Джеймс Хайнс - Рассказ лектора
Правда и другое: он не хочет, чтобы Куган учил его дочерей. Далекий звон в голове.
— Правда, — говорит Куган почти без акцента, — это знатно.
Он разражается скрипучим смехом и замолкает, только опрокинув в глотку стакан.
Нельсон поднимает бутылку, чтобы налить себе, Кугану, обоим, но горлышко бутылки все поворачивается и поворачивается. Наконец бутылка со звоном встречает щербатый ободок, бурбон льется, частью — в стакан.
— Ты меня ненавидишь, — упорствует Куган, — поэтому ты и здесь, изначально. Такова твоя натура, как сказала скорпиону лягушка. Не только твоя, Клинк, но и всей вашей никчемной иезуитской своры. Придурков. Паразитов. Попов. Кретинов. Кррритиков.
Куган заходится в приступе кашля. В мозгу у Нельсона кто-то маленький сидит за зеленоватым экраном эхолота, который ритмично попискивает: дзынь… дзынь… дзынь… Ему надо было еще тогда, у киоска, взять поэта за руку и сказать ему, как мужчина мужчине… Что? Что-то на мгновение всплывает и тут же вновь уходит на дно.
— Все началось с Платона, — надрывается Куган, — я хочу сказать, ненависть к поэтам. Это он подводил нас к границе своего малипусенького государства и говорил: уебывайте. Если, конечно, мы не пишем гимны богам и хвалебные песни великим людям. А иначе вали отсюда, приятель.
Дзынь! Эхо? Что-то на глубине.
— Никто больше не верит Платону, — уверяет Нельсон. Глотка у него горит. Какая сволочь сказала, что бурбон пьется легко? — Он фалло… фалло…
Нельсон тянется к бутылке и промахивается.
— Но ты ведь по-прежнему читаешь старого ублюдка, да? Это все тот же дебильный довод, только вы обслюнявили его новым жаргоном. Стихи не могут быть стихами, они должны воспитывать, возвышать.
Они должны выставлять готтентотов в наиболее хрено-приятном свете. Трансгрессировать гегемонизирующий блядодискурс. Другими словами, должны все, — кричит Куган, — кроме того, что они могут на самом деле.
Свирепый бармен поворачивается на крик, но Куган, сдувшись, оседает на скамейке.
— Истина и красота, Клинк. Истина и красота. Все остальное — наклейки на бамперы.
Куган поднимает бутыль и смотрит на просвет, сколько еще осталось. Поднимает к желтушному свету стакан, безошибочно целит бутылкой.
— Грязный старикашка Платон, — бормочет он, хихикая, как школьник. — Ему бы это понравилось, старому содомиту.
Дзынь! Что-то! Всплывает!
— За старого содомита. — Нельсон поднимает стакан, пытаясь сменить тему.
Куган не слушает, крутит бутылку на просвет — доктор Джекилл, подбирающий дозу снадобья.
— Я ваш ручной поэт, — говорит он, — ваш пленный художник. Старый Эзра был последний поэт на воле, и вы засадили его в клетку. После этого мы усвоили урок, выбрали себе по уютной клетке и отдали вам ключи. В обмен на что? Бессрочный контракт и двухмесячный летний отпуск.
Он выпивает одним махом. Морщится. В глазах слезы.
Дзынь! Дзынь! Дзынь! — пищит эхолот. Слова Кутана его включили. Нельсон замечает что-то в волнах. Паунд. Куган помянул старого антисемита Эзру Паунда.
— Раньше чистые продукты Америки сходили с ума. — Куган икает. — Теперь они заседают в комитетах.
Не забыть бы, думает Нельсон, трезвея, его шуточку про старого содомита Платона.
— Один из членов комитета сказал, что я поэт второго ряда. — Пьяные глаза смотрят через янтарное стекло. — Мне в лицо! — ревет Куган, грохая стаканом по столу. Бурбон брызжет во все стороны.
Бутылка и стакан Нельсона подпрыгивают, как народные танцоры в сабо.
Эгей! Фонтан на горизонте! Белый кит на траверзе! Нельсон вжимается в сиденье, трезвея еще на четверть дюйма. Детина-бармен с железобетонным лицом выходит из-за стойки. Мятые личности даже не оборачиваются.
— Вы двое. — Бармен сжимает в руках тряпку, как будто душит цыпленка. — Вон.
Куган выскальзывает из-за столика и тянется к бутылке. Бармен перехватывает его запястье и давит, пока Куган не разжимает пальцы.
— Я заплатил за бутылку, — говорит Куган, потирая руку.
— Ты заплатил за столик. — Глаза у бармена, как винтовочные прицелы. — Я позволил тебе пить из бутылки.
Куган едва стоит. Нельсон встает из-за стола и обходит квадратного бармена. Глаза у Кугана полны муки и сострадания к себе; кажется, он не оставил надежды схватить бурбон.
— Пойдемте, — говорит Нельсон, пытаясь развернуть его за плечо.
— Убери руки! — Куган отпрыгивает за бармена. — Убийца!
