Эрве Базен - Встань и иди
— От меня ничего не скроется. Знаешь, я видел с моего наблюдательного пункта, как кто-то в голубой пижаме прошел мимо окна. Это наверняка была Катрин. Ее сестра носит ночные рубашки, и у нее нет… — Движения двумя руками, чтобы поддержать кое-что на высоте грудных мышц. — Что же мы будем делать? — спрашивает он.
Ну и чудак этот папаша Роко, второй секретарь ОВП! Не хватало еще, чтобы я ждала его помощи. Я притворяюсь, будто все это для меня новость, не желая лишать его горькой радости думать, что он принес ее мне первый, и чтобы поддержать в нем интерес к делу. Но надо быть осторожней. Проклятый старикашка начинает совать нос в мои дела точно так же, как я сую свой в дела других. Никто его не просит, а он во все вмешивается, разнюхивает, комментирует, высказывается. Пусть он подсказывает мне ход при игре в шашки, это еще куда ни шло! Но не в других случаях! Потому что для него и это игра, развлечение. А я, я уже не играю. И он очень хорошо знает, что я выхожу из игры! Он сам сказал мне об этом. В конце-то концов, возможно, он мне нужен, хотя я это еще не совсем прочувствовала. Возможно, он послан мне в последний час, чтобы не позволить впасть в трагический пафос, чтобы вернуть мне привычку устраивать винегрет из серьезных вещей. Но как он действует на нервы! Только послушайте его!
— Надо бы ее утешить! Я заметил, что когда она приехала… «Трала-ла-ла, чувствительная дева лила, лила потоки горьких слез…» Официально она оплакивает свой фильм. Моя сиделка, подруга привратницы из дома напротив, рассказывала, что мадам Рюма жалуется всей улице: «Подумайте только, этот ужасный Перламутр отобрал роль у моей дочки и передал ее какой-то интриганке…» Она не столько введена в заблуждение, сколько закрывает на все глаза, добрая сборщица налогов. Правда, в дни своей молодости она тоже не терялась…
— Ах, будет вам поносить всех и каждого, папаша Роко!
Старик хихикает, но перестает танцевать вокруг моего кресла. Папаша Роко… Теперь такое обращение в моих устах равносильно нагоняю. Вдруг он берет мою руку — левую, ту, которая еще жива, похлопывает ее и слащаво говорит:
— Доброе у тебя сердечко, Шалунья!
Но так как я ее выдергиваю («выдергиваю»! Это только так говорится! Моя рука почти не пошевелилась), он меняет тон и становится почти серьезным.
— Только не надо ей звонить, — торопливо говорит он. — Прекрасная погода. Я могу и сам перейти улицу. Так будет лучше.
Кровь прилила к моему лицу. Я собиралась послать туда Люка. Папаша Роко угадывает все наперед. Какого черта он вмешивается? И не ляпнет ли он какую-нибудь глупость?
— Главное, господин Рош, не говорите ей, что… Папаша Роко лукаво наблюдает за мной. Его кадык перекатывается между складками кожи. Он вновь обретает свой ужасный голос:
— Ты спятила, оса! Я ей скажу, что ты совсем расхворалась, что ее долгое отсутствие причиняет тебе невыразимые страдания… Ты, ты нуждаешься в ней… И она, она должна тебя пожалеть. Как и папаша Роко, черт подери! Эта песня мне уже знакома.
* * *Он сделал лучше, этот старый проныра: добившись — не знаю как — от Катрин, чтобы она тотчас поднялась навестить меня, сам он тактично удалился.
По правде говоря, меня это не очень-то устраивает. Я не знаю, как себя вести. Лишь бы избежать исповеди, жалостной сцены! Я быстро прикидываю: «С Нуйи я притворилась, что все забыла. С ней притворюсь, будто я не то чтобы ничего не знаю (это прозвучало бы фальшиво), но не знаю ничего такого, что может меня оскорбить. Если она придет выплакаться на моей груди, слегка пожмем плечами. Если станет каяться в своих провинностях, будем еще сильнее каяться в своих. Если же она воинствующая грешница (вот что я предпочла бы, моя кошечка!), я обернусь мышкой, чтобы она могла дать волю своим коготкам».
Напрасно я беспокоилась. Катрин является ко мне в белом платье — прелестная юная девушка со стройной талией и красивыми бедрами.
— Как я рада видеть вас опять, Констанция! — поет она, жеманясь и восхитительно покачивая головой. Она трещит как сорока:
— Я только что вернулась с Балеарских островов. Какое разочарование! Там была отвратительная погода. И это еще не все.
Сунет ли она теперь с грустью клюв под крылышко? Это «все» меня не интересует. Пожалуйста, без подробностей. Ничто не ставит людей в такое ужасно затруднительное положение, как подробности. Тот, кто умеет не помнить, никогда ни в чем не виноват. Моя левая рука находит в себе достаточно силы, чтобы приподняться и отстранить их.
