Генрих Бёлль - Глазами клоуна

— Дайте мне бесплатно булочку!

Я боялся, что в булочную опять кто-нибудь войдет. Продавщица взглянула на меня, ее тонкие сухие губы стали еще тоньше, но потом округлились, набухли; она молча положила в пакет три булочки и кусок сдобного пирога и протянула мне. По-моему, я даже не поблагодарил ее — схватил пакет и бросился к двери. Потом я уселся на пороге дома, где жил Эдгар, съел булочки и пирог, то и дело нащупывая у себя в кармане чек на двадцать две марки. Как странно! Почему именно двадцать две? Я долго размышлял, как вообще появилось это число: может быть, это был остаток на чьем-нибудь банковском счете, а может быть, дед хотел пошутить; скорее всего, это вышло по чистой случайности; но самое поразительное заключалось в том, что «двадцать два» было написано на чеке дважды — цифрами и прописью, не мог же дед два раза вывести это число машинально. Но почему он его вывел — я так и не понял. Позже я сообразил, что ждал Эдгара в районе Кальк на улице Энгельса всего полтора часа, но тогда они показались мне вечностью, пронизанной скорбью: меня угнетали и темные фасады домов, и дымы, подымавшиеся над химическим заводом. Эдгар мне очень обрадовался. С сияющим лицом он похлопал меня по плечу и потащил к себе в комнату, где на стене висел большой портрет Брехта, а под ним гитара и собственноручно сколоченная полка, заставленная книгами в бумажных переплетах. Я слышал, как он ругал у двери хозяйку за то, что та меня не пускала, а потом вошел в комнату с бутылкой водки и, сияя, рассказал мне, что он только что одержал в комитете по театрам победу «над старыми скотами из ХДС», а потом потребовал, чтобы я рассказал ему обо всем с того дня, как мы с ним виделись в последний раз. Мальчиками мы постоянно играли вместе. Его отец служил в купальнях, а потом работал сторожем в спортивном городке недалеко от нашего дома. Я попросил избавить меня от рассказов, в кратких чертах обрисовал положение, в котором мы очутились, и сказал, что очень прощу его дать мне деньги взамен чека.

Он вел себя удивительно благородно: все понял с первого слова, тут же сунул мне тридцать марок и, как я ни умолял его, ни за что не хотел брать чек. Помнится, я чуть не плакал, стараясь всучить ему этот чек. В конце концов он взял его, слегка обидевшись. Я пригласил его к нам — пусть обязательно заглянет и посмотрит, как я работаю. Он довел меня до трамвайной остановки возле почты, но тут я заметил на площади свободное такси, помчался к нему, сел и, отъезжая, мельком увидел лицо Эдгара — недоумевающее, обиженное, бледное, широкое лицо. За это время я первый раз позволил себе взять такси: в тот вечер я заслуживал его больше, чем кто-либо другой. Я был просто не в силах тащиться через весь Кельн на трамвае и еще целый час ждать встречи с Марией. Счетчик показал почти восемь марок. Я дал шоферу пятьдесят пфеннигов на чай и бегом вбежал по лестнице к себе. Мария бросилась мне на шею, обливаясь слезами, и я тоже заплакал. Мы оба пережили столько страхов, словно провели в разлуке целую вечность; наше отчаяние было так велико, что мы не могли даже поцеловаться; мы только без конца шептали друг другу, что никогда, никогда, никогда не разлучимся снова, «пока смерть нас не разлучит», — шепотом добавила Мария. Ну, а потом Мария «навела красоту» — так она это называла: подрумянилась, накрасила губы, и мы отправились в первую попавшуюся забегаловку на Венлоерштрассе, съели по две порции гуляша, купили бутылку красного вина и пошли домой.

Эдгар так и не смог до конца простить мне эту поездку на такси. Потом мы встречались довольно часто, и, когда у Марии случился выкидыш, он даже выручил нас еще раз деньгами. Он ни разу не упомянул о моей поездке на такси, но в его отношении к нам осталась какая-то настороженность, которая так никогда и не прошла.

— О боже, — произнес отец громко, каким-то иным, незнакомым мне голосом. — Говори внятно и ясно и открой наконец глаза. Своими фокусами ты меня уже не проведешь.

Я открыл глаза и посмотрел на него. Было видно, что он сердится.

— Разве я что-нибудь говорил? — спросил я.

— Да, — ответил он. — Ты все время что-то бормотал, но я ничего не мог понять, кроме слов «вонючие миллионы».

— А больше ты вообще ничего не можешь понять и не должен понимать.

— И еще я разобрал слово «чек».

— Да, да, — сказал я. — А сейчас сядь и скажи, о какой сумме ты думал, предлагая мне… ежемесячную поддержку в течение года? — Я подошел к нему, осторожно взял за плечи и усадил в кресло. Но он тут же поднялся, и теперь мы стояли очень близко и напротив друг друга.

