Салман Рушди - Флорентийская чародейка
Внезапно с обеих сторон заговорили пушки. В пространстве, плотно забитом туманом, яркие вспышки казвались отсветами адского пламени. Захлопали пистоли, и в белой мгле, словно по мановению волшебной палочки, расцвел целый сад мерцающих цветов смерти.
Никто не знал, куда стрелять, вся стратегия боя поломалась, и катастрофа казалась неминуемой. И вдруг все смолкло, словно это стало ясно обеим враждующим сторонам в один и тот же момент. Ни выстрелов, ни голосов, ни гудков. Тишина была абсолютной. В молочной белизне всюду что-то двигалось. Одиноко стоявший на палубе Аргалья вдруг ощутил на своем плече руку Судьбы и с изумлением почувствовал, что эта рука дрожит. Он обернулся. Это была вовсе не Судьба, а боцман, но уже не прежний наводящий страх Скорпион, а дрожащий, как побитый пес, донельзя перепутанный человек по имени Чева.
— Ты нужен адмиралу, — прошептал он и повел Аргалью на нижнюю палубу, где его встретил Андреа Дориа с бесполезным сигнальным рожком в руках.
— Сегодня твой день, маленький болтун, — тихо произнес он. — Сегодня тебе предстоит доказать, что ты герой не на словах, а на деле.
План адмирала состоял в следующем. Аргалья должен был, забравшись в шлюпку, грести что было сил прочь oт корабля.
— Через каждые сто ударов веслами ты будешь дудеть в рожок. Противник примет нашу хитрость за маневры пeред лобовой атакой и направит свои корабли в твою сторону, надеясь сорвать куш — взять в плен меня самого. Мы же тем временем нанесем ему сокрушительный удар оттуда, откуда он этого удара не ожидает.
Аргалье этот план совсем не понравился.
— А как же я? — спросил он. — Что прикажешь делать мне, когда флот неверных окружит меня со всех сторон?
Вместо ответа Чева Скорпион сгреб мальчика своими ручищами и кинул в шлюпку. Нино уловил его свистящий шепот:
— Греби, герой! Греби что есть мочи, от этого будет зависеть твоя жалкая жизнь!
— Когда туман рассеется и враг будет повержен, мы тебя опять подберем, — не вдаваясь в детали, произнес дмирал.
— Обязательно, — добавил Чева, и сильным толчком пихнул шлюпку от борта.
Плеск волн, сплошная белая пелена тумана — и более ничего. Небо и земля исчезли, как в древних сказках. Вселенная уместилась в покачивающейся на волнах лодке. Какое-то время Аргалья все же следовал указанию — дул в рожок после каждых ста взмахов веслами. Один раз, второй, третий… Ни звука в ответ. Мир вокруг оставался глух и нем. Скоро корабли турок устремятся к нему и раздавят, как блоху. И тогда он перестал подавать сигналы. Ему стало ясно, что адмирал принес в жертву своего маленького сказителя, и сделал это с такой же легкостью, с какой избавлялся от мокроты, сплевывая ее за борт. Он всего лишь сгусток слюны, который вот-вот поглотит вода. Аргалья пытался ободрить себя, припоминая всякие истории, но в голову почему-то лезли сплошные кошмары: про Левиафана, который поднимается из морской пучины и могучими челюстями превращает лодку в щепы, о всплывающих на поверхность гигантских червях, обвивающихся вокруг тела жертвы, об огнедышащих драконах. Вскоре он уже не мог вспомнить ничего; без мыслей и без надежды, он стал просто одинокой душой, бесцельно плывущей в никуда, — тем, что остается от человека, отчужденного от родного дома, семьи и друзей, от своей родины и от привычного мира; существом вне контекста жизни, чье прошлое затерялось в тумане, а будущее неопределенно и мрачно; существом безымянным, ненужным, для которого единственным подтверждением того, что он еще жив, служит лишь биение собственного сердца.
«Меня нет, — сказал он себе. — Таракан, уносимый в куске дерьма, значит больше, чем я». Много лет спустя при встрече со скрытой принцессой Кара-Кёз, когда его судьба сложилась наконец так, как ему мечталось, он уловил в ее взгляде выражение такого же безысходного отчаяния и понял, что ей тоже знакомо ощущение чудовищной абсурдности бытия, когда человек отчужден от привычной среды обитания. Уже за одно это Аргалья готов был полюбить ее, но у него были к тому и другие причины.
Туман обволакивал его все плотнее, он лез в глаза, забивал ноздри. Аргалья чувствовал, что начинает задыхаться. Воля его была сломлена, он приготовился безропотно принять любую участь, которую уготовила ему судьба. Аргалья лег на дно лодчонки и стал вспоминать Флоренцию; он увидел лица родителей, какими они были до того, как их обезобразила чума, вспомнил блуждания по дубравам в компании своих закадычных друзей Макиа и Аго. Воспоминания наполнили его сердце любовью, и через мгновение он потерял сознание.
