Тибор Дери - Воображаемый репортаж об одном американском поп-фестивале
Неизвестно, с помощью какой сверхскоростной службы уведомляются кобели целой улицы и даже района о том отрадном факте, что в их округе некая сука готова к любви. Во всяком случае задолго до того, как Ники хоть чем-то дала знать о своем состоянии, два-три поклонника уже стыдливо следовали за ней по пятам, а позднее, когда любовная пора приняла более определенный характер, целая стая кобелей разной величины, породы и возрастов сопровождала ее гурьбой. Хотя эстетическое чувство человека в этой сфере не слишком компетентно, мы вправе думать, что Ники и в женственности своей была существом исключительно привлекательным. Едва она выходила из подъезда, теперь, разумеется, всегда на поводке, как один-два охотника за юбками, томившиеся в ожидании, тотчас к ней присоединялись и на почтительном расстоянии шли следом, причем один какой-нибудь храбрец то и дело оказывался в неприличной близости; прочие ухажеры ожидали ее на набережной. На эти весенние прогулки хозяйка вскоре вынуждена была брать с собой старый зонтик мужа, чтобы при необходимости убавить пыл и предприимчивость того или другого молодого активиста: она не хотела, чтобы Ники всего через год после того, как ощенилась впервые, опять оказалась перед той же проблемой. Снова навязывать обществу совершенно бесполезных собачонок-фокстерьеров?.. К тому же Ники была еще слишком молода, чтобы без вреда для здоровья ежегодно взваливать на себя утомительное бремя материнства.
Эржебет Анча в эти дни с несомненной женской солидарностью, но и настороженностью следила за своей собачкой, иногда не в силах удержать в душе веселую улыбку. В грациозном этом создании она обнаруживала, хотя, разумеется, на значительно более низком уровне, все те уловки и кокетливые шалости, которые изукрашивают любовный инстинкт у людей. «Как знать, — думала она, — если бы мы позволили двум любящим собакам длительное время жить на положении мужа-жены, не развилась бы и меж ними та дружественная ласка к спутнику жизни и готовность взять на себя бремя ответственности, которые присущи великому множеству животных и которые человек именует нравственностью. Если бы мы смотрели на себя не с такой заносчивостью и спесью…»
Но она не продолжила свою мысль. Женщины судят о любви объективнее и в то же время сокровеннее, чем мужчины, потому-то хозяйка Ники лучше понимала ее состояние, чем приземленный и слишком склонный все сводить к логике автор этих строк. Позволим себе заметить только, что прогулки с Ники в эту пору, как ни сердили ее иногда и как ни утомляли физически сражения с помощью зонтика, все же, несомненно, были милы женскому сердцу Эржебет, забавляли и развлекали ее.
В начале течки Ники еще можно было спускать с поводка, слишком настойчивых кобелей она гнала от себя. В эти дни мы видим ее кокетливой и притом, если можно воспользоваться этим выражением, девически стыдливой. Самым откровенным образом играла она бедрами, но, едва какой-нибудь волокита желал поймать ее на слове, спасалась бегством. Вот она вся — прямой вызов, но уже в следующий миг — воплощенный испуг и протест. Она жаждет свершения — и боится его. В ней больше предчувствия, чем страсти, больше грез, чем реальности. Возможно, читатель сочтет преувеличенными эти нюансы и тонкости, коль скоро речь идет о собаке, и даже о нечистопородной собаке, но мы всего лишь излагаем наблюдения ее хозяйки, которые представляются нам заслуживающими доверия. Повторяем, по нашему мнению, женщины, даже самые примитивные, знают о любви больше, нежели мужчины, наделенные в массе своей более грубой нервной системой.
Особенно трогало Эржебет — и это опять возвращает нас к некоему упоминавшемуся в начале рассказа нездоровому фактору, из-за которого инженер так боялся зарождавшейся между ними и собакой приязни, — повторяю, особенно ее трогало, что Ники во время своих кокетливых игр всякий раз спасалась от более энергичных атак возле нее, в ужасе бросалась к ней, словно дитя к матери, возвращалась, когда ей нужна была помощь, и, кружась то справа, то слева, то спереди, то сзади, увертывалась от любвеобильного ухажера, а случалось и так, что, не в силах справиться сама, Ники, встав на задние лапы, буквально просилась к ней на руки, чтобы обрести окончательную и надежную защиту.