— Знаю. Воспользовавшись вашим отсутствием, у вас свистнули обещанную роль. Ничего страшного. Серж сказал, что в кино это обычное явление и очень скоро можно получить что-нибудь другое.
— О-о! У меня нет ни малейшего желания! — произносит Катрин с гримасой отвращения.
Мне нравится эта гримаса. Можно подумать, что Катрин ступила туфелькой в грязь. Она права, чистюля! Наутро после ночи любви каждая женщина — девственница. Она не просыпается, а возрождается вместе с новым днем, совсем новая. Признаюсь, я не могу заставить себя сердиться на Катрин. Точно так же, как не могу сердиться на Нуйи. Может быть, моя любовь к людям именно в том и выражается, что я не могу ненавидеть их глупость. По-настоящему я ненавижу только их нерешительность. Перехожу к следующей теме:
— Тут у нас никаких особенных новостей. Я расклеилась еще больше — вот и все новости. Так что извините, что я вам не писала. Я могла бы попросить вашу маму переслать письмо. Но моя правая рука забастовала.
— Знаю, — в свою очередь, говорит Катрин — медленно, с испугом в голосе, — Серж мне говорил.
Превосходно. Только что я как бы невзначай упомянула это имя. И вот оно уже повторяется в разговоре. Воспользуемся этим сюрпризом.
— Вы часто встречаетесь?
И не дожидаясь ответа:
— Ну и правильно делаете! Серж совсем не такой плохой парень, как кажется поначалу. Он понемногу устраивает свою жизнь. Он тоже говорил мне о вас. Я спрашиваю себя, что вы ему такое сделали…
«Грубо, грубо, грубо!» — протестует моя осторожность. Но мы имеем дело с Катрин, у которой душевная тонкость далеко не главная черта характера. И тем не менее она краснеет: розоватый, как цветок шиповника, румянец чуть трогает ее лицо. Против этого я не возражаю: пускай при случае изображает стыдливость, от нее вовсе не требуется, чтобы она сгорала со стыда. Пусть она краснеет при упоминании о седьмом (это Роко ведет счет: «Он у нее шестой, если у меня полные данные»). Пока ее щеки не утратят способности краснеть, она будет казаться неискушенной.
Катрин уже встает. Она нанесла мне краткий визит, «только чтобы повидаться». В сущности, это как раз то, чего я и хотела: мы легко возобновили отношения. Перед самым уходом, успокоившись, она становится прежним приветливым ребенком, довольным, что его не отругали, и ластится ко мне, лижется.
— Будем видеться, как раньше? — спрашивает она под конец.
Как раньше. Незачем расшифровывать эти два неудачных слова. Нет ни раньше, ни потом. Передо мной все та же, прежняя Катрин — девочка без предрассудков, но ее движения настолько изящны, что кажутся целомудренными.
— До скорого, Кати.
Не знаю, какая нежность почудилась ей в моем голосе, но она оборачивается и шлет мне с порога последнюю, какую-то новую улыбку, улыбку, осененную длинными ресницами. И уходит. Я слышу, как она сбегает по ступенькам, и думаю о Нуйи: он тоже чувствует себя удобно в своей шкуре, а в его делишках столько же честности, сколько в Катрин — чистоты. Серж, Катрин… Милая парочка! Я не столь наивна, чтобы посягнуть на карту Страны нежности,[25] которую никогда не перекраивал ни один завоеватель, и должна признать, что они созданы друг для друга. Но почему мне все-таки трудно согласиться с этим? Сочетание мне в равной мере и нравится и нет. В конце концов у ворчуньи Констанции мелькает такой нелепый вопрос: «Неужели же этот Перламутр не мог оставить ее себе?»
27
Если теперь у тебя появится желание напевать, Констанция (что случается все реже и реже), тебе осталась лишь одна песня: «Я подожду…» Начинается худший период твоей жизни — увядание. Будут проходить дни, недели, месяцы. А ты можешь только ждать. Ждать наступления конца.
Узнав о моем последнем «выезде в свет», Ренего раскричался: «Она в любой момент может потерять сознание. Запрещаю ей выходить за порог дома!» Излишний запрет. Я была бы не способна совершить такую вылазку вторично. Я больше не могла стоять, даже если меня поддерживали. Средний палец правой руки, омертвев до кости, отвалился. Панариций обесцветил ноготь другого, безымянного пальца. Плечо совсем вышло из строя. Правая рука стала тонкой, как у марионетки. Левая атрофировалась все больше и больше. Я не могла уже ни есть, ни причесываться, ни раздеваться без помощи Матильды, которая резала мне хлеб, мясо, писала под мою диктовку письма, укладывала меня в постель, водила, как ребенка, я уборную. Прелестное существование! Случалось, у меня вырывались жалобы, и я спрашивала, проводя рукой по горлу:
