прошел один караван к Герату. Дрова на верблюдах. Два погонщика и четыре верблюда. А в остальном все тихо.

– Ладно, продолжать охранение… Вперед! – наклонился он в люк к водителю, и они опять покатили от машины к машине, качая над собой факел пыли.

Отпечатав за кормой ребристый след гусениц, стояла боевая машина пехоты. Два солдата, разложив на брезенте ручной пулемет, перебирали его и смазывали. Передавали друг другу вороненые детали, словно обменивались ими. Разом подняли круглые крепкие головы, уставились на броневик одинаковыми выпуклыми глазами. Один вскочил, напялил панаму, застегнул ворот. Другой, повторяя его движения, вскочил и встал рядом. Один облизнул растрескавшиеся пухлые губы. И язык другого тут же прошелся по пухлым пересохшим губам. Первый, переступая на месте, глянул себе под ноги. И другой, чуть сдвинувшись с места, пробежал глазами по своим ботинкам, по разложенным деталям оружия. И Веретенов вспомнил: этих двух близнецов, похожих на крупных птенцов, он встречал, когда был у сына. И сердце его испугалось, редко и сильно забилось: сейчас он увидит Петю.

– Ну, молодцы, где командир? – Кадацкий улыбнулся близнецам. Один, не отвечая, шагнул к машине, поднял камень и несколько раз ударил по корпусу. Второй тем же жестом, тем же наклоном и взмахом повторил удары первого.

Из люка на звук, подтягиваясь, пружиня плечами, показался лейтенант. И Веретенов сразу его узнал – Молчанов, ротный, чей отец приехал служить вслед за сыном.

– Здравия желаю, товарищ подполковник! – лейтенант спрыгнул, козырнул.

– Как служба? – спросил Кадацкий.

– Пока тихо, товарищ подполковник. Только лисицы бегают. Две пробежали на левом фланге в сторону гор и одна на правом, в долину.

– Досмотр не проводили? – улыбнулся Кадацкий.

– Никак нет. Они – натуральные. Никаких отношений с Тураном Исмаилом не поддерживают.

– А может, это оборотни? Душманы – зверюги хитрые. Кувырк через голову – и лиса! И пошел сквозь охранение! Так или нет, гвардейцы? – Кадацкий посмотрел на близнецов. – Молчанов, скажи, на какой машине Веретенов стоит? Хотели подъехать к нему…

– Через две, на третьей! – указал лейтенант на малые, удалявшиеся ромбы машин.

Они подъехали к боевой машине с номером 31 на башне. У гусениц, спрятавшись в тень от корпуса, сидели солдаты. Мгновенно вскочили. И Веретенов сразу, выделяя из всех остальных, увидел сына. Худощавый, с руками, вылезавшими из коротких рукавов, с пузырящимися на коленях штанами, с которых он неловко стряхнул сор. Застыл по стойке «смирно» – перед ним, отцом. Не знал, на кого смотреть: на отца или подполковника. Его родное лицо в этой душной степи у военной машины с белой цифрой 31. Весь его облик, в котором мелькнуло другое: сын, голоногий, бежит к нему по траве, и за ним покосившийся короб избы, развеянная ветром береза.

– Жарко? – Кадацкий вошел в круг солдат. – Еще жарче будет! Летом до сорока с хвостиком! И, заметьте, никаких прохладительных напитков! – Губы его морщились в улыбке, а глаза смотрели серьезно и строго.

– Это мы знаем, товарищ подполковник! Знаем, что сорок с хвостиком. И хвостик бывает длинный! – Невысокий круглолицый солдат был не прочь поговорить с начальником. И эта свобода и смелость при соблюдении субординации, да и сам ответ свидетельствовали о том, что солдат здесь не новичок. Веретенов узнал в солдате дневального, что первым встретил его. Из какой-то деревни. С какой-то северной студеной реки. Кажется, с Вятки. И образ просторной реки возник при виде его ясных спокойных глаз.

– Докладываю вам, – говорил Кадацкий. – Операция проходит нормально. В кишлаках ликвидируются душманские банды. Танки тралами чистят от мин дороги. У афганцев больших потерь нет. У нас пока все нормально. – Он говорил с ними, доверяя малую толику из того, что знал сам. Ту толику, что положено знать солдату, чтобы выполнить командирский приказ. Сам же нес бремя полного знания о грозной борьбе, развернувшейся в Гератской долине. – Но главное дело у вас впереди. Сегодня вы можете так вот сидеть, отдыхать. А завтра будет непросто. И поэтому прошу вас: берегите себя. Техника у вас замечательная. Умело ею пользуйтесь, и она сохранит вас. Оружие у вас отличное. Пользуйтесь им как надо, и оно защитит вас. Каски, бронежилеты – на каждом! На обочины на марше – не сметь! Слушайтесь командира! Вам кажется, он вас в огонь посылает, а вы идите – тогда уцелеете. Станете бежать из огня – попадете под пулю снайпера. Старослужащие, берегите молодежь! Учите их действовать. Первый бой, вы знаете, самый опасный. Кто первый бой прошел, тот и второй пройдет. У меня к вам не приказ, а просьба, отцовская: берегите себя, сынки! Понятно?