Весьма поучительным представлялось Эржебет также то — и она сделала из этого своего наблюдения некоторые чисто женские выводы, которыми охотно делилась, оказываясь в мужском обществе, — что, с какой бы яростью ни кусала Ники даже самого громадного пса, рыцари кобели никогда не стремились с ней расквитаться. Причем наблюдение это относилось не только к любовной поре ее Ники и ухажерскому периоду для самцов; в конце концов, молодой мужчина тоже не мстит за пощечину, полученную от девицы или молодушки, за которой он вздумает приволокнуться. Нет, вообще, за все годы, что провела она с Ники, не было ни единого случая, чтобы кобель обидел, укусил или хотя бы только зарычал на Ники, даже когда речь шла о пище, то есть о самом существовании. Выводы, сделанные женой инженера из этого наблюдения, не были лестны для рода человеческого.
Однако было у нее и еще одно наблюдение, которое она с улыбкой скрыла в своем сердце и ни за что на свете не проговорилась бы о нем в упомянутых компаниях при мужчинах. Состояло оно всего-навсего в том, что кобели, как бы свирепо ни огрызалась Ники, отвергая их близость, ни разу, ни в одном случае не отказались от своих завоевательских планов и от насильственных военных действий, этим планам служивших. И, не вступайся вовремя зонтик мужа, нежная Ники в конце концов покорилась бы, и даже, по всей вероятности, неоднократно, одному победителю за другим. Надо ли видеть в этом обстоятельстве расточительство природы или всего лишь ее галантную щедрость? А может быть, предусмотрительную осторожность? Безнравственность или более свободную нравственность? Оставим эти вопросы для дальнейшего размышления.
К описанию натуры нашей героини относится далее и то, что влекло ее — уж это мы, во всяком случае, должны квалифицировать как явную неполноценность, а быть может, даже извращенность ее вкуса! — влекло ее, повторяем, в первую очередь не к представителям ее же породы, жесткошерстным и гладкошерстным фокстерьерам или другим малорослым собачкам, нет, она — подобно некоторым белокожим женщинам, любящим негров, — охотней всего привечала больших черных псов. Среди ее поклонников был один именно такой кобель, далеко не молодой уже и порядочно разжиревший, с гноящимися глазами, отяжелевший крупный черный самец, которого она приняла особенно близко к сердцу и, кто знает, быть может, даже одарила бы своими милостями, если бы взмахи зонта не отпугнули трусливого селадона. Прочие поклонники Ники быстренько его отвадили, на третий день он уже не явился вовсе.
Стояла дивная весна. Колючий март постепенно перешел в напоенный соками апрель, а затем и в пышный, душистый май; ветер приносил иногда и на пештскую набережную ароматы покрытых цветами будайских гор. Люди тоже выглядели по-весеннему, на их одутловатых от усталости, по-зимнему серых лицах появились краски, на душе стало веселее, они реже затевали перебранку в трамвае, спокойнее ожидали своей очереди в магазинах, да и работали, пожалуй, с большей энергией. Во всей жизни страны чувствовалось весеннее оживление. Люди с несомненным интересом читали в «Сабад неп» сводки погоды и сообщения об ожидаемом урожае. В это время в Венгрии, особенно среди городского населения, замечалось невиданное прежде внимание к положению в сельском хозяйстве, что свидетельствовало, по-видимому, о большой заинтересованности граждан в судьбах нации.
Однажды вечером инженер явился с потрясающей вестью: арестован министр иностранных дел. Официального сообщения об этом не было, газеты тоже ничего не писали ни о нем, ни о последовавших затем арестах. Новость, правда, казалась невероятной, так как министр иностранных дел был старый коммунист, еще с нелегальных времен, один из самых известных и популярных руководителей партии, но Анча узнал ее из такого источника, не доверять которому было невозможно. Несколько дней инженер ходил мрачный, издерганный, даже жена не решалась с ним заговаривать.
Летом Анчу перебросили с уйпештского завода на новое место — мыловаренный завод. Там его встретили с кислыми минами, поскольку им требовался инженер-химик. Анча приступил к исполнению новых обязанностей, затем, после долгих размышлений, написал заявление в Венгерскую партию трудящихся с просьбой предоставить ему работу по специальности. Ответа не было, но месяц спустя его переместили, уже в системе строительного министерства, на предприятие, ведавшее инженерными сооружениями, которое направило его на строившийся в районе Тисы канал, где велись земляные работы, кладовщиком. Было ясно, что партия окончательно от него отвернулась.
