Татьяна Батенёва - Внучка, Жук и Марианна
Все еще не осознав, что произошло, Ася села на скамью, Арчи лег у ее ног. Но лежал беспокойно, вытягивал шею, вертел головой, нюхал воздух. Народу в вагоне было мало, полупьяная компания в другом конце вагона шумно обсуждала какого-то Степаныча, запивая мат пивом. Напротив Аси сидела чинная бабушка с сумкой на колесиках, опасливо поглядывая на собаку.
— Не бойтесь, он не тронет, — машинально проговорила Ася, но старушка только поближе придвинула сумку да поджала ноги в теплых сапогах.
Проехали Голицыно, и Арчи забеспокоился, потянул Асю в тамбур.
— Ну, что ты? — шепотом спрашивала она, болтаясь на натянутом поводке так, что было непонятно, кто кого ведет по узкому проходу между скамьями. — Куда тебя несет-то?
Арчи сел у дверей, дождался, пока они откроются, но выходить не стал, лишь понюхал мартовский сырой воздух, оглянулся. Янтарные глаза сверкнули в лучах садящегося солнца.
Проехали еще один перегон, и на станции Петелино пес резво дернул поводок и выскочил на платформу. Ася, ничего не понимая, бежала за ним по тропинке. Пробежав несколько дачных улиц с разнокалиберными домиками, домами и домищами, Арчи свернул на типично деревенскую — с покосившимися штакетниками, за которыми торчали из подтаявших сугробов кусты смородины и крыжовника, с домиками в три окна по фасаду, обитыми вагонкой, а то и бревенчатыми, темными. В самом конце улицы у облупленного, некогда синего дома Арчи остановился, коротко взлаял.
Калитка в заборе висела на честном слове. Домик производил впечатление давным-давно нежилого. Если бы не тропинка, протоптанная от забора до скособоченного крыльца.
— Ну и что ты хочешь сказать? — озадаченно уставилась на собаку Ася, утирая вспотевший от быстрой ходьбы, почти бега, нос. — Это что, твой дом, что ли? Дача твоих хозяев?
Арчи сел, вывалив на сторону розовый язык — он тоже слегка устал. Ася потопталась рядом. Улица была, похоже, вовсе нежилой. Не было видно ни одного человека, из труб на крышах не вился дым, никаких звуков живой жизни не было слышно. За заборами снег лежал нетронутым — не видно, чтобы кто-то по нему ходил всю зиму. Тем не менее Ася обратила внимание на то, что улица по всей ее длине была умята колесами многих автомобилей. Значит, транспорт тут не был редкостью. Почему же сейчас не видно ни одной машины?
Ася осторожно протиснулась мимо повисшей наискосок калитки, пошла по тропинке, Арчи последовал за ней. У крыльца на рыхлом снегу было немало следов — все явно мужские, большие. Валялось несколько окурков, пустая пачка из-под сигарет — совсем свежая. Но крыльцо, запыленное и замусоренное, свидетельствовало все же о том, что в доме никто не жил — ни одна хозяйка такого безобразия не допустила бы. Впрочем, сама себе возразила Ася, смотря какая хозяйка. Может, бомжи какие-то обитают тут, в заброшенном домишке?
Арчи потянул ее за повод, потащил вдоль стены за угол дома, принюхиваясь и прислушиваясь к чему-то, ему одному понятному. Окна сбоку и сзади были забиты широкими досками, что еще раз подтверждало: дом нежилой. Но Арчи все вел ее, пока они не вернулись к крыльцу с другой стороны. Арчи снова коротко пролаял. Асе было понятно, что он хотел сказать: давай, делай что-нибудь. Но что же именно?
Она нерешительно поднялась на крыльцо, подергала грубую петлю для навесного замка. Петля была пустой, но дверь не поддалась. Присмотревшись, Ася увидела, что по периметру она забита новыми гвоздями — шляпки светло блестели на темной от времени древесине.
— Ну и что дальше? — Ася присела на косую скамейку у перил, потрепала Арчи по голове. — Чего ты меня сюда притащил, за тридевять земель, а?
Арчи молчал, только пристально смотрел ей в глаза.
— Ну ладно, нам с тобой домой пора. — Ася встала, потянула пса за поводок. — Нам еще знаешь сколько добираться? Почти к ночи дома будем. Пошли!
Арчи нехотя встал, медленно перебирая ногами, слез с крыльца. И вдруг поднял голову и завыл, глухо и тяжко, как будто заплакал.
Асе стало не по себе.
— Ну ладно, что ты! Приедем домой, я позвоню завтра в питомник, найдем мы твоих хозяев, не плачь!
И она пошла к калитке, почти волоча за собой Арчи. Тот все время оглядывался, словно позади оставлял что-то важное. До станции они шли в два раза дольше, чем от нее. И почти час прождали электричку на Москву.