— Я всесторонне обдумал этот вопрос, — сказал он тихо. — Если ты не хочешь принять мое условие и приступить к солидным контролируемым занятиям, если ты намерен работать здесь… то, собственно говоря… я думаю, так сказать, двести марок в месяц будет достаточно.

Я убежден, что он собирался сказать «двести пятьдесят» или «триста», но в последнюю секунду произнес «двести». Видимо, выражение моего лица испугало его, и он заговорил опять так поспешно, что это как-то не вязалось с его обликом денди:

— Геннехольм говорил, что аскетизм — основа всякой пантомимы.

Я все еще молчал. Я просто смотрел на него «пустыми глазами», как клейстовская марионетка. Я даже не пришел в бешенство, я был настолько ошеломлен, что выражение пустоты, которое я всегда с таким трудом придавал своим глазам, стало вдруг совершенно естественным. Отец нервничал, на верхней губе у него выступили мелкие капельки пота. Я не ощутил в первую секунду ни ярости, ни озлобления, ни ненависти, в моих пустых глазах постепенно появлялось сочувствие.

— Милый папа, — сказал я тихо, — двести марок — вовсе не так уж мало, как тебе кажется. Это довольно-таки значительная сумма, и я не намерен спорить, но знаешь ли ты по крайней мере, что аскетизм — дорогое удовольствие, во всяком случае, тот, который рекомендует Геннехольм? А он рекомендует скорее строгую диету: много постного мяса и свежих салатов… Правда, самая дешевая форма аскетизма — голод, но голодный клоун… впрочем, и это все же лучше, чем пьяный клоун. — Я сделал шаг назад — мне было неприятно стоять рядом с ним и наблюдать, как капли пота на его лице становятся все крупнее. — Послушай, — сказал я, — перестанем говорить о деньгах, поговорим лучше о чем-нибудь другом, ведь мы джентльмены.

— Но я в самом деле хочу тебе помочь, — возразил он с отчаянием. — Охотно дам тебе триста марок.

— Ни слова о деньгах, — сказал я. — Лучше я расскажу тебе о самом поразительном открытии моего и Лео детства.

— Что ты имеешь в виду? — спросил он и посмотрел на меня так, словно ожидал смертного приговора. Он, видимо, думал, что я заговорю о его любовнице, которой он построил виллу в Годесберге.

— Спокойно! Спокойно! — сказал я. — Знаю, ты удивишься, но самое поразительное открытие нашего детства заключалось в том, что дома у нас никогда не хватало жратвы.

При слове «жратва» он вздрогнул, сделал глотательное движение, хрипло засмеялся и спросил:

— Ты хочешь сказать, что вы не ели досыта?

— Вот именно, — согласился я спокойно. — Мы никогда не ели досыта, я имею в виду, не ели у себя дома. До сих пор не понимаю, чем это объяснялось: вашей скупостью или вашими принципами; мне было бы приятнее, если бы это объяснялось скупостью… Как ты думаешь, что ощущает мальчишка после того, как он полдня гонял на велосипеде, наигрался в футбол и наплавался в Рейне?

— Очевидно, у него появляется аппетит, — ответил он холодно.

— Нет, — возразил я, — не аппетит, а волчий голод! Черт побери, с раннего детства мы знали, что мы богаты, баснословно богаты… но лично нам деньги ничего не давали… мы не могли даже наесться как следует.

— Вам чего-нибудь не хватало?

— Да, — ответил я. — Ведь я уже сказал — нам не хватало еды… и еще карманных денег. Знаешь, о чем я всегда мечтал, будучи ребенком?

— Боже мой! — сказал он испуганно. — О чем?

— О картошке, — сказал я. — Но у матери уже тогда был этот «пунктик» с похудением — ты ведь знаешь, она во всем опережала свое время, — у нас в доме не переводились болтливые дураки, и у каждого из них была своя собственная теория правильного питания; к сожалению, ни в одной из этих теорий картошка не расценивалась положительно. Когда вас не было, прислуга варила себе иной раз на кухне картошку — картошку в мундире, круто посоленную, с маслом и с луком; случалось, и нас, детей, будили и под величайшим секретом разрешали спуститься вниз в одних пижамах, и мы набивали себе брюхо картошкой. А по пятницам мы обычно ходили к Винекенам, и там всегда бывала картошка с луком, мамаша Винекен накладывала нам тарелку с верхом. И еще — у нас дома в хлебнице всегда было слишком мало хлеба; ох, уж эта наша хлебница! Я вспоминаю ее с отвращением, с содроганием — в ней лежал этот проклятый хрустящий хлебец или несколько черствых ломтиков булки — черствых из «диетических соображений»… А вот когда ни придешь к Винекенам, у них всегда свежий хлеб; Эдгар сам приносил его из булочной, а мамаша Винекен левой рукой прижимала буханку к груди, а правой отрезала толстые ломти — мы сразу хватали их и мазали яблочным повидлом.