Когда он очнулся, туман, а вместе с ним и восемь трирем адмирала Дориа исчезли. Доблестный кондотьер бежал, как побитый пес. Гудки и шлюпку он использовал в качестве отвлекающего маневра. Лодчонка Аргальи беспомощно подпрыгивала на волнах в кольце вражески судов, словно мышь, окруженная со всех сторон голодными котами. Он поднялся во весь рост, затрубил в свой pожок и закричал: «Я сдаюсь! Берите меня, чертовы безбожники! Я ваш!»
13
В Ушкюбе, где располагался лагерь для захваченных в плен детей…
В Ушкюбе, где располагался лагерь для захваченных в плен детей (рассказывала «дворец воспоминаний»), говорили на множестве языков, но поклонялись лишь одному богу. Ежегодно специальные отряды головорезов обшаривали земли новой разрастающейся империи, собирая своеобразную живую подать во имя Аллаха — девширме. Они отбирали самых сильных, самых сообразительных, самых красивых детей, чтобы превратить их в рабов, сделать слепыми исполнителями воли султана. Принцип воспитания в султанате заключался в полной трансформации детской личности. «Мы заберем у вас детей и сделаем их заново. Мы заставим их забыть о родителях и создадим из них элиту, которая будет держать вас в повиновении. Вами вскоре станут управлять ваши собственные дети», — говорили вербовщики. В Ушкюбе, где начинался процесс перековки, было многоязычие, но всех одевали одинаково, как рекрутов, — в просторные штаны и рубахи. У нашего героя отобрали одежду, вымыли его, накормили, дали вдоволь напиться. Христианство от него тоже отобрали сразу и тут же облачили в ислам. В лагере были греки, албанцы, боснийцы, хорваты и сербы, были мамлюки — белые рабы со всего Кавказа: грузины, мингрелы, черкесы, абхазы, — а также армяне и сирийцы. Из Италии был только один Аргалья — итальянцы не платили дань детьми, но турки были уверены, что это всего лишь вопрос времени. Его командиры считали, что у него слишком трудное имя. Смеясь, они называли его то аль-Гази — «победитель», то аль-Кхали — «пустой горшок». Однако имя здесь не имело ни малейшего значения. Аргалья, Аркалия или аль-Кхалия — не все ли равно? Важно было другое — ему надлежало переподчинить душу другому господину.
На лагерной площади дети в одинаковой мешковатое одежде хмуро стояли рядами перед человеком в балахоне Его белая шапка возвышалась на три дюйма над головою, а всю грудь закрывала длинная белая борода, отчего создавалось впечатление, что голова у него невероятных размеров. Это был святой человек, турецкий дервиш-бекташи. Он приобщал их к исламу, и перепуганные дети, как попугаи, на разные голоса повторяли за ним главный завет: «Нет божества, кроме Аллаха, а Мухаммад — посланник Аллаха». С этого началось их преображение.
***Разъезжая по делам государственной важности, Макия не переставал думать о «дворце воспоминаний». Hacтал июль. Он скакал по дороге на Равенну, направляясь в Форли, чтобы убедить графиню Екатерину Сфорца дозволить своему сыну Оттавиано объединиться с Флоренцией за значительно меньшую сумму, чем та потребовала. В противном случае Флоренция собиралась отказать ей в защите от известного своей жестокостью сына Папы Александра Шестого, герцога Чезаре Борджа из Романьи. Екатерина Сфорца, или, как ее величали, Форлийская Мадонна, была столь хороша собой, что даже приятель Макиа, Бьяджо Буонаккорси, на какое-то время позабыл про свою греховную страсть к Андреа ди Ромоло и перед отъездом взял с Никколо слово, что тот привезет ему портрет Форлийской Мадонны. Мысли самого Никколо Макиа занимала другая — безымянная француженка, стоявшая неподвижно, словно мраморное изваяние, в маленькой спальне у Алессандры в Доме Марса.
«Макиа, — писал ему Аго Веспуччи, — ты нужен нам адесь. Без тебя ни напиться толком, ни в карты перекинуться. К тому же в этой твоей Канцелярии полным-полно мерзавцев, каких свет не видывал, и все они спят и видят, как бы нас, твоих друзей, вышвырнуть вон, так что от этих твоих бесконечных разъездов да отлучек дело тоже страдает».
Макиа, однако, не думал ни о кознях завистников, ни о загулах с друзьями. Он собирался совершить налет — налет на тело женщины, при том условии, что ему удастся подобрать ключ к ее запертой душе, удастся пробиться к ней самой — той, что скрыта под «дворцом воспоминаний».