Нельсон мгновенно трезвеет. Он вспоминает, зачем он здесь. Анонимное письмо по-прежнему в кармане, и впервые с тех пор, как они сегодня вечером начали пить — или это было вчера вечером? — Нельсон ощущает его вес. Палец пульсирует.
— Этот человек — мой палач! — Куган цепляется за бармена сзади, разворачивает его к Нельсону. — Его послали меня убить!
— Я-я-я… — заикается Нельсон.
Бармен бросает тряпку через плечо, освобождая руки. Нельсон пятится.
А Куган, пока никто не видит, хватает бутылку, резво огибает бармена и бежит к двери.
Бармен отбрасывает Нельсона в сторону, ловит Кугана за пальто и втаскивает обратно. Ноги поэта скребут по грязному линолеуму, бутылка прижата к груди. Бармен разворачивает жертву к себе и бьет кулаком под дых. Бутылка падает и разбивается. Куган безмолвно складывается пополам. Нельсон успевает подхватить его под мышки и выволакивает, стонущего, за дверь.
Мелкий ровный снежок шуршит в морозном воздухе. Свалка строительного мусора под фонарем, окруженная с одной стороны стеной, с трех остальных — тьмой. Куски бетона, битое стекло, куски жести, мотки проволоки — все присыпано толстым слоем снега. Двое бредут по сугробам, оступаясь на шатких обломках кирпича, один держит другого. Человек в скользкой парке тяжело дышит, пар равномерно вырывается из его рта. Мужчина в пальто, согнувшись в три погибели, через неравные промежутки времени выпускает бледные облачка. Одной рукой он держится за живот, другой слабо отбивается от спутника. Наконец он почти случайно попадает тому по лицу, и парка его отпускает. Пальтовый тяжело падает на колени, упирается кулаками в снег. На четвереньках, сгорбясь, как бегун на низком старте, блюет тонкой чистой струей, прожигая нетронутый снег.
Он утирает рот тыльной стороной ладони, выпрямляется на коленях, пыхтя паром, поднимает глаза. Его спутник неразличим в слепящем свете фонаря.
— Убийца, — хрипит Куган.
Нельсон крепко стоит на ногах, он совершенно трезв. В баре он вспотел; сейчас липкую кожу стягивает на холоде, как черную кожаную перчатку. Только палец теплый. В ярком свете фонаря свет вокруг, на земле, в воздухе, искрится бриллиантами.
— Вас ко мне подослал этот макаронник, да? — Куган говорит совсем без акцента, даже шепот дается ему с трудом. — Вы здесь, чтобы «доставить ему удовольствие»?
Да? Нет? Нельсон не отвечает.
— Никто не ждет Испанской Инквизиции. — Куган хрипло смеется. Он смотрит на Нельсона снизу вверх. — Вы мой судья, присяжные и палач. Не удивляйтесь. Вы — иезуиты, заплечных дел мастера, вся ваша поганая свора. Это пробирное клеймо вашей паразитской профессии. Слепота и прозрение[100], верно? Мы — слепые ублюдки, вы наделены даром прозрения. Вы выставляете себя маленькими бумажными божками и судите всех. Студентов. Коллег. Никчемные книжки, которые ваяет ваш брат. Он кашляет.
— Но, главным образом, вы судите нас, — говорит Кутан, искоса глядя на Нельсона, — бедных художников, идиотов ученых, поставляющих зерно для вашей паршивой мельницы.
— Человек считается невиновным, — говорит Нельсон, — пока не доказано обратное.
Холод пробирает его до костей, сжимает сердце. Ему не жаль этого пьяного похотливого расиста. Человек, стоящий на коленях в снегу, представляет угрозу — факультету, коллегам, студентам, маленьким невинным дочерям Нельсона.
Кутан с пристальным интересом смотрит, как Нельсон лезет в карман, достает Витино письмо и с треском разворачивает хрупкий от мороза листок.
— Это вы писали? — Палец горит.
Куган устало смотрит на письмо, бледными пальцами запахивает воротник и отводит глаза на искрящийся снег.
— Это судьба Паунда, вывернутая наизнанку, да? Вы вытаскиваете меня из клетки и бросаете подыхать на воле? На воле, где я разучился жить. — Он тяжело дышит, его лицо затуманено паром. — Впрочем, компания убийц та же. Паунда доконали итальянцы и евреи, меня тоже. И Викторинис руку приложила, верно? Наша маленькая факультетская Гертруда Стайн. Это единственное, в чем согласны все трое. Поэта — в задницу.
Его плечи под пальто начинают трястись. Он пыхтит облачками пара. Он смеется.
— Непутевый бумагомарака, — сипит он.
Был охальник и забиякаИтальяшка-злодей,Лесбиянка, еврейНа мараку спустили собаку.
Куган закашливается от смеха. Нельсон складывает письмо и убирает в карман. Он не чувствует своих рук, они словно на дистанционном управлении. Горящий палец плывет, будто сам по себе. Нельсон смутно осознает движение каждого мускула, холодный заряд каждого нервного импульса. Он шагает к Кугану. Снег хрустит под ногами.
