Бланка Бускетс - Свитер
Эдуард тоже был в очень тяжелом состоянии, но не умирал. Черт возьми, а если он переборет этот антибиотик, сокрушалась Долорс, когда спустя некоторое время вернулась в пансионат. Муж, очевидно, спал, но дышал часто и с трудом. Он весь горел и закутался в одеяло по самый подбородок. Это к лучшему, подумала она, но свет включать не стала, чтобы не видеть лица больного, она не желала смотреть на эти волдыри еще раз, на эти воспаленные, красные губы и… Нет, лучше этого не видеть. Долорс ушла на кухню, приготовила ужин на двоих — на всякий случай — и легла на другую кровать (когда кто-то из них болел, они спали отдельно), чтобы хоть чуть-чуть отдохнуть, стараясь не слушать это ужасное хриплое дыхание в соседней комнате, которое все равно заполняло собой весь дом, нагнетая мрачную атмосферу.
Эдуард никак не умирал. Пришло время давать ему следующую дозу смертоносного антибиотика, Долорс зажгла нижний свет и, собрав волю в кулак, приблизилась к кровати, господи, какое лицо, и температура, кажется, не спадает. Громким голосом — на случай, если Эдуард ее все-таки слышит, — она сказала: если к утру тебе не станет лучше, позвоним врачу. Ляг повыше, прибавила она и, просунув руку под его затылок, приподняла ему голову — Эдуард, весь в обильной испарине, приоткрыл мутные глаза, которые смотрели, ничего не видя, словно глаза сумасшедшего: я забыл снять тряпку с дверной ручки, только бреда мне еще не хватало, подумала Долорс. Да, да, ответила она и всунула ему в рот таблетку, расслабься и не раскрывайся. Какая жара, пробормотал он и потянул одеяло наверх. Долорс старательно смотрела в другую сторону и поспешила выключить свет со словами: не раскрывайся, иначе никогда не поправишься, неужели не понимаешь. Слава богу, в темноте ничего не видно, он, должно быть, уже похож на инопланетянина. Помнишь, когда у меня был аллергический приступ, я чувствовал себя так же, пробормотал он, и тоже вся кожа горела. Это из-за температуры, ответила она. Давай, спи. Воды, воды, попросил муж. Долорс пошла на кухню и дала ему попить. Немного. Заодно отмерила еще одну дозу микстуры, чтобы он поскорее заснул.
Ужинала она в одиночестве. Точнее — пыталась ужинать, потому что не могла заставить себя притронуться к еде. Потом легла в постель и изо всех сил старалась уснуть, но сон все не приходил, потому что дыхание Эдуарда через закрытые двери проникало ей в уши, а через них — в душу.
Может быть, из-за этого Леонор и плакала. Да, конечно, это достаточно серьезный повод, чтобы заплакать, дочь чувствует свою вину, вернее, должна чувствовать, потому что долго не обращала внимания на то, что происходит с Сандрой, не проверяла, что та ест и ест ли вообще, ничего не замечала, ну ничегошеньки. Но есть и другая причина. Леонор плачет из-за чего-то еще, совершенно точно.
Все случилось как-то вдруг: рука сегодня, непонятно отчего, трясется гораздо сильнее. Стало трудно держать крючок, стоит чуть отвлечься, и он соскальзывает с шерстяной нитки, просто катастрофа, и это теперь, когда осталась самая легкая часть работы — знай себе повторяй одно и то же, нет, видно, сегодня не твой день, Долорс, наверное, ты просто устала от обилия эмоций, в этом доме что ни день, то новые неприятности. Надо видеть, как Жофре и Леонор борются с анорексией дочери — в первую очередь Леонор. Вчера, когда они поняли, что Сандре лучше, что она уже может вставать и более-менее нормально передвигаться, то позвали ее в столовую, где, по словам Леонор, ее дожидался сюрприз. Девочка покрылась испариной, так она испугалась предстоящего испытания. А Леонор решила взять быка за рога — худшего способа не придумаешь, в ней нет ни капли деликатности, все-таки ее дочь или слепая, или тронутая, что еще хуже, как она только додумалась до такого, спрашивала себя старуха, прикрыв глаза, чтобы полнее насладиться разлившимся по столовой запахом шоколада.
Шоколад — это ее слабость. Отец его не любил, так что, по-видимому, это у нее от матери, хотя Долорс и не помнит, чтобы та была такой уж сластеной, да и времена были слишком тяжелые, чтобы они могли позволить себе подобную роскошь. И все-таки ей всегда казалось, что шоколадоманией в их семье страдала она одна. Когда они поженились и Эдуард перестал дарить ей шоколадные конфеты, Долорс старалась выцарапать из семейного бюджета пару неучтенных песет и купить себе немножко запретного лакомства, потому что это самая настоящая пытка — смотреть на шоколад, ощущать его аромат и не иметь возможности съесть.