– Так точно! – ответил невысокий круглолицый солдат.

– Ну что, Федор Антонович? Вы здесь посидите, побудьте, а я на КНП к Корнееву. Через часок за вами заеду, ладно?

Сел в броневик, уехал. А Веретенов остался, держа в руках свой альбом и газетный пакет, в котором ссыхался яблочный московский пирог.

Они сидели с сыном в тени, прижимаясь к броне, окруженные бецветным струящимся жаром. Пахло горячим железом, смазкой, потревоженной гусеницами пылью. Солдаты оставили их вдвоем, ушли за машину, где солнце нещадно жгло. Сын сидел на земле, упорно уставя глаза на свои исцарапанные пятерни. Над его стриженой пыльной макушкой блестел гусеничный трак, белела на башне цифра 31. А он, Веретенов, говорил торопливо и сбивчиво, желая успеть, уложиться в отпущенный час. В быстролетный истекающий срок, перед тем, как их разлучат. Уместиться в это малое, ограниченное тенью пространство, за которым сжигающий жар.

– Петя, Петенька, ты выслушай меня наконец!.. Выслушай, сынок, это важно!.. Важно для меня, для тебя!.. Ведь все, поверь, скоротечно! Я сегодня видел так много!.. Этот взрыв на дороге… Солдат с перебитой ногой… Из толпы забирали душманов… Того, в синеватой чалме, и другого, в красной рубахе… Корявое деревце, мимо которого бежали в огне… Посмотри кругом, эта степь, этот жар за пределами малой тени!.. Нас могут здесь разлучить!.. Навсегда, навсегда!… Погаснет, и уже не увидим!.. И поэтому я тороплюсь!.. И, как видишь, немного сбиваюсь!..

Сын не поднимал глаз, смотрел на свои избитые руки. И Веретенов видел, что пальцы сына, в царапинах, в смазке, с черной землей под ногтями, уже попали на солнце. Тень вокруг сокращается, ее все меньше и меньше. Островок, на котором сидят, исчезает и тает, и жар надвигается, грозит поглотить их обоих.

– Петя, летел к тебе, торопился!.. Мысленно столько раз говорил!.. И вот наконец мы вместе!.. Петя, я перед тобой виноват!.. Всю жизнь был перед тобой виноват!.. Любил тебя? Да!.. Души не чаял в тебе? Это так!.. Но был всегда виноват! В большом и в малом!.. Кричал на тебя, ты помнишь? Унижал тебя своим криком!.. Случалось, руку на тебя поднимал!.. Часто срывался! Не хватало терпения!.. Терпения заниматься тобой!.. Быть с тобой, говорить с тобой, путешествовать, понимать, что там у тебя на душе!.. Почему вдруг просыпался в ночи и плакал? Было такое в детстве: просыпался и горько так плакал. Что там тебе мерещилось? Какое горе? Чья смерть?.. Или вдруг по нескольку дней ходил удрученный, опущенный! Кто там тебя обижал, оскорблял?.. Мне бы узнать, приласкать, вдохновить, вселить в тебя веру! Умчать тебя на какой-нибудь луг зеленый, к какой-нибудь горе белоснежной!.. А я отмахнулся! Был занят своим!.. Картины, этюды, мозаики… А ты, мой сын, ходил где-то рядом и мучился!..

Афганская степь окружала их бесцветным разливом. Неразличимо-огромный город, как мираж, шевелился вдали. Туманился, испарялся вместе с мечетями, базарами, бессчетными из глины жилищами. Словно хотел улететь. Башня с пушкой нависла над их головами. И некуда им было укрыться, родным, любящим друг друга.

– Когда с матерью твоей разводились, видел, как ты мучился… Дом ломался и рушился! По тебе приходился разлом! Тебя, тебя разрывали! Тебе было больно и страшно!.. Видел, чувствовал твою боль и твой ужас! Во мне возникали ответные! Я тяготился ими, тяготился своей виной! И гнал ее из себя! Гнал тебя из себя! Изгонял тебя, и ты, я помню, ушел в снегопад, такой замерзший, несчастный, а я не остановил тебя!.. А когда ты сдавал в институт и провалился, погибал, я видел, что погибаешь, потерял в себя веру, больше не можешь бороться!.. А тут еще эти повестки, эти разговоры про армию. Я все это видел, испытывал к тебе сострадание, такую боль и любовь! Но они мне мешали работать! Мешали рисовать, философствовать, встречаться с друзьями! Я не кинулся к тебе спасать, вдохновлять! Не отдал тебе, мой сын, мою бодрость, мои силы, не вдохнул в тебя веру! Отказался от тебя! Предал тебя! Уехал в Палермо, в Италию! Краснобайствовал, нырял в голубые бассейны, рисовал амфитеатры и храмы. А ты здесь, в этой степи… Без напутствия, без отцовского слова!.. Вот как я перед тобой виноват!..