* * *Красное неряшливое марево наплывало на глаза и снова отплывало — качалось, как старое покрывало на веревке. Назойливый тонкий свист сопровождал это колыхание, от него подкатывала к горлу тошнота. Свист перемежался тупым стуком — тоже то рядом с ухом, то как будто уплывал куда-то далеко и вновь возвращался.
Стас попытался разлепить глаза, один открылся, второй, видно заплывший от удара, не послушался. Язык присох к нёбу и не хотел отрываться. «Еще немного без воды, и мне конец», — равнодушно подумал он, но все же попытался пошевелиться.
Руки были связаны сзади, причем правую он почти не чувствовал. Зато левая, затекшая от неудобной позы, болела в суставах все сильнее. Он полз в темноте, пока не уперся лбом в грубую лестницу. Щеку оцарапало что-то металлическое. Пошевелив головой, он понял — большой гвоздь, возможно старинный, кованый.
Стал разворачиваться, неловко, словно краб на песке, кое-как нащупал связанными руками торчащий гвоздь, попытался зацепиться за него веревкой. Получилось с шестого раза. Он слегка передохнул — в глазах плыла все та же кровавая пелена, сильно тошнило.
Собрался с силами и рванулся всем телом, надеясь, что веревка хоть чуть-чуть ослабнет. В глазах полыхнуло, адская боль разорвала правое плечо, но веревка не поддалась. Он почти повис всей тяжестью на гвозде, свесив голову на грудь. Потом попытался рвануться снова. В глазах потемнело, сознание отключилось.
В Люберцы Ася и Арчи добрались поздним синим вечером. Садиться с собакой в автобус Ася не решилась, поэтому до улицы Попова они доплелись, когда совсем стемнело.
Мать, как всегда, сидела, укутавшись в старенький плед, перед телевизором. С тех пор как они поселились здесь, она выходила из дома только на работу — в магазине по соседству мыла полы поздним вечером или рано утром. Все остальное время она проводила здесь, в полутемной однушке на первом этаже запущенной пятиэтажки. Ася старалась приукрасить их убогий быт самодельными салфетками, лоскутным ковриком на стене. Но сырость из подвала и густая тень от старых тополей под окном все равно делали комнату мрачной, какой-то нежилой. На более комфортное жилье денег не было, Ася только, сжав зубы, мечтала, что после окончания института она будет работать день и ночь, чтобы вызволить мать из этого вечного сумрака. Ей казалось, что в светлом и уютном доме мама выйдет из состояния полусна-полубодрствования, в котором она жила после войны.
Она давно уже престала уговаривать маму выйти в город — погулять, в кино, на рынок. Ольга Петровна только пугливо всматривалась в лицо дочери — после контузии она плоховато слышала — и отрицательно качала головой. Ася помнила мать веселой, говорливой, всегда аккуратной в своем хрустящем от крахмала белом халате — мама работала медсестрой и умела делать уколы так, что пожилые пациенты обожали ее.
Потом, когда началась война, мама как-то постепенно стала словно меньше ростом, перестала звонко смеяться и рассказывать смешные и печальные истории из больничной жизни. Особенно после той ночи, когда в их дом приходили какие-то черные люди, по-чеченски велели выметаться из квартиры и из Грозного в 24 часа. Мать совсем почернела от горя, когда отца, врача городской больницы, подстрелили прямо на улице — в милиции сказали, шальная пуля. Потом, бросив квартиру и вещи, они вдвоем перебрались в лагерь беженцев в Ингушетии, прожили там два года в палатке, в которой по утрам волосы примерзали к подушке.
Когда Ася подросла, решили перебраться в Подмосковье. Но там мама долго болела, худела и как-то ссохлась, хотя все-таки пыталась держаться, через силу хлопотала по нехитрому хозяйству. По специальности работать не стала, пошла мыть полы, ее красивые, всегда ухоженные руки стали красными, пальцы разбухли и искривились…
Ася, которой к тому времени исполнилось семь лет, хорошо помнила войну. Грохот разрывов, развалины на месте их уютной зеленой улицы, соседскую бабушку Зинаиду, которая сошла с ума в те дни и ходила по разрушенному микрорайону, прижав к груди старую целлулоидную куклу в грязном платье, — ее дочь, зять и две внучки погибли под развалинами. Помнила скулящего от боли Шарика и как пыталась спасти его, забинтовать шею, перебитую осколком… А сквозь белые бинты проступала ярко-красная кровь…
Но как и когда она сама стала главой их небольшой семьи, Ася вспомнить не могла. Ей казалось, что после их бегства из Грозного и двух тяжелых лет в палаточном лагере так было всегда. Она всегда сама покупала продукты, оплачивала квитанции за квартиру и свет, встречалась с хозяйками съемных комнат, а потом квартир, сама решала, что купить себе и маме из дешевой одежды и обуви — на дорогую денег никогда не было. И все же она верила, что когда-нибудь мама поправится и снова превратится в ту, веселую и молодую…