На свете нет ничего лучше шоколада. Жидкого или в плитках, все равно. Вчера, когда его приготовили для Сандры, Долорс смотрела на чашку как завороженная, обмирая от запаха. Когда внучка была маленькой, она с ума сходила по горячему шоколаду и энсеймадам.[7] Этот порок у нее от тебя, говорила ей Леонор как бы в шутку, но в глубине души завидуя, что не она передала девочке эту страсть. А Долорс просила: отпусти нас с Сандрой в кондитерскую выпить по чашечке шоколада, не упрямься. Опять, ворчала Леонор. Мы уже давно с ней туда не ходили… В конце концов дочь скрепя сердце соглашалась, и Долорс вела внучку на улицу Петричол или еще куда-нибудь пить горячий шоколад.
Внезапно в ней заговорила совесть. Впервые за все это время. Тугой ком поднялся к горлу и не давал дышать. Эдуард тоже не мог свободно дышать, когда же он умрет, господи, уж поскорей бы, она видела, как он мучается, и теперь остро ощущала свою вину, она не желала ему этого, просто хотела сделать всем лучше, однако все шло не так, причиняя ей боль, терзая душу, и она не могла ни спать, ни нормально дышать, ни смотреть. Разве врач не говорил, что в случае повторного приступа надо немедленно везти мужа в больницу, иначе будет поздно? Разве это не означает, что малейшее промедление обернется для Эдуарда летальным исходом? Отчего же все идет не так? Вот бы посоветоваться с Антони, но август — это единственный месяц, когда они не могут видеться, а кроме того, в этом деле он Долорс не советчик. Ни он, ни кто-либо другой.
Рано утром она отважилась зайти в комнату к мужу. Эдуард по-прежнему метался в жару, дыхание стало еще более затрудненным, время от времени он стонал: как больно, спина, спина — наверное, там тоже вскочили волдыри, о боже, Долорс не могла этого вынести, а до следующего приема смертоносного антибиотика оставалось целых два часа, тогда она решила дать таблетку прямо сейчас и посмотреть, что будет. Если в течение часа муж не умрет, то Долорс вызовет врача и пусть тот спасает беднягу, потому что так больше не может продолжаться. Потому что вместо смерти во имя милосердия получается настоящая пытка, не садистка же она, в конце концов.
В общем, она дала Эдуарду очередную таблетку и сказала, что очень обеспокоена, но сейчас еще слишком рано, вот если в течение часа его состояние не улучшится, она вызовет врача. Муж ничего не ответил. Умирай же, умирай, молила Долорс мысленно. Она через силу посмотрела мужу в лицо и ужаснулась. Господи, умоляла она, если ты существуешь, сделай так, чтобы он больше не страдал, я этого не вынесу, забери его, пожалуйста, забери!
Однако Господь не торопился. Может, его попросту не существует? Или же сегодня ему неохота забирать кого-то к себе на небо, это ведь очень высоко и нужно приложить большие усилия, а у него нет настроения. Через час Долорс отправилась на телефонный узел вызывать врача, вся на нервах: пожалуйста, приходите скорее, умоляю, муж умирает, мне кажется, я перепутала таблетки. Повесив трубку, Долорс почувствовала себя настоящим чудовищем из-за того, что натворила: ведь она пожелала кому-то смерти и попыталась совершить убийство. Как так вышло, Господи, что я решилась на подобное, я же цивилизованный человек, о чем ты только думала, Долорс, это ненависть и презрение к Эдуарду ослепили тебя. В ужасе от содеянного, теперь она хотела только одного — спасти беднягу, а потом можно развестись с ним, и все, это совсем просто, мы найдем выход, Эдуард проживет и один, не так уж он беспомощен. Не надо его убивать. В ожидании врача она села возле Эдуарда и попыталась привести его в чувство, муж выглядел просто чудовищно, теперь Долорс и сама хотела умереть, слезы текли по лицу рекой, а губы молили: прости меня, Эдуард, прости меня, а он в краткий миг просветления удивился: за что? Потому что я перепутала антибиотики, кажется, я дала тебе не те таблетки. Но сейчас придет врач, он должен быть с минуты на минуту.
Сандра смотрела на чашку горячего шоколада, сливки и энсеймаду с таким видом, словно ничего не видела перед собой. Родители стояли рядом и, должно быть, думали, какая замечательная мысль пришла им в голову — соблазнить дочку ее любимыми лакомствами. Им невдомек, что Сандра отказывается от еды не потому, что не любит макароны, или овощи, или рис, или бифштексы, — нет, она нарочно голодает потому, что считает себя толстой, а считает она так потому, что у девочки свое представление о мире, своя собственная реальность, об этом говорили многие философы, и Долорс с ними согласна: не существует абсолютной истины, человеку не может что-то нравиться вечно, потому что внешние обстоятельства меняются и сейчас нам неинтересно то, что казалось важным раньше, по той простой причине, что происходящее сейчас притягивает сильнее, довлеет над нами и, хорошо это или плохо, но отвлекает от того, что привлекало нас раньше. Долорс, что за занудство, сказала она себе, додумав до этого места, может, ты тоже философ, может, тебе надо было книгу написать, только теперь уже поздно, с такой рукой ничего не напишешь, вон сегодня и крючок-то держишь с трудом, Боже милосердный, это же катастрофа